Клетка со львами

«Это ложь. Всего лишь группа красиво сфотографированных несчастных незнакомцев, а блестящие уроды, любители искусства, говорят, что это красиво. Потому что красота - то, что они хотят видеть. А люди на фотографиях печальны и одиноки. Но на картинках мир кажется прекрасным, выставка вселяет уверенность, и поэтому она - ложь, а народ любит большую жирную ложь» Близость – Мне не хотелось бы этого говорить, но нас нае**ли, приятель. Волны разбиваются о песчаный берег. Набегают, набегают и отступают. К Чарли и Сойеру и от Чарли и Сойера, сидящих в одиночестве у потрескивающего костра. Сойеру стоило бы задуматься, как он дошел до подобного, как спутался с поп-рокером и наркоманом, его напарником. Как в Буче Кэссиди и Сандэнсе Киде. И он уже знает ответ. Пять дней. Пять дней прошло с тех пор, как coup d’état – государственный переворот – совершил человек, даже не способный правильно произнести это слово, и считающий французов нацией мошенников и грязных женщин. Пять дней, и вот он сидит на такой куче оружия, что и Аламо бледнеет. И эту кучу можно будет употребить по назначению, лишь только шумиха уляжется. Сойер видит, как они теперь смотрят на него. Он их персональный Иуда. Он нае**л их, а они только и могут, что пялиться на него и бормотать себе под нос высокоинтеллектуальные фразы. Сойер фыркает. Запоздалая реакция на слова Чарли. Если серьезно – то не смешно, но верно, и эта правдивость и делает фразу смешной. Сойер всегда смеется в лицо правде. На его вкус, это ничуть не хуже, чем ржать в лицо опасности, как любят делать герои в книгах. Он поворачивает голову к Чарли, неторопливо, вздернув подбородок. Вся его поза пронизана снисходительностью. – Ты когда-нибудь слышал сказочку о фараоне, профессиональном мошеннике, дезертире и хирурге в одном лице? – он немного медлит, но на лице Чарли не появляется ни намека на понимание. – Нет? Сойер наблюдает, как Чарли хмурится и, должно быть, задается вопросом, в здравом ли он уме, и если нет, то какого черта он торчит здесь с этим парнем. Сойер отворачивается, вглядывается в джунгли. Деревья, деревья и деревья, отбрасывающие короткие тени. Ему вспоминается старая поговорка: «Если дерево упадет в джунглях тогда, когда никого не будет рядом, никто не сможет сказать, был ли при этом шум». Самолет разбивается в джунглях. Выжившие шинкуют друг друга, словно капусту. И вообще – выжили ли они? Может это всего лишь игра воображения? И он шепчет во тьму, больше для себя, чем для Чарли, а может и вообще для не-пойми- кого. – Я расскажу как-нибудь, чем все закончилось. Это вовсе не забавно, парень… … вовсе не забавно. Действие первое. I'll lay down my glasses I'll lay down in houses If things come alive Первое правило заключается в том, что все правила вместе взятые не стоят ни цента. Законы создают, чтобы их нарушать. Сей факт, в совокупности с самими законами, заставляет задуматься – а не ложь ли все эти правила? Нам нравится создавать законы, чтобы управлять другими. Мы принимаем негласные правила вежливости и культуры речи. У нас есть законы для спортивных состязаний, политических дебатов, выборов и даже для голливудских церемоний лишь потому, что мы наивно верим в справедливую борьбу и честную победу. Их самолет разбился на острове, и их общественное самосознание обратилось в ноль. У них нет обязательств ни перед обществом, ни перед человечеством, ни друг перед другом. Может быть, они отрицали все нормы морали, порядочности, чести и целомудрия, и именно поэтому они здесь. Быть может, они, по природе своей, рождены со множеством недостатков, но, однажды, сложив их с правильным слагаемым, они получат верное равенство. И это мудреное танго становится еще сложнее потому, что перечень движений попросту отсутствует. Здесь нет стен, которые можно разбить. Только сердца. Только сердца. И они лгут. И мы лжем. Мы лжем и притворяемся. Хватаясь за соломинку, мы откидываемся в креслах самолета, единственным, что осталось от цивилизации. Мы будем лгать и притворяться до тех пор, пока существует кто-то или что-то, за что можно держаться. Все мы лжем, чтобы добиться желаемого. Мы лжем, чтобы убедить себя в том, в чем нам надо себя убедить. Мы лжем. Мы убеждаем себя, что никакие решетки не смогут удержать нас. Но чаще всего именно мы цепляемся за эти решетки, цепляемся и держимся до самого-самого конца. - (смена декораций) - Солнце встает, медленно, неторопливо, и вместе с рассветом начинается и бурная деятельность. Ана-Люсия стоит, освещенная лучами восходящего солнца, держа туфли в одной руке и зарываясь пальцами ног в песок. Просто стоит и смотрит, как ее удлиняющаяся тень падает на могильный крест. В первый раз. И она надеется, что и в последний. В первый и последний раз Ана стоит у могилы Шеннон. Возможно, она пришла сюда потому, что хорошо усвоила уроки католической школы. А, возможно, дело в чувстве вины, не дающем ей спать ночами. Но какова бы ни была причина, усталая и измученная Ана решила покончить с этим сейчас. Она бы назвала это последней попыткой принести свои извинения. – Так-так-так. Похоже, кому-то не спится в сей ранний час. Ана никогда не оканчивала школы обаяния. И ее речь далека от той, что принята в учебниках или воскресной колонке мисс Маннерс. И, тем не менее, по грубости и бестактности человек, стоящий у нее за спиной, обходит ее с большим преимуществом. Сойер. Он стоит у нее за спиной, склонив голову набок, его одежда в полном беспорядке, волосы растрепаны, а глаза заспаны. Ане нравится, что она больше не враг номер один, но она никогда не признается в этом даже самой себе. Подозрительные взгляды и кривые ухмылки теперь адресованы Сойеру, а не ей. И она никогда не признается в том, что ей это безумно нравится. – Если ты здесь, то кто же караулит твои стволы? Сойер улыбается еще шире, и это неожиданно. Ана рассчитывала, что он просто одарит ее убийственным взглядом на нее. Но он не просто… – Смотря о каких стволах идет речь… Ана морщится. – Ты отвратителен. – Из ваших уст, сеньорита, это звучит особенно оскорбительно, - он кивает в сторону могилы Шеннон. На его губах играет все та же убийственная улыбка. Животная улыбка, говорящая, что ее обладатель готов убивать не только, когда голоден, а и из мести. – Удачного тебе дня, конфетка. Ана стоит все там же, даже после того, как он уходит. Уже не глядя ни на что конкретно, просто стоя и ожидая, когда утро разойдется настолько, что о ночи уже будет и не вспомнить. – И давно ты здесь стоишь, милая? Ана оборачивается. Это Роуз, в небрежно накинутой на плечи одежде, приложив ладонь козырьком ко лбу, чтобы солнце не светило в глаза. – Довольно-таки, - отвечает Ана. Роуз останавливается рядом и ласково похлопывает ее по плечу. А потом оборачивается, чтобы взглянуть на океан. – Чувствуешь? Надвигается шторм… - (смена декораций) - – Куда это ты собрался? Джек медлит мгновение, давая бутыли переполниться водой, и поворачивает голову, чуть-чуть, только, чтобы видеть стоящую за спиной Кейт. Он откашливается и возвращается к своему занятию – вытирает мокрую бутыль подолом футболки. – Что натолкнуло тебя на мысль, что я куда-то собираюсь? Джек берет другую бутылку и начинает наполнять и ее. – Или тебя ужасно мучает жажда, или ты запасаешься водой на целый день. Нетрудно сделать соответствующие выводы. Он закручивает бутылку, подбрасывает ее и снова ловит, задумчиво крутит в руках и смотрит только на нее. – Что ты здесь делаешь, Кейт? Был проведен эксперимент, когда мать и дитя помещали в одну комнату, но матери давали на руки игрушечного ребенка. Женщина обнимала и баюкала игрушку, и всякий раз ребенок, находившийся в этой же комнате с матерью и куклой, начинал кричать. Так, что стекла в этом бл**cком доме дрожали от крика. Ревность – врожденное чувство, и не удивительно, что со временем оно становится только сильнее. – Я решила, что… найду тебя здесь. Так куда ты собрался? Джек чешет спину, потом застегивает рюкзак. – Туда. Саид устанавливает ловушки вокруг лагеря, и я собираюсь помочь ему установить еще пару штук. Закидывает рюкзак на спину и еще некоторое время пытается правильно распределить вес. – Составить тебе компанию? Он скрипит зубами, упирает руки в бока и, наконец, переводит взгляд на Кейт. – А разве ты и Сойер…? Джек не знает, как окрестить эмоции, отразившиеся на лице Кейт. Это не желание и не грусть. Просто искорка чего-то, что он вполне может игнорировать. – Нет никаких «я и Сойер», Джек. И ты это знаешь. Джек задумывается, глядя на Кейт, но не видя ее. Может быть. Может быть, они подобны стеклянному шарику, а законы природы заставляют его катиться дальше и дальше. И что-то шепчет ему, что Сойер только что кинул этот шарик, ударил его о стену. И все равно они нечто большее, чем просто разбитая и растрескавшаяся масса. Дело не в оружии. Нет. Дело вовсе не в оружии, которое украл Сойер. Однако Джек кивает, соглашаясь со словами Кейт. Просто принимая их. - (смена декораций) - Сойер сохраняет бдительность. Он сидит, подобно одинокому стражу, вытянув перед собой ноги и положив винтовку на колени. И он наблюдает за ними. За тем, как они пытаются незаметно наблюдать за ним. И, по его мнению, тут они облажались. Он замечает ее издалека. Кейт. Она медленно бредет вдоль кромки прибоя, и ее руки покачиваются в такт движению. Ему вспоминаются их странные, немного неловкие попытки помочь друг другу. Психологическая терапия. Вспоминается, как Кейт массировала его плечи, впервые наплевав на то, что кто угодно мог пялиться на них в этот момент. Хотя она оправдывалась тем, что это исключительно в лечебных целях, и никакой страсти здесь и в помине не было. Но он-то чувствовал. В каждом прикосновении ее пальцев. Он был готов поручиться, что вся эта влюбленная чушь за пять дней сойдет на нет. Она и сошла, но ни радости, ни удовлетворения он не чувствует. Сойер качает головой, словно в ответ на собственные мысли. Это ложь. Но ему она нравится. Нравится. И он нуждается во лжи. И вот Кейт уже рядом, и явно собирается его проигнорировать. Но Сойер вовсе не собирается пускать все на самотек. – Эй, Веснушка! Мы больше не друзья? Кейт замирает, оборачивается, и медленно плетется к нему. Еле-еле передвигая ноги. – А мы когда-нибудь были друзьями? – она непроницаема, абсолютно непроницаема, и Сойер понятия не имеет, что с этим делать. Хотя нет, имеет. Да. Имеет. – Хороший довод, конфетка. Кейт прерывисто вздохнула, и этого достаточно. Вполне достаточно. Она смотрит на него сверху вниз. За ее спиной – солнце, ветер шевелит вьющиеся пряди волос, выбившиеся из слабо завязанного «конского хвоста». Кнут и пряник. – Зачем тебе это, Сойер? – Зачем мне что, куколка? – Оружие. Зачем тебе понадобилось воровать оружие? Сойер на мгновение задумывается о том, что же сможет заставить Кейт забыть об этом раз и навсегда. – Солнце, мы уже перемыли этой теме все косточки еще той ночью. Хочешь начать сначала? Давай, я в игре. – Тогда ответь. Только оставь при себя все свои россказни про искусство мошенничества или больших белых медведей, или еще какое дерьмо. Я хочу услышать правду. Ему хочется рассказать ей правду. И пусть никто в нее не поверит. Ему хочется рассказать ей правду. И плевать, что сам рассказчик решил эту правду игнорировать. Ему хочется сказать ей много всего. Но почему-то он говорит совсем другое. – Ты меня сделала, Веснушка. Ладно, как насчет еще одной истории на дорожку? Джек или Локк, удерживая оружие в чьих-то из них двоих руках, в конце концов добьются е**ной гражданской войны. Кого ты предпочтешь – Далей Ламу, восседающего на горе боеприпасов, раздающего оттуда е**ное святое благословение, и абсолютно ничего не делая, только втирая нам о мире, гражданском долге и «у меня было видение…»? Или твоего дерганого ковбоя, которому не терпится раскрыть зловещие каждого сукиного сына, который не пожалел своих яиц, выступив против него? И всякий раз, когда нас напугает хруст какой-нибудь е**ной ветки в джунглях, он будет собирать народное ополчение и вручать оружие госпоже Санчес или Усаме Бен Ладану. – А ты, значит, наш сострадательный правитель? – Б**дь. Нет. Невозможно править людьми, которые не хотят, чтобы ими правили. Правило номер один. И я не пытаюсь разыграть из себя генерала Паттона. – Тогда кто ты? – Я? Независимая третья сторона. Мне по х**, кого подстрелят, кого убьют, кто исчезнет и прочие кто, что, где и почему. Мне по х**. Меня волнует лишь то, чем со мной расплатится тот, кому позарез понадобится наложить свои грязные лапы на мое оружие. Кейт изучала его. Может Сойеру и показалось, но, похоже, в ее взгляде промелькнула жалость. И это ему не понравилось. – Я не верю. Сойер наклонился вперед, уперся локтями в колени и покачал головой. – Нет? Какая жалость, это и есть правда. – Ты научился так хорошо лгать, Сойер, что начал верить самому себе? Он тихо рассмеялся. – Не пойти бы тебе туда и еще и сюда? Похоже, мы оба дураки, а? – Сойер откинулся назад, скрестив руки за головой. – Если это все… тогда ты загораживаешь мне солнце, Веснушка. Кейт повернулась, чтобы уйти, сделала шаг или два, видимо, размышляя о том, что же правдоподобнее. И вот она там, в паре шагов, и ее голос мягкий и отчужденный одновременно. – Я думаю, ты боишься. Ты начал совершать ошибки и позволил настоящему тебе показаться из-под маски. Но Бог не позволил, чтобы Сойер значил что-то для кого-то. И ты сделал то, что умеешь делать лучше всего – заставил всех снова ненавидеть тебя. Потому, что ты боишься. Сойер закрыл глаза, опустил голову на спинку кресла, и подставил лицо полуденному зною. – Если это – та ложь, которой ты предпочитаешь верить – пожалуйста. Пусть будет так. ~~*~~ [i]I'll subtract pain by ounces Yeah, I will start painting houses If things come alive[/i] ~~*~~ Джек был единственным из этой четверки, на кого не было заведено уголовных дел и за кем не велся отсчет убийств. Он видел смерть. Видел вблизи, чуть ли не под микроскопом, в ярком свете операционной. Ослепляющим. Притупляющим эмоции. Он видел смерть в комнате ожидания, читал ее на лицах сидящих там людей. Б**дь, всякий раз, спускаясь в приемную, он чувствовал себя ангелом смерти. Да, Джек видел смерть. И да, он чувствовал, как перестает биться пульс умирающего. Но в этом никогда не было его вины. Джек – человек действия. У него в голове всегда зреет план, подробно расписанный шаг за шагом. И всегда есть кто-то, кого можно спасти. Возможно поэтому, Джек не стал спорить с Локком из-за кнопки. Ему нравилась мысль о том, что они – что он – спасает шесть биллионов жизней каждый час и сорок восемь минут. И неважно, правда это или нет. Кейт обдумывала убийство около недели. Рассматривала, взвешивала все возможные варианты. Пистолет показался ей слишком шумным, и, кроме того, ей совсем не хотелось видеть, как его мозги, его кровь, его внутренности разлетятся по комнате как лопнувший перезрелый томат. Она не доверяла ядам. Ей не хотелось ждать и гадать, подействуют ли они. Избиение было слишком грязным, а удушение подразумевало необходимость прикасаться к его подушке, его постели, его голове. Кейт решила, что он должен взорваться. Вместе с домом. Умереть глупо, как в дешевом трэше, и дать возможность ее матери получить страховку. Все мальчишки любят играть с оружием, и Сойер не был исключением. Только ни один мальчишка в его песочнице не согласился бы играть в его жестокие игры. Гляньте-ка на тех мальчишек. Они думают, стоит лишь крикнуть «бум», как плохой дядя тут же упадет замертво. И все. Просто, чисто и изящно. Тыкнешь пальчиком – он и умер. Но Сойер знал, как сделать лучший «бум». Такой «бум», когда мир вокруг содрогается, и они не просто падают замертво. Они распадаются на кусочки, их внутренности вываливаются наружу и на пол хлещет кровь, кровь, кровь, много крови. Впервые Сойеру захотелось крови в восемь. Крови мистера Сойера. Хотелось заставить его платить. Жизнь была не более чем тренировочной площадкой, практикой перед тем, как настанет время спустить курок и смотреть, как все исчезнет. Ана собиралась прикончить того ублюдка с тех самый пор, как ее муж сложил вещи и, потупив глаза, спокойно заявил, что собирается провести ночь во Фламинго. Они не стали прощаться. И Ана не убеждала себя, что ей надо убить тварь, которая стреляла в нее. Она и так знала, что сделает это. И не было смысла скрывать истину. Джек не убивал. Джек помогал. Джек спасал. Он поймает тебя, когда ты будешь падать, схватит за руку и втянет обратно. Он уведет тебя с обрыва. И, если вдруг ты поскользнешься, если вдруг он не будет достаточно быстр, достаточно силен, и ты будешь падать вниз-вниз-вниз, пока не разобьешься о дно, ты не сможешь винить его. Нет. Ты не будешь винить его. Действие второе. I promise to commit no acts of violence Either physical or otherwise If things come alive I'll say it now Cause I want it now Ленивые дни, совсем как летом, тянутся однообразной вереницей. И не важно – утро ли, день или вечер. Нет жесткого графика, которому надо следовать, нет пяти рабочих дней с девяти утра. Существует лишь день и ночь, и куча свободного времени между ними. Сойер так и представлял кошачью жизнь. Всегда настороже, даже когда лежишь, свернувшись клубочком на подоконнике, и греешься на солнце. Но только-только он собирается заснуть, как чья-то тень заслоняет ему солнце. Он приоткрывает один глаз и смотрит вверх. Единственная мысль, пришедшая в голову – дежа вю. Е**ное дежа вю. Кейт. Воинственная поза – руки на бедрах, голова высоко поднята. Может на сантиметр выше, чем нужно, чтобы принять угрозу всерьез. – Крошка, я только собрался подремать пару минут. И что тебе на сей раз? – последняя фраза заканчивается самым натуральным зевком. Сойеру нравится собственное представление. Совсем, как в театре. – Проверяю, жив ли ты еще. Ты принимаешь все эти заигрывания с законом слишком близко к сердцу, - это не вопрос. Если бы это был вопрос, то в голосе Кейт должно было быть чуть больше эмоций. Это Сойер понимает. А вот чего он не понимает, так это того, зачем она здесь, на его территории, не имея сколь бы то ни было нормальной стратегии. – Тебе было скучно и нечем заняться, потому ты и пришла сюда, чтобы стоять у меня над душой, сассафрас*? Кейт фыркнула, не разжимая губ. – Мы с Джеком собираемся в джунгли, - она оборачивается к лагерю. Возможно, ищет взглядом Джека, а, может, просто хочет отвлечься. – Ну-ну, это приглашение присоединиться к е*ле на природе? Жаль тебя разочаровывать, конфетка, но шведская семья – определенно не мой тип отношений. Это становится весьма рискованной забавой, особенно, когда мужчины в большинстве, - Сойер улыбнулся своей лучшей улыбкой, одной из тех, что всегда помогали ему добиться желаемого. Притягательной и сексапильной. Кейт не купилась. Он никогда не признается себе, что это ему понравилось. Нет. Нет. Это его взбесило. Да. Именно так. – Ты ведешь себя отвратительно, Сойер. И нет, это не приглашение. Я просто… – Хочешь поставить меня в известность, что ты и Док собираетесь в заповедный лес? Наедине? В поисках уютного любовного гнездышка? Пригласи Джина и Сан. Уверен, они охотно согласятся станцевать с вами танго в постели. Б**дь, да пригласи Бернарда. Бьюсь об заклад, он в полной боевой готовности после тех пятидесяти дней, что он дрочил на свою жену, - он понимает, что ему следовало остановиться задолго до этой тирады. Но Сойеру слишком нравится играть против всех. Несмотря на то, что шансы выиграть – минимальны. – И это все, о чем ты думаешь? Секс? – быть может, все из-за солнечных бликов, играющих в ее волосах, или из-за капельки пота, блестящей на ее носу. А, может, дело в ее позе, ее голосе, ее сердитом взгляде. Не важно. Главное то, что Кейт не выглядела и в половину настолько взбешенной, как пыталась показать. – Конфетка, это все, что чем думают мужчины. Секс. И еда. А здесь, на острове Гиллигана**, плюс ко всему и о том, как остаться в живых. И мы все из кожи вон лезем, чтобы удовлетворить хотя бы две из этих трех потребностей. А самое лучшее оставляем напоследок. Кейт не отвечает. Она просто отворачивается и явно собирается уйти. Сойер приходит к выводу, что он не готов. Не готов к тому, что она сейчас уйдет в путешествие по джунглям в компании с замечательным доктором. Пока нет. Тучи еще недостаточно сгустились. – Как ты думаешь, какого цвета халат Джеки, который он носит в госпитале? – спрашивает он, и наблюдает, как она выпрямляет спину и замирает на месте. – Что? Не знаю… Что это вообще за вопрос? Белый, наверное, - заинтересованное раздражение – пожалуй, именно так можно описать выражение ее лица. Сойер улыбается как чеширский кот. – А как ты думаешь, какого цвета халат его папочки? Белого? – Чего ты хочешь этим добиться, Сойер? – но он видит по ее глазам, что Кейт уже знает ответ. И ему это, пожалуй, нравится. Нет, ему это действительно нравится. – Какого цвета рубашку носил твой отец, Кейт? Хм, думаю, синего. Чисто синего, с пятнами моторного масла и виски. Я прав? – Ты, похоже, успел близко познакомиться с этим вопросом, - ее тон кислотно-едкий, и совсем не вяжется с печальным взглядом. – Да. Но не я один сейчас прикидываюсь, а? – Ты… - Кейт подходит ближе, и Сойер почти слышит сотни оскорблений и ругательств, которые сейчас польются на его голову. Пустая, пустая, пустая трата времени. – Кто? Кто я, конфетка? Мразь? Сука? Да, мэм, точно в цель. Я – полное дерьмо. Но, по крайней мере, я это признаю. – И на что, б**дь, ты намекаешь? – На то, детка, что я не прикрываюсь лицемерными тирадами. Я осознаю, что торчу на самом е**баном дне е**баной социальной лестницы, и мне на самом деле по х**. Хочешь что-нибудь добавить? Я сделаю вид, что внимательно слушаю. И Кейт ушла. Оставила его одного на этой узкой полоске суши, окраине их островного лагеря. Сойер делает глубокий вдох. И медленный выдох. Мы лжем. Мы говорим, что отгораживаемся стенами лишь для большей сохранности нашего имущества, и кричим громко лишь для того, чтобы яснее выразить свои мысли. - (смена декораций) - – На этом острове водятся белые медведи? – Кто? – Джек опускает рюкзак, который он нес, и смотрит на Ану. Она сидит у костра, освещенная его тусклым светом, и ворошит палкой золу. – Я говорила с одним парнем, Херли, он и упомянул про белых медведей. Я не стала расспрашивать. Он, похоже, посчитал, что я должна это знать. Ана, наконец, поднимает голову и смотрит на Джека. Он задается вопросом, сколько же бессонных ночей пришлось пережить ей за эти пятьдесят дней. Джек садится и тяжело вздыхает. – Да. По крайней мере, двух из них мы видели. Ана кивает, машинально, почти бессознательно. – Однажды я уже видела белых медведей. Мне было около тринадцати, и мать уговорила нас отправиться всей семьей в Сан-Диего, в зоопарк. Б*я, мне было тринадцать. И я ни х*я не знала о животных и их родственных связях. А когда мы пришли туда, моему брату жутко понравились эти е**ные медведи. Да, они были там, в е**ном Сан-Диего, запертые в клетку, полную льда, снега и дерьма. Их было двое, я говорила? И каждый из них держался на своей половине, свернувшись клубочком в своей пещере, как можно дальше от другого. И мой брат – ему было, если не ошибаюсь, восемь – спросил мать, почему мама и папа медведи держатся так далеко друг от друга. И мать сразу помрачнела. А потом ответила – и я никогда не забуду ее ответа – что если ты любишь кого-то, это совсем не значит, что он тебе нравится, - она усмехнулась. – Не знаю, какого х** я запомнила это. Первые капли дождя с шипением падают в костер. - (смена декораций) - Там, где когда-то сияло палящее солнце, небо сейчас затянуто зловещей пеленой серых облаков. Дождь продолжает идти, слабо, то ли от того, что в облаках осталось мало воды, то ли приберегая ее напоследок. – Что ты сделала, Кейт? – Что? – она выглядит искренне озадаченной, и Джек не понимает почему. Она обязана помнить то мгновение своей жизни. Впервые ему захотелось услышать о нем. О том моменте, когда вся ее жизнь перевернулась. Джек любит выражать свои мысли несложными поговорками. Когда-нибудь он расскажет, в чем заключается вся прелесть этого. Он наблюдает, как Кейт убирает этот е**ный самолетик в задний карман. Джек увидел ее, расстроенную и одинокую, в стороне ото всех, разглядывающую эту хрень так, как она сам когда-то разглядывал собственное обручальное кольцо. – Что ты сделала? Почему ты пустилась в бега? Почему тебя арестовали? Почему маршал назвал тебя опасной? Я считаю эти вопросы вполне ясными. Кейт медлит, выпрямляет спину, и переводит взгляд на него. – Я убила своего отца. И внезапно Джек вспоминает кабинет для совещаний в госпитале, вспоминает, как унизил своего отца перед коллегами и подчиненными. И улыбается – грустным, мрачным, печальным подобием улыбки. – В большей или меньшей степени мы все в этом виноваты. Но Кейт не улыбается, даже не пытается. Просто стоит, будто бы на суде перед прокурором, судьей, присяжными. – Нет, Джек. Я убила его, - его должно было задеть то, как она это сказала. Ровно, спокойно, без малейшего признака раскаяния. Просто сказала. Да, Кейт убила человека, и да, этим человеком был ее отец. И Джек хочет спросить. Господи, ему необходимо это знать. – Этот самолетик… его? Кейт улыбается. Чуть проказливо, как ребенок, хранящий свои секреты в кукольном домике, как будто секреты и скандалы – лучшие игры на свете. – Конечно нет. Джек почувствовал некоторое облегчение, хотя атмосфера между ними все еще оставалась напряженной. – Значит, он принадлежал другому? Кейт снова улыбается. Маленькой грязной тайне, знать которую он не хочет. – Всегда есть другой, Джек. ~~*~~ When personality is scar tissue We travel south with this use I'm subtle like a lion's cage Such a cautious display Remember, take hold of your time here Give some meanings to the means To your end Not even jail ~~*~~ Из этой четверки только Сойеру не доводилось венчаться. Он никогда не оставался с одной женщиной так долго, чтобы у той созрела идея узаконить их отношения. Сунул-вынул – таково было его жизненное кредо. Кейт выходила замуж в Вегасе. Глупо и по-дурацки. Отчасти она приписывала это действию алкоголя, отчасти боли. Том позвонил ей тем утром. Сказал, что его закадрили, и он очень хочет, чтобы Кейт присутствовала на его свадьбе. Хочет, чтобы она пришла туда в несусветную рань, встретилась с его невестой, выпила и закусила на свадебной вечеринке и сделала все прочее положенное по правилам дерьмо. Кейт было двадцать один. И слышать о свадьбе Тома было больно. Да, она встречалась с одним парнем, но он для нее ничего не значил. Всякий раз, переворачиваясь во сне, Кейт чувствовала тепло мужского тела рядом, и представляла, что это Том. Это Том. Б**дь, это всегда был Том. Она слушала его голос в телефонной трубке, и понимала, что он все больше и больше отдаляется от нее. Становится чужим. Тогда Кейт психанула, сорвалась с места и полетела с тем безымянным парнем в Вегас. Они выпили по пять порций текилы и поженились в обшарпанной часовне, которую она едва нашла в состоянии сильного алкогольного опьянения. Потом они развелись. Романтика и так была мертва по прибытии. И больше не виделись. А через восемь месяцев Кейт убила Уэйна. Она бы назвала тот год худшим в ее жизни, если бы последующие были хоть капельку лучше. Но они не были. И иногда, холодными одинокими ночами, она проклинает его. Тома. Если Кейт когда-нибудь опять решится на замужество, она сначала придет в боковой придел церкви. Одна. Свадьба Джека была именно такой, о которой мечтают маленькие девочки, не понимающие пока ни целей, ни причин вступления в брак, и думающие только о напыщенной церемонии. Своего рода попытка прославиться, ведь имена новобрачных появляются в свадебной колонке. Все было как в сказке. Он – герой, принц, спасший хрупкую принцессу. Она – Золушка, которой вернули хрустальную туфельку, Белоснежка, избежавшая участи заснуть вечным сном, откусив кусочек отравленного яблока. Но Джеку стоило внимательнее читать эпилог. Он не помнил там ни развода, ни адвокатов, ни раздела имущества. Тот же священник зачитывал Ане десять заповедей, когда та выходила замуж за Роберта. Стояла рекордная для последних выходных сентября жара. Частички риса запутались в темных волосах невесты. Толпа выкрикивала приветствия и поздравления на странной смеси английского и испанского языков. Все было просто. Так, как она себе и представляла. У них был даже белый фотоальбом со свадебными колокольчиками на обложке, где был запечатлен день их бракосочетания. Ане вспоминалось, как она размышляла над этими десятью заповедями и понимала, что никогда не была достойным человеком. Неуверенность в себе. Едва ли это грех. Впрочем, все это оказалось не так важно. Их медовый месяц закончился во время вооруженного ограбления, когда Ана получила несколько пуль в живот. В их альбоме для новорожденных никогда не появятся фотографии малыша. Сойер помнит, как он брел по острову, с трудом заставляя себя двигаться, с трудом передвигая ноги. И все после того, как они с Майклом добрались до берега на обломках плота. Он был обязан вернуться. Обязан. Обязан вернуться и убедиться, что она все еще там. Когда он отплывал, она отправилась в очередной крестовый поход в самое сердце тьмы в поисках динамита, а, может, источника вечной молодости и тому подобного дерьма. Должен убедиться, что если она нашла взрывчатку, не подорвалась ли она на ней, не стала ли просто надписью на еще одном кресте над каменной могилой. Или, может, с ней все в порядке и она сидит рядом с доком, кушает кокосовые орехи и делится историями из своего загадочного прошлого. Сойер должен убедиться. Должен убедиться, что она еще там, она еще дышит, все так же морщится, когда ей что-то не нравится, и ее сердце бьется, а дыхание всегда учащается, когда он вскользь касается ее. Каждый е**ный раз. И убедиться, что ее сердце… ее сердце… что ее сердце… Он просто хотел проверить. И по х**, как все обернется. Пусть любопытство заведет его туда-не-знаю-куда. И Сойер шел, а листья шептали, нашептывали странную мелодию в странном темпе, мелодию смерти. Он думал только об одном, об одном слове, представляя вспышки взрывов и развороченное месиво поваленных деревьев, об одном слове – обязанность. И Сойер беззвучно шептал это слово, словно пробуя его на вкус, и ему казалось, что на вкус оно как старое виски – жжется, когда пытаешься сделать глоток. Он не помнит, что было дальше. Только помнит, как упал на колени, а мир перед глазами стал двоиться. И, когда все начало расплываться перед глазами, подергиваться мутной черной пеленой, он увидел ее, насмешливую и дерзкую. – Ты никогда не узнаешь… Шепот листьев звучал совсем как ее голос, как голос Кейт, и Сойер так и не спросил, что же она имела в виду. А потом все исчезло. Действие третье. We marshal in the days of longing We tremble like aimless children And wait to watch the fire – Любишь запах напалма по утрам, док? Дождевые облака протянулись над непривычно пустым пляжем. Восемь утра. Джек стоит, обернувшись, чтобы видеть медленно приближающегося Сойера. – Что? – переспрашивает Джек, хотя и не нуждается в этом. Надо что-то сказать, а у него нет желания отвечать на бессмысленные вопросы. – Ты стоишь здесь, похожий на уменьшенную копию апокалипсиса сегодня. Я просто интересуюсь, кому же ты поручишь разбомбить тут все на х*р, генерал? Джек не отвечает. Это и не вопрос. Он просто ждет, пока облака затянут все небо и солнце скроется за ними целиком. Он знает, что Сойер когда-нибудь уйдет. Он вздыхает. Джек совершенно сбит с толку. Он все еще не может понять, почему же выжившие полагаются на него в каждый час, минуту, секунду, когда нуждаются в нем. Он все еще перевязывает их раны и слушает их мольбы прописать им Прозак. Сиделка. Это е**ное призвание заставило его наклониться, чтобы расслышать любовные откровения человека, идеально подходящего под определение враг Джека. Теперь, когда Джек видит ее, она уже не та, что прежде. Всякий раз он видит Сойера, балансирующего где-то на грани жизни и смерти, вдоха и выдоха, сна и яви, шепчущего «Я люблю ее… я люблю ее». Как же долго Джек пытался игнорировать это. Не представлять себе то утро, то утро, когда Сойер лежал там, шепча признания в любви. Любви. Джек винит во всем побочное действие лекарства. Когда он вновь оборачивается, он уже один. - (смена декораций) - – Почему ты крутишься вокруг него? – Что? – Кейт откидывает намокшую от пота прядь волос с лица. Ана стоит рядом, уперев руки в бока, и Кейт внезапно осознает, что они впервые разговаривают наедине. – Я спрашиваю, почему ты крутишься вокруг него, - она кивает в сторону палатки Сойера. – В чем фишка? Он ублюдок. Мы все это знаем. Так почему ты крутишься вокруг него? Кейт украдкой смотрит на небо - солнце скрылось за тучами, идет дождь. И смотрит на пляж – один только Джек попадает в поле ее зрения. – Наверное, потому же, почему Джек крутится вокруг одной из нас. - (смена декораций) - Кейт хотелось бы назвать одного из них стоиком. Но Джек впитывал эмоции, утолял ими душевный голод, а Сойер слишком уж наслаждался ослепляющей болью страстей. Кейт постукивает пальцами по крышке стола, ожидая, пока пройдет двадцать две минуты и сорок восемь секунд, после чего она сможет ввести код и получить еще сто восемь минут в свое распоряжение. Ей не хочется быть метрономом, не хочется выстукивать такт, ритм, бой или что-нибудь в том же духе, пытаясь вырваться из замкнувшегося порочного круга. Она слышит раскат грома и решает, что буря в самом разгаре. Она слышит скрип мокрой обуви по полу, но не оборачивается. Медленнее, медленнее, в другом темпе, в другом ритме. Отдаленный удар грома. Гулкое эхо шагов переходит в еле слышное шарканье, шарканье ботинок по полу уже совсем рядом. – Так, так, так…, - Сойер с открытой книгой в руках остановился в дверном проеме. – Посмотрим… «Одной темной дождливой ночью…» Ты знаешь, что было дальше, Веснушка? По ее лицу ничего нельзя прочесть – темные пряди волос наполовину закрывают его. Комната кажется такой маленькой. Как лифт. Кейт кажется, что она застряла в лифте, застряла между этажами, и слабое мелодичное эхо в ушах передразнивает, как она просит двери открыться, а кабели – выдержать ее вес. Снова раскат грома. Кейт хочется увидеть молнию. – Уйди, пожалуйста, - она никогда не сможет говорить твердо и уверенно. Никогда не сможет сохранить непроницаемое выражение на лице, не сможет скрыть эмоций. И ее голос не перестанет дрожать, и панический оттенок последних слов никуда не исчезнет. Лань, освещенная фарами. Всю свою жизнь она была ланью, специально выходящей на середину темной улицы, чтобы дождаться проезжающей машины. И она никогда не думала, что охотник может застрелить ее. Сойер продвигается вперед, и если бы они сейчас были где-нибудь еще, не на острове, Кейт задалась бы вопросом, не пьян ли он. Его походка, его развязная манера держаться. Вдрызг пьяный. Ей хочется назвать его вдрызг пьяным. – Ты и я, конфетка… Холод, холод, оцепенение. В его словах Кейт чувствует холод, лед, осознание. Ты и я. Ты и я, и я и ты, и мы. Вместе. Ты и я. Нет. Эти слагаемые нельзя складывать. Иначе получится невообразимый ответ. И он здесь, весь такой обворожительный и очаровательный. И нет, она не может. Не может увидеть ничего подобного. Нет. Нет. Кейт не может. Кейт поспешно вскакивает на ноги. Стул по инерции отъезжает назад, раздается протяжный, словно рассерженный скрип металла об пол. – Нет никаких ты и я! Ничего нет, Сойер. Ничего! – она видит, что он пытается заговорить, снова, и протестующее вскидывает ладонь, продолжая. – Разве ты не понимаешь? Господи, меня тошнит от этого дерьма. Просто перестань… перестань делать из этого что-то, чего на самом деле нет. Пульс учащается, и Кейт прерывается на мгновение. Сойер просто стоит и внимательно изучает ее. Пристально. Заинтересованно. И она продолжает уже спокойнее. – Да, да, нас тянуло друг к другу. Да, я хотела тебя, и ты хотел меня, но потом тебе понадобилось уничтожить все. И ты счастлив? Потому что сейчас – сейчас – между нами больше ничего нет. Сойер подходит ближе, и нет, он не злится. Нет. Он чувствует что-то еще. – Ничего? Совсем ничего? – еще один его шаг вперед, и Кейт отступает на два назад. Она чувствует, как угол стола впивается в бедро. И замирает. – Тогда почему ты отступаешь, Веснушка? Почему ты пялишься на меня всякий раз, когда тебе предоставляется такая возможность? – Дюймы расстояния между ними тают один за одним. Ближе, ближе и ближе. Он почти прижимается к ней. Почти. Она учащенно дышит, и это глупо. Кейт ненавидит этого мужчину. Ненавидит. Глядя на него, она видит отражение своего разочарования. Оно словно бы отпечаталось на его лице, впиталось в каждое слово, которое он говорит. Это глупо. Это глупо, и на этом стоит закончить. Кейт упирается ладонью в грудь Сойера, пытаясь оттолкнуть его. Нерешительно. Слабо. – Нет, Сойер, нет. Я не хочу. Не хочу тебя. Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу тебя… хочу тебя… Я…, - бессвязный лепет прерывается, и Кейт делает глубокий вдох. Рука Сойера сжимает ее плечо, и ей нравится чувствовать прикосновение его ладони. – … хочу тебя. Сойер усмехается, касается выбившейся пряди ее волос, и бормочет: – Я знаю. Я знаю… И если бы я мог остановиться. Он целует ее. Нежнее, чем она ожидала. Он целует ее, и она удивляется, как за последние тридцать секунд, за последние пятьдесят дней, как вообще они дошли до этого. Кейт выгибает спину, прижимается к Сойеру всем телом. Это глупо. Глупо, глупо, ох**нно глупо. Животная агрессия возвращается, и Сойер кусает ее губы, стискивает ее руки, плечи, бедра, ягодицы настолько сильно, что, несомненно, останутся синяки. Кружится голова, кружится, кружится, крутится-вертится, раскалывается, разрывается на части… Она хватается за ворот его рубашки, так, что даже костяшки пальцев побелели. В порыве страсти или же от страха – Кейт не знает. В ушах звенит, и этот звон странно мелодичен. Мелодия начинается с одного единственного аккорда. За ним еще один, еще и еще, и они сливаются в песню. Кейт слышит ее, слышит звуки фортепьяно, постепенно-постепенно-постепенно сменяющиеся чем-то еще. Сойер целует ее, и она отвечает на поцелуй, воображая, что музыка реальна, и все это – реально, так же реально, как та лошадь, уткнувшаяся носом ей в ладонь, так же реально, как тонкая белая повязка, которой касаются ее пальцы. А может быть, это все сон, одна из тех ох**нно реальных галлюцинаций, после которых она просыпается через пару часов, одна, задыхающаяся и растерянная. Но все правда, все по-настоящему, и Кейт слышит невнятную, еле слышную мелодию. Она реальная, и Сойер реален, и все, что происходит, тоже реально. Сойер приподнимает ее, вынуждая сесть на крышку стола. Рядом тихо гудит компьютер. И когда он стягивает ее майку через голову, Кейт хочется спросить – что же они собираются делать прямо тут. Прямо тут, когда счетчик вот-вот обнулится, и им всем придется встретиться лицом к лицу с судьбой. Она сидит на холодном столе, вдох-выдох, вдох-выдох. Никогда прежде, когда ей доводилось заниматься сексом, она не была так напугана. Сойер снимает джинсы, и – спокойно, спокойно – Кейт хочется смеяться – на свете еще остались мужчины, не признающие нижнее белье. Но она сдерживается и просто ложится на жесткий стол. От холода мурашки проступают на ее теле. Он подходит ближе, и Кейт внезапно осознает, что ни один из них не сказал ни слова с тех пор, как Сойер поцеловал ее. Прерывистое дыхание, редкие сдерживаемые стоны, шум архаичной техники и музыка, слышная только ей. Все. Его руки на ее бедрах, его губы на ее шее, поцелуи и укусы, и Кейт, наконец, полностью обнажена, и не знает, что же ей потом делать с синяками и засосами. Сойер, наконец, смотрит прямо на нее. И Кейт задается вопросом – а не планировал ли он все это пока шел вдоль пляжа, шел через джунгли и шел до этой комнатки. Он смотрит на нее, она смотрит на него, и он входит в нее. Быстро, резко, и музыка замирает. Он начинает двигаться, и Кейт крепче цепляется за него. Это реально, они реальны, и на самом деле не важно, что она обо всем этом думает. Пока не важно. Раскат грома подтверждает ее слова, и шум дождя похож на звуки старого фортепьяно. - (смена декораций) - – Как рыбалка? – Джек видит, как Ана-Люсия морщится. – Я определенно предпочитаю лобстера всей этой х**не, - он начинает смеяться, и, как ни странно, чувствует облегчение, как только Ана присоединяется к нему. На несколько минут воцаряется тишина. Джек слышит, как Ана пододвигается поближе к нему, и поворачивает голову в ее сторону. – Почему она тебя так волнует? – шепотом спрашивает Ана, глядя прямо перед собой. – Что… я… кто? – захваченный врасплох – это еще слишком мягко сказано. Но он знает. Знает, что и о ком она спрашивает, но сейчас – сейчас – предпочитает притвориться. – Кейт. Почему она тебя так волнует? Джек назвал бы это хорошим вопросом, над которым ему однозначно следовало бы задуматься. Но он не хочет. И вместо ответа принимается возражать. – Я… не знаю. Я очень плохо ее знаю. Но… тебе когда-нибудь приходилось чувствовать… симпатию к кому-нибудь… но тебе оставалось только надеяться, что она когда-нибудь выльется во что-нибудь еще? – Да. Приходилось. ~~*~~ And airing on the side of caution Betraying all the symptoms But girl you shake it right ~~*~~ Похоже, Кейт была единственной, кому в прошлом повезло любить по-настоящему. Она одна из их квартета обрела любовь – и потеряла. Джек, скорее всего, столкнулся с чудом, аномалией. Он считал Сару своей собственностью, но не потому, что испытывал страсть или хотя бы влечение, а лишь потому, что она добавила капельку веры в его жизнь, полную холодных фактов и диагнозов на латыни. Его обручальное кольцо сейчас лежало в набитом ящике, среди аккуратно свернутых пар белых носков, и нескольких непарных, хранившихся по отдельности. Ана-Люсия была замужем. Она считала это любовью, но, скорее всего, речь шла лишь о привязанности. Ана осознала, что любовью тут и не пахло, наутро после того, как муж узнал о том, что она потеряла ребенка. Она потеряла и мужа, так же невольно и так же болезненно, и потеряла заодно и свою мечту о нормальной семье. Любовь, вымышленная любовь, лживое счастье супружеской жизни. Сойер не говорит о любви. По его мнению, это сплошной обман. Прое**вание денег, здравомыслия, свободы. И, иногда, всей своей жизни. Страсть и похоть известны ему куда лучше. И с легкой усмешкой он говорит, что охотно узнал бы эти два чувства получше. Кейт полюбила, когда ей было двадцать. Возможно, это произошло чуть раньше, но именно тогда она, наконец, осознала, что все перестало быть просто ребячеством. Детьми они играли в «домик», и Кейт была мамой, а Том – папой. Повзрослев, она воображала это тренировкой к последующей совместной жизни. Она знает, что значит «любить». Знает, как это больно, как ох**нно больно, когда годы стирают из памяти черты любимого лица. Если Кейт особенно постарается, она еще может вспомнить. Но в уголках его глаз ей видятся морщинки, и щетина появилась на его всегда чисто выбритом подбородке. Его голос как-то изменился, стал медленнее, с иным акцентом. Наверное, ей стоило бы назвать его изменившимся до неузнаваемости. Но Кейт знает другое – знает, что Том постепенно становится кем-то другим, кем-то еще, из-за кого она страдает, и кого она страстно желает. У нее есть другой, кого она может любить. Кого она может любить сейчас. Действие четвертое. I will bounce you on the lap of silence We will free love to the beats of science And girl, you shake it right I'll say it now С рассветом гроза успокоилась, но дождь продолжался, подчиняясь лишь собственному расписанию. Теплый непрекращающийся дождь добавился к и без того повышенной влажности жаркого утра. – Господь Всемогущий, мы только что открыли Ящик Пандоры и выпустили на волю фрустрацию, - Сойер усмехается, не отрываясь от ее губ, пока Кейт расстегивает молнию, а ее волосы лезут им обоим в глаза. Она считала, что будет куда более удовлетворенной после. Рассчитывала, что удовлетворив свою потребность, она, наконец, сможет остановиться, и все опять станет хотя бы с виду нормально. Но вместо этого Кейт ощущала беспокойство, нарастающую подавленность, причин которой не понимала, и потому не могла успокоиться и забыть про тревогу и страх. – Заткнись, - шипит она сквозь зубы. Его руки где-то в ее брюках, ее руки цепляются за его шею, грудь, за то, до чего она может дотянуться. Его сердце бьется чуть-чуть слишком часто, и, б*япи**ец, это просто секс. Просто секс. Она прижимается к нему, не так, как в люке, не так, как обычно. Чего-то не хватает, не хватает всего, и Сойеру… Сойеру нравится, когда забава обращается в дерьмо. Он называет это причинно-следственной связью. – Тебе не нужен я, дикая кошечка. У тебя есть Джек, - кажется, каждое его слово – вонзившаяся ледяная игла, и даже его южный акцент неспособен согреть хотя бы один слог. Кейт чуть склоняет голову налево, застегивает верхнюю пуговицу на джинсах, одергивает майку, пожалуй, чрезмерно разглаживая ее на животе. – А у тебя есть твоя правая рука. Сойер ожидал чего-то подобного, ожидал, что она, нае**в мужчину и доведя его почти до оргазма, поправит свои волосы, может быть, подмигнет и с легкой усмешкой уйдет прочь. Но Кейт не уходит. И его сердце бьется чуть медленнее, а в понятиях «близость» и «разрыв отношений» Сойер видит то, чего желает она. - (смена декораций) - Ана-Люсия не занималась сексом уже год. Ей никогда не нравились отношения на одну ночь, и она никогда не мечтала полюбить их. Ана не знает, как они дошли до этого. Она и Джек. Если говорить по-простому, он, пожалуй, самый жесткий человек, которого она встречала в своей жизни. Она не уверена, что их отношения можно назвать любовью. Даже скорее надеется, что нет. Но она поцеловала Джека. Повинуясь минутной прихоти. Он был таким грустным и подавленным, и Ана вообразила, что может быть – может быть – она может ему помочь. Может быть, она и была полицейским, может быть, она и была убийцей, но Ана все еще оставалась женщиной. Все еще оставалась женщиной. – Эй, эй… ты не находишь это немного…, - он прервался, его рука исследует ее обнаженную спину под футболкой, - … рискованным. – Каким? – Я хочу сказать… у нас уже есть один младенец на острове… и мне кажется, что нам не нужен еще один. Ана смеется. Она снова целует Джека, и тот неохотно отвечает ей. – Я все равно не могу иметь детей. – Что? – Ана может чувствовать его жалость, и она отворачивается, глядя поверх его головы на джунгли. Она отстраняется от Джека, смотрит на него сверху вниз. Он сидит, немного смущенный и весь такой сопереживающий… Ана чувствует себя тореадором, стоящим посреди арены, вопящим «Торо! Торо!» во всю глотку, машущим красной тряпкой. И она понимает, что бледнеет, бледнеет и молится, молится, беззвучно молится, чтобы она не проснулась мертвой. И там же Джек, бегущий к ней через всю арену, неспособный держаться от нее подальше. И отвлекающий ее. – Не важно, - она не может взглянуть на него, Господи, она не может поднять глаз. – Подожди… ты хочешь поговорить об этом? – Нет, Джек, я не хочу говорить, - и это конец. – Почему… почему все вокруг думают только о сексе? – Потому что мы е**ные животные, Джек. Ана оставляет пещеру позади и идет вглубь джунглей. И она надеется по пути столкнуться с белым медведем… - (смена декораций) – Да, Сойеру нравится, когда забава оборачивается дерьмом. И он стоит, пялится на Джека, и знает, что тот самый дерьмовый момент неизбежно приближается. Кейт стоит рядом с Джеком, ее щеки горят, а взгляд странно смущенный. Да, она идеализирует Джека, и, может быть, когда-нибудь превзойдет его. Но он, Сойер, б**дь, он принимает ее такой, какая она есть сейчас. Нет. Он не то имел в виду. Но то, что он не может удержать ее, это еще ни х** не значит. Он не собирается смотреть, как доктор Джек относится к ней, как к своей собственности. Ана поджидает в своем углу. Не как рефери или просто наблюдатель. Она просто ждет. Сойер знает, что Джек воображает себя рядом с Кейт. И он просто обязан обнулить счет. – Что ты скажешь детишкам, Хосс? На этой фотографии ваша мамочка, когда она еще сидела в тюрьме? За убийство. Это ты им скажешь? Смотрите, как хорошо она получилась крупным планом. Или лучше другое? Да, дети, ваша мамочка скрывается от полицейских ищеек, поэтому я надеюсь, вы не возражаете, что вам приходится менять школы каждую пару месяцев? А вместе со школами и е**ные города и городишки, а, может быть, и номерные знаки? Как тебе такая картинка, Док? Очаровательный портретик мещанской жизни доктора и его беглянки-жены. Сойер помнит историю Отелло. Нае*и мужика, вызови у него гнев и ревность – и он перережет тебе глотку. И он сам может избегать расплаты лишь до тех пор, пока старина Джек не впадет в ярость. Как жаль, что поэт так и не сказал, какому из двух недоносков досталась девчонка. – Сойер, перестань, пожалуйста…, - Кейт. Обеспокоенная и смущенная. И избегающая смотреть в его сторону. – Нет-нет, Кейт. Давай послушаем, что он скажет. И, Сойер, а какое будущее тебе видится для вас двоих? Сойер поворачивается лицом к Кейт и спиной к Джеку. Пытается поймать ее взгляд, но она моргает и отворачивается, разглядывая сырое помещение бункера. – Бродяги вроде нас… малышка, рождены, чтобы скрываться. И Кейт уставилась на него. Недоумевающая к чему бы все это. Он как диполь. Да, она сравнит его с диполем. Он желает ее только тогда, когда не может получить, а стоит лишь ей сделать шаг навстречу, протянуть руку, он оттолкнет ее. Похоже, они все делают не так. Они ненавидят и избегают, дерутся и лгут, е**тся и мучаются. Они лгут. Кейт готова поспорить, что в этом-то и сокрыта главная причина всего. Они лгут. И Кейт знает. Знает, что влюбилась в него с первого взгляда. Песок, холмы и страх, абсолютный страх. Единственная сигарета на пляже. Или что-то еще, да, должно быть что-то еще, она же насчитала пять причин, ожидая его возвращения и удивляясь, как же может бутылка, лежащая в паре шагов от нее, вызвать такую панику. Нет. Она посмотрела ему в глаза, в его е**ные глаза, когда он отдал ей пистолет с такой животной яростью, что ей тут же вспомнилась сказка о Красной шапочке. «Какие у тебя большие зубы…» Она любила его. Нет, не так. Она влюбилась в мужчину, который выбрался из пещеры, рискуя жизнью, грязный и измазанный землей, но живой, живой, живой. Она влюбилась в мужчину, опасного мужчину, любящего боль, того, кто в конце концов удержится на краю, когда все вокруг будет падать. Она влюбилась. И, Господи, как же это больно. Она влюбилась, влюбилась, влюбилась… И мужичина, которого она любит, любит, любит, никогда не позволит ей подняться выше. Нет, он всегда будет рядом, когда она упадет вниз, усмехаясь, как последний подонок. Кейт должна была полюбить доктора, и позволить ему исцелить ее боль. Она думала, что любит Тома, но, тем не менее, дала ему уйти. Она должна была сделать много-много всякой-всячины, но почему-то, она пришла к этому. Кейт знает, что две лжи никогда не дадут правды. Но она так же знает, что и правда с ложью ни х** не складывается. – Вы понятия не имеете, о чем говорите, - шепчет она. Отворачивается и уходит. Мы лжем. Мы говорим, что совсем не боимся, что нам нравится звуки шагов в пустом, запертом помещении и щелчок повернувшегося ключа где-то за пределами нашей досягаемости. ~~*~~ Oh, but all this to learn and your hair's so free Can't you feel all the warmth of my sincerity? You make motion when you cry You're making peoples lives feel less private Don't take time away You need motion when you cry ~~*~~ Ана-Люсия была единственной, в чьем прошлом не было проблем с отцом. La familia – семья. Полная семья. Мать. Отец. Брат. Сестра. У них никогда не было собаки, но Ане никогда ее и не хотелось. Кейт помнит тот день так, будто бы это было только вчера. Ее отец, ее отец – военный, хороший человек – пообещал, что они пойдут в Диснейленд. Он поклялся – истинный крест – вверх-вниз, вправо-влево, что они обязательно пойдут. Он сам, мама и Кейт. Тем утром – это был вторник – Кейт проснулась, надела футболку с Минни-Маус и похожие носки и сбежала вниз по лестнице такая же радостная, как и в Рождество. Мама была в кухне. В красном халате, у которого карманы всегда выворачивались наизнанку. Мать была в кухне, держала в одной руке кофейник, а в другой синюю чашку. Просто стояла. Не двигаясь, не наливая кофе и не помешивая его. Ее плечи поникли, и она поставила кофейник на стол. – Извини, малышка, папе нужно было пойти на работу. Сойер какое-то время жил с дядей. Упорно трудящимся и сильно пьющим сукиным сыном. Сойер помнил его на вечеринках в Дни Благодарения и Дни Рождения. Младший брат отца, весельчак и дамский угодник. Издали он напоминал отца. Та же уверенная походка, гордо выпяченная грудь, извечное выражение «да пошли вы все на х**» на лице. Вблизи он был полным дерьмом. Пьяная ухмылка, мутный взгляд, клочкообразная бородка и запах виски изо рта. Сойер окончательно разочаровался в дяде в ту ночь, когда он забыл убрать игрушечный паровозик и нарушил хваленую дядину дисциплину. Влажные ладони. У Джека были влажные ладони, когда он сидел в приемной, а напротив сидел его отец, вцепившийся в чашку кофе так, словно кофеин был способен спасти его. Не спас. И, подписывая обвинительный акт на своего отца, Джек удивлялся, удивлялся – и пот стекал по спине – почему его отец, его отец не мог быть хорошим человеком. Ана не знала о своей беременности. Не знала о своей двухмесячной беременности до тех пор, пока дурман после анестезии не развеялся, и доктор, стоявший рядом с постелью, потупив взгляд, не сообщил ей, что, к сожалению, ребенок не выжил. И все, что она смогла прохрипеть в ответ, было «Какой ребенок?» Две недели, две недели ребенок развивался в ее животе, а она даже не знала об этом. Где же был материнский инстинкт? В первый же день, когда ее выписали из госпиталя, Ана пошла в ближайшую аптеку – перейти улицу и один квартал вниз – и купила тест на беременность. Было уже поздно, но в этом поздно была своя прелесть. Появилась тонкая синяя линия. Отрицательный результат. Отрицательный. Там же, стоя в ванной, она рассказала все мужу. Она думала о яслях, детском садике, погремушках и семейном фотоальбоме. Ана плакала. В первый и последний раз оплакивала ребенка, который был бы его и ее. Плакала о том, чего она так желает, но никогда не сможет осуществить. Действие пятое. We all hold hands Can we all hold hands, When we make new friends? – Эй, чувак! Колешь дрова? Опять? Джек ударил топором по дереву, наслаждаясь треском расщепляемой древесины. Остановился, поднял руку и смахнул с лица капли пота и дождя. – Херли, ты здесь зачем-то? Тот отвел взгляд, и Джек вновь взмахнул топором. – Да. Типа мы с Саидом слушали то радио, что дал Бернард, и мы поймали сигнал или что-то вроде. И, ну это… мы кое-что слышали. Это была музыка, чувак, что-то вроде Лоренса Уелка. Раздражение. Бессмысленные разговоры вызывают у Джека злость и раздражение. – И зачем ты мне это рассказываешь? – Ну, знаешь, ты… ну ты понял? Да. Джек знает. Или, вернее, он знал. Глубокий вдох. Еще один удар. И перерыв. – Я здесь больше не главный, Херли. - (смена декораций) - Джек слышит треск ветвей, хруст лесной подстилки. – Что еще, Херли? Молчание. Джек медленно поворачивается, сжимая в руке топор. Ветер что-то шепчет, и Джек готов поклясться, что слышит слова, слова, которые он не может разобрать, но от них по коже бегут мурашки. Никого. Джек поворачивается обратно, и начинается дождь. Смотрит вниз, прислоняет топор к стволу дерева. И поднимает взгляд. – Ш-ш-ш-ш… Среди деревьев Уолт, насквозь промокший, прижимает палец к губам. – Уолт? – голос Джека звучит странно, и произнесенное имя больше походит на полузадушенный хрип. – Уолт? Мальчик прижимает палец к губам и молча качает головой. – Уолт? И Джек опять слышит их. Слышит шепот, бормотание, бессмыслицу. Он поспешно оглядывается. Никого. – Уолт… Никого. Рядом никого нет. - (смена декораций) - Никто не видел, как Джек пересекал пляж. Он просто возник из ниоткуда, между океаном и поселком, и ворвался в палатку Сойера. – Мне нужно оружие, Сойер. Я видел Уолта, он был там и мы должны забрать его. Дай… – Ты видел Уолта? – Саид шепчет это как молитву – вопрос, ответ на который совсем не хочется слышать. – Да, да, я видел Уолта. Сойер…, - безумный взгляд. Джек чувствует, что у него безумный взгляд. Ему нужно оружие, ему просто нужно оружие, пойти в джунгли и убедиться, что с Уолтом все в порядке, просто начать хоть капельку контролировать ситуацию. – Нет, Джек, подожди. Этого может и не быть…, - Саид идет к Джеку и Сойеру, вскинув руку, подобно полицейскому, но Джек игнорирует его. – Нет, я не могу ждать! Мальчик там, в джунглях, и мы должны вернуть его. Дай мне е**ные стволы, Сойер! – казалось, он только-только объяснял это Саиду, а потом вдруг резко повернулся к Сойеру. Драка не была для Джека в новинку. С тех самых пор, как он открыл глаза и увидел зеленый полог джунглей, а потом и горящий авиалайнер на песке, началось его противостояние с Джоном Локком. Сейчас были Другие – и Джек встретился лицом к лицу с невидимым врагом, сражавшимся за право обладать землей и территорией. 1492 год, и доктор Джек Шеппард готов воспарить в ярко-синие небеса. И надеяться, что они не забыли взять с собой зараженные оспой одеяла*. Он боролся с собственным отцом, их постоянные стычки в конце концов привели к тому, что они стали друг другу чужими. Пьяные выкрики, вопли, и в результате – разбитая бутылка и отставка с поста заведующего хирургическим отделением. Он боролся с мрачным выражением лица – всякий раз, когда входил или выходил из операционной. Надевал повязку и работал руками – четко, методично. Боролся с будущим, беспрестанно двигаясь вперед. Он может победить Сойера. Бл*п**дец, он способен победить Сойера. – Что, мы начинаем охоту на людей? Игра в гольф малость устарела? – задница. Б**дь, он – настоящая задница. Джек видит Кейт, остановившуюся неподалеку, и знает, что она не будет вмешиваться. Не встанет на его сторону. И, почему-то, он совсем не удивлен. – Сойер, дай мне стволы. – А что я получу взамен? Удар в челюсть. Сойер сплевывает кровь, Джек потирает ноющие костяшки пальцев и смотрит, как тот вытирает рот тыльной стороной ладони. – Вынужден заметить, сосед, что мистер Роджерс** будет недоволен этим поступком. Ударить снова. И снова. Почувствовать, как чья-то рука сомкнулась вокруг горла, подавиться рвущимся наружу потока бранных слов. Джек не слышит ничего, ничего, и, когда он снова заносит кулак, ему кажется, что он в госпитале, он вернулся в госпиталь завершить незаконченные дела. Он чувствует, как кто-то хватает его за руки и тянет назад, назад, назад. Его ноги прочерчивают длинные борозды в песке. Во рту – кровь, и плечи болят. Джек поднимает взгляд и видит Ану, стоящую между ними. И Кейт, чуть в стороне, скрестив руки на груди. – Дай. Мне. Стволы. Это именно то, что называют «целеустремленностью». То, что называют «одержимостью». - (смена декораций) - Саморазрушение никогда еще не заканчивалось ничем хорошим. Он нашел их. Или, вернее, они нашли его. Другие. Сначала их было два, потом остался только один, и там же был и сам Джек, завязший в липкой грязи, и, похоже, еще и в крови. Джек помнит, как сжимал пистолет, в котором не было патронов, но он все равно оставался пистолетом. Пистолетом. Джек почти убил человека. Джек взял пистолет и выстрелил, и окровавленный человек безжизненно рухнул на землю. Джек почти убил человека. И Джек убежал. Видишь, как Джек убегает? Джек – герой, спустившийся с неба на землю. Он лишился всего – значка, участка и чести из-за одного лишь только выстрела. Джек – хирург. Он видел все, из чего состоит человеческий организм, видел все, что скрыто под кожей, мышцами и костями. И он поднимал руку с пистолетом снова, снова и снова, и – странно – детская песенка звучала у него в ушах. «Остались от козлика рожки да ножки…» Джек видел, как один, или два, или три пациента умирали на его операционном столе. Но в этом не было его вины. Дело было в чем-то другом. Или он ехал слишком быстро, или его жена малость двинулась, или лестница не выдержала его веса или он не заметил, что выхлопная труба забилась. Джек же лишь пытался спасти их. Он не знает, как это называется, когда спаситель начинает играть роль убийцы. Но Ана знает, как это. Как смерть, только вместо гроба и могильного камня тебе достаются наручники и наказание, покаяние, преследование. Обещание, что это никогда не повторится, и разбор собственных ошибок. В одиночку. Ана знает. - (смена декораций) - Этого они не ожидали. Найти Джека, всего в крови, но не в собственной крови, кричащего с такой жесткостью, и с таким стремлением отомстить, и с таким… чем-то, для чего при всем желании не подберешь нужного слова. Это было по меньшей мере неожиданно – видеть Джека с искаженным лицом и дрожащими пальцами, оттаскиваемого от мертвого человека. Это было по меньшей мере неожиданно – видеть Сойера, спокойного и уверенного, пробиравшегося сквозь собравшуюся толпу. Держащего все под контролем. Кейт не решилась подойти ближе. Она убежала, убежала, убежала в джунгли, сбитая с толку, абсолютно сбитая с толку. И нашла топор. Она чувствует струи дождя, хлещущие ее по щекам, чувствует и не чувствует одновременно. Это не правда. Ничто из этого всего не правда. Кейт знает, что существует такое понятие, как культурный шок, но это не то. Не то. Это все равно, что окунуться в мир неизведанного, проснуться как-то утром и обнаружить, что солнце восходит в сумерках, а луна сияет в полдень. Такой ее и нашел Сойер. В панике крушащей все, до чего доставал топор. Рубящей ветки и кричащей. – Нам нужно выбраться отсюда. Нам нужно уехать. Здесь все неправильно. Он не убийца! Он не убийца, не убийца, Боже, он не должен убивать людей! Все не так, не так, не так. Разве ты не понимаешь? Все, все неправильно, все не так, как должно было быть. Нас вообще не должно было быть здесь. Наконец, когда дождь начал утихать, топор выпадает из ее ослабевших рук. А Сойер просто смотрит. Кейт оборачивается, пот, смешанный с дождевой водой стекает по ее рукам. Она дрожит. Дрожит. Она вытирает глаза тыльной стороной ладони, убирает волосы с лица. И стоит. Просто стоит. Ее глаза говорят за нее. И Сойер чувствует, как извечные враги – вперед и назад – снова вступили в противоречие. Вперед, которое привело его в люк и к ней, и назад, заставившее его пустить все на самотек. Вперед и назад, вера и недоверие. Он знает, что будет дальше. Он знает, что последует за этим. Он знает. Знает, и не может найти способа этого избежать. – Сойер…, - ее голос прерывается уже на втором слоге. На втором слоге чего-то важного, важного для нее, но Сойер не готов это принять. – Не продолжай. Я не хочу этого слышать, Веснушка, - предупреждение. Угрожающее предупреждение. Раньше у него это так хорошо получалось, но сейчас, в этих вызывающих приступ клаустрофобии джунглях, в этом густом, вязком воздухе, все звучит слабо и наигранно. – Я люблю тебя, - Кейт говорит это так, как другие говорят «пошел на х**». Белый флаг, символ победы, или, может, скрытый вызов. Выбери правильное слово, а потом настаивай. – Я люблю тебя, и я устала от… – Заткнись. Прекрати, - слова отдаются эхом, и она замолкает. Ее рот чуть приоткрыт, и бл**ь, ей больно. Ей больно, и он видит, что она ох**нно зла. Ох**нно зла, и внутренняя сигнализация, тревожные колокольчики, срабатывают. – Прекратить что? Чувствовать? Я не могу, Сойер, я не ты. Я не могу просто включиться, а потом выключиться. И, думаю, ты тоже не можешь. Я люблю тебя, - она думает, что повторяя это, добьется своего. Но у него перед глазами стоит лишь сумка с шестистами тысячами долларов, и пара ковбойских сапог. И он думает лишь о том, как бы схватить их и убежать, не обращая внимания на эхо выстрелов и звук падающего тела. – Нет, Кейт. Не любишь. Бл**ь, да ты ни х** не знаешь меня! У нас был быстрый секс, и ты чуть было не свернула мне шею. Все. Я получил, что хотел. Мы закончили. – Получил, что хотел? Нет, я… Это не твои слова! Это не ты! Прекрати вести себя так, словно у тебя раздвоение личности. Да, ты живешь по принципу сунул-вынул… я поняла это, да. Поняла. Но я все еще здесь. Перестань притворяться, что это было все, что тебе надо, я же знаю. Я видела… я видела тебя. Перестань притворяться. Перестань притворяться и… позволь мне любить тебя. – Нет, Кейт, это ты перестань притворяться. Ничего ты не знаешь. Всплеск эмоций, а потом клятвы, розы и свадебные колокольчики – это, по-твоему, любовь? – Заткнись. – Нет, слушай. Ты назвала меня лжецом. И ты думаешь, что я тут единственный, кто притворяется? Посмотрись в е**ное зеркало, Кейт! – Тогда зачем? Зачем было бросать вызов Джеку, тратить столько сил и энергии, чтобы заполучить меня? Зачем, если ты… если ты не любишь меня? – Потому что даже если ты не достанешься мне, то я не собирался терпеть, как кто-то другой накладывает на тебя свои е**ные лапы. Но ты не достанешься мне. Ты не можешь достаться мне. – Почему нет? – ее голос ломается на последнем слове, и Сойер понимает, что больше он не вынесет. – Почему ты никак не смиришься с тем, что все это не по-настоящему? Ненастоящее. – Но я верю в это. – Сейчас за. Ты веришь – сейчас, - он ненавидит эмоции, выплескивающиеся с каждым слогом этой фразы. Это бессилие. Она шагает вперед, маленький, крошечный шаг. Так она не приблизится к нему. Но она продолжает шагать. К нему. Продолжает. И пока он смотрит, как она подходит ближе, ближе и ближе, ему остается лишь гадать. Гадать, что она скажет. Ты взял деньги и расплатился. Я простила тебя. Я люблю тебя. Я останусь с тобой. – Мне больше некуда идти. Со всех четырех сторон они окружены водой. Они опутаны страхом и опасностью, бесконечным ожиданием смерти. Да, здесь больше некуда идти, и это факт. Но он знает, он знает, понимает кое-что, понимает, пока смотрит в ее глаза. География тут вовсе не при чем. И он почти улыбается своим мыслям. Да, теперь я на шестьсот тысяч долларов дороже. - (смена декораций) - Он мог бы сложить все воедино, понять, как они дошли до этого. Мог бы провести почти полицейское расследование, а мог расследование в духе шоу Барбары Уолтерс. И то и другое выглядит довольно простым. Возросшее напряжение между выжившими. Джек, Ана, Сойер и Кейт. Джек, бросившийся в джунгли спасать Уолта и почти убивший одного из Других. Кейт, сломленная и сбитая с толку, плачущая Кейт. И он, Сойер, наблюдающий, как все катится к чертям собачьим, и размышляющий о том, не зажечь ли спичку. А еще малышка Ана, подливающая масла в этот чертов пожар. Ей нравится считать, что во всех людях изначально заложено добро. Хотя Ана знает, что на самом деле мы лишь подавляем в себе желание причинять вред, и иногда, иногда забываем, когда нужно остановиться. Или даже как. И сейчас, глядя на Джека, уставившегося в беспокойное пламя костра, Ана понимает, что теперь она вторая. Но она согласна и на такую роль, тем более что ей достается место для ночлега. И еще одно достоинство в роли второй – ты никогда никого не разочаруешь. И Джек нашел слабое место в мечтах Аны, нашел способ это исправить. Иногда, обнимая ее, он представляет, что это Кейт, а иногда – что это Сара. Он представляет, что она сломлена, слаба, бессильна и ее позвоночник раздроблен, и только его руки могут помочь ей вновь встать. Кейт проводит ночи с Сойером. А по утрам просыпается одна. Просыпается одна, чтобы начать все сначала. Начать все заново. И ей хочется начинать все заново. Хотя она знает, что это по-детски наивно. Думать, что модно вновь обменяться рукопожатием и вновь назвать свое имя. Познакомиться еще раз. И она встречается с ним взглядом, когда он выходит из палатки. Откидывает брезент и выходит, пригнувшись, в расстегнутой рубашке и с встрепанными волосами. И пока они стоят так, и между ними на несколько ярдов простирается утренний туман, Кейт перестает воображать и обманываться о том, как все должно быть. Встретить его – это все, что угодно, только не приятно. Но она справится. Она не смогла бы согласиться на что-то другое. Нет. Нет. Им никогда не нужно было знакомиться. - (смена декораций) - Это забавно. Словно кто-то нажал на паузу – солнце наполовину выглянуло из-за облаков. Все или ничего, и никакого компромисса. – Ты знаешь, что такое анархия, Джек? Джеку не хочется разговаривать. Он просто стоит, руки в боки, пот блестит на обнаженных руках, и смотрит на заходящее солнце. И Сойер рядом. И Джек думает, что если бы не его выражение лица и не скрещенные руки Сойера, они выглядели бы как два старых друга, два старых приятеля, два боевых товарища, прошедших огонь, воду и медные трубы, выживших в аду и теперь провожающих уходящий день. Но они не друзья. И, возможно, никогда ими не станут. Поэтому Джек не хочет отвечать на вопросы. Он просто позволит Сойеру говорить о чем угодно. – Я уверен, что сейчас у нас тут порядочно попахивает анархией. И он прав. Оружие больше не в хранилище, и за него хватаются чаще, чем за еду. И Джек не знает, что делать с вооруженными людьми. Или что делать с отсутствием определенности, или с тем, что все напускное улетучилось, и остались только они, обнаженные и вооруженные. Правда в том, что законов не существует. Правда в том, что правил нет. Правда в том, что Джек устал поддерживать порядок среди наступившего хаоса. Правда. Правда: законы несостоятельны. Они, как ковер, лишь скрывают грязное пятно на полу. А проблемы множатся, как кролики. – Ну и пусть. Солнце продолжает скрываться за горизонтом, а они продолжают наблюдать за ним. И, может быть, когда-нибудь, удача будет на их стороне. И им не придется больше лежать на песке под палящим солнцем. ~~*~~ I pretend like no one else To try to control myself I'm sort of like a lion's cage Such a cautious display Remember, take hold of your time here Give some meanings to the means To your end ~~*~~ Заключение. Итог. У Кейт есть Сойер. И путь игра идет по его правилам, она это принимает. Пока. Джек и Ана используют друг друга. Для нее это любовь, для него удобство, но, возможно, они встретят смерть вместе, или же долгожданное спасение разведет их в разные стороны. Или нет. Может, проще оставить все, как оно есть, а не называть это разными именами. Роза, как ее не назови, все равно пахнет розой. Но ты колешься о шипы и удивляешься, чем же тебе нравился этот цветок. Вполне вероятно, что любовь вовсе не природное чувство, а выдуманное человеком. Но это, на самом деле, не важно. Они называют это похотью. Когда, возможно, это любовь. Они называют это стабильностью, хотя здесь может крыться нечто большее. Это игра слов. Может, это любовь, обожание, навязчивая идея, мания, притяжение, глупость, секс или самопожертвование. А может все это ложь. Весь мир может оказаться лишь собранием заблуждений, из которых мы выбираем нам нужное. Наши воспоминания корректируются временем и переживаниями, и одна и та же история, рассказанная четырьмя разными людьми, изобилует новыми подробностями и новыми выводами. Может, это все юность. Не более, чем подростковые комплексы, постепенно перерастающие в нечто большее, нечто более взрослое и настоящее. Мы говорим, что плохое – это не всегда худшее, а хорошее – всегда лучшее из того, что у нас есть. Трещины сглаживаются, а боль рождает желание жить. Похоть – это любовь, а непонимание – ненависть. Ложь – любимое времяпрепровождение человечества. А в чем истина? В том, что мы все – часть одного целого. Реальность – кружево, выплетаемое нашим сознанием. И мы всегда слишком устали, слишком заняты, чтобы перестать прятаться от правды. Мы будем лгать. Мы будем говорить, что это не клетка, а наш дом. И, возможно, ты будешь счастлив, когда тебя попросят забраться внутрь. ~~*~~ not even jail