Грубо говоря, я пялюсь

Дверь открываю тихонько, жмурюсь, морщу нос и мотаю головой - в волосах застряли пыль школьных кабинетов и ленивые солнечные лучи, нагоняющие сладкий сон на учеников. Тут как всегда. Светло, пахнет теплом и подступающим летом. И ты. Сама пришла. Как дворовая кошка, которую тут кормят заботливые руки, прыгнула на подоконник через приоткрытое окно. Что хотела сказать? Мне. Зачем-то я тебе да был нужен... Хмыкаю своим странным мыслям, осторожно кладу папки куда-то в воздух, они скользят и разлетаются мягко по паркету, становясь частью вечного беспорядка этого кабинета. Который невозможно проветрить, хотя окно открыто настежь двадцать четыре часа в сутки. И это кажется таким родным. Таким вечным. Твой сон на моём столе, это место и я - в образе учителя, с вечными смешными очками и скрюченной спиной. Сначала Айкуро-сенсей собирается тебя разбудить - как вчера на уроке, после ночной "стрелы", я расталкивал тебя минут пять под смешки класса и недовольные взгляды отличников из под ровненьких чёлок, пел колыбельные и материшься шёпотом. Но ветер, выдохнувший в лицо, напоминает как бы между прочим - "мы не на душном уроке, ты можешь стянуть тесный костюм учителя, а эта девочка - так не подходящий ей образ ученицы". Да, на столе лежит, мерно посапывая, злое ревущее оружие, отдыхающее в ножнах. У оружия чёлка до носа, дрожащие губы и красные щёки, которые привычно видеть бледными. Оружие показывает мне свою беззащитную сторону, опустив подбородок на руки. Наверное, дело тут не в доверии особом - просто, находясь в напряжении целыми днями, ожидая подножки за каждым углом, готовясь каждую секунду к очередному удару в спину и напрягая мышцы, устаёшь. Дохнешь, как раб на плантации. А ты - не раб. Ты девочка, семнадцать лет, задорные весёлые глаза и твёрдый "банан" по истории мировых цивилизаций. Ты девочка, семнадцать лет, за плечами сотни драк, десятки госпитализированных жертв и бессчётное количество пробуждений на диване в моём кабинете. И почему в этот раз мне кажется, что всё иначе? Не думаю, что дело только в том, что ты заснула на столе вместо того самого дивана, у которого недавно ножка приказала долго жить. Я тихо, сам не знаю, почему, иду к тебе, мягко опуская ноги на паркет и не прекращая глуповато улыбаться. Одной рукой хватаю невесомый в ватном тёплом воздухе стул и ловко ставлю его прямо перед тобой. Опускаюсь напротив, довольно хмыкая и сдувая пряди голубой чёлки со лба. Потому что передо мной - картина. Не то что бы я не видел никогда спящих девушек. Но спящее оружие и просто грозу всей школы не доводилось... Такая умиротворённая, такая беззащитная. Я отчётливо понимаю сейчас - так же отчётливо, как вижу засохшие трещинки крови у тебя на губе, - что не хочу, чтобы кто-то ещё видел тебя такой. Моей. От собственных мыслей чуть не отлетаю от тебя на порядочное расстояние, а мог бы легко оттолкнуться ногами в дешёвых старых туфлях - и полететь в царство пыли кверху стулом. Ай-яй-яй, Айкуро-сенсей, а вы, оказывается, батенька, собственник. Только собственник чего, остаётся разобраться. И обозначить какие-то свои права на это "чего". ...У моего "чего", теперь я знаю, во время сна дрожат ресницы, губы без остановки шепчут какие-то неразборчивые фразочки и ругательства, иногда язык машинально облизывает засохшие губы. И мне становится смешно, но фыркаю только в кулак. Твой сон кажется неглубоким - скорее тонким, как накинутая плетёная вуаль. Нехорошо такое нарушать, тонкий паззл твоего сна, который я составляю из движений на лице. Взгляды становится фотоснимками, я подмечаю детали, стараясь не думать, что у меня с головой что-то не так. Я фотоаппарат, фотоаппараты не думают. Фотоаппараты вырезают в память прядь, заправленную за ухо; круглый солнечный блик на волне чернильных волос; голубые вены, проступающие на шее сквозь покрасневшую от жары кожу. - Смешная, - выдыхаю одними губами. Да, сегодня всё иначе. Сегодня я любуюсь, рисую в голове картину, запоминаю детали. Это больше не "заснула-красивая-проснулась-ударила-покраснела-убежала". Восприятие увеличивает, я словно смотрю на тебя с разных ракурсов, из камеры, вижу отражение в мыльном пузыре. - Никогда не думал стать учителем японской литературы? - спрашиваю сам себя шёпотом, изучая твоё лицо. По которому можно писать поэмы, картины, а также выводить формулы и просто смотреть, пялиться, как дурак. Чтобы не "пялиться, как дурак", я лениво подхватываю со стола ручку и поддаюсь порыву - провожу ею по твоей щеке, наверняка горячей, как поверхность сковородки. Ручка вдруг оставляет зияющую голубую полосу. Настолько печальную и явную, что мне тут же становится грустно. Как клеймо моей извращённости, полоса смотрит с укором. Приходится стирать. Я прикасаюсь пальцем к щеке и понимаю, что про сковородку чуть-чуть додумал, но всё равно - кожа тёплая и пышет жарой, в которой и школьные кабинеты, и грубые частые удары в эту щёку... Морщишь нос, и я резко отстраняю руку, словно и правда обжёгся - даже смотрю рассеянно на свой палец, но не вижу красной отметки ожога. И эта секунда растерянности играет со мной злую шутку. Твои глаза зловеще распахиваются - не сразу, пару раз ты хлопаешь мягкими ресницами сонно, жмуришься на лучики солнца и только потом я замечаю знакомый блеск - нет, не голубых, - синих глаз. Нехороший такой блеск. - Айкуро-сенсе-ей... - специально противно, зловещим шёпотом, которым страшилки рассказывают, растягиваешь "е" так, что у меня по спине, взмокшей в тесной рубашке, бежит волна холода. - Ну и чем это вы тут занимаетесь? Меня будит из сладкого летнего сна наяву твой заспанный, чуть хриплый голос - и сразу как-то вспоминаю, что моё лицо в двадцати сантиметрах от твоего, лежит на столе, а глаза глупо изучают спутанную причёску... И что тебя это всё совсем не обрадует. - Как чем? Тебя разглядываю. Кстати, миленько храпишь. Ты выспалась, поэтому вскакиваешь и начинаешь очень активно за мной гоняться. Отлично. Обожаю таких энергичных девушек, у которых на бегу задирается юбка. Но это уже совсем другая история, о которой я тебе никогда, наверное, не расскажу... ...В этот раз всё иначе - в этот раз ты пришла сама. Понимаешь, сама. Зачем? Кто звал? В здравом уме и трезвой памяти, без особой на то причины, заснула на моём столе. О чём ты вообще тогда думала? Что занимало твою голову? Или голова просто склонилась от желания отоспаться в тихом, безопасном месте, где всегда спокойно и накурено? Где перестаёшь хоть на миг думать о войне, боях, о крови на ранах, исполосовавших тело... Я думаю, что согласен быть тем, кто даёт тебе это невесомое и ценное чувство жизни, нормальности, спокойствия. Наверное. Пока что согласен. Это всё не даёт мне покоя теперь. Кажется, Матой Рюко, ты, поганка, запустила какой-то механизм в своём глупом учителе, что-то, что не должно было ожить и опасно завертеть шестерёнками, стуча... Что-то, что не выходит из головы. Что-то, что уже не выключить, не остановить...