Дочь клятвы

— Старейшина Давид, мой муж, он... — Погиб, выполняя волю Господа. Вирсавия смотрит на мудрейшего волшебника Альма Торан с суеверным восхищением и страхом: её плоть помнит обжигающие ласки Давида, её дух помнит трепет от первого робкого поцелуя почившего супруга. Вирсавия, отдавшаяся убийце своего благоверного, не позволяет ни единой слезе увлажнить взор: у сильнейшего мужчины этого мира должна быть сильнейшая женщина. Вирсавия наступает на горло собственной гордости, отказывается от прошлой себя и, склоняясь перед Давидом, проникновенно целует его жилистую руку. — Благодарность моя перед вами необъятна. Вы избавили меня от рабства, мой царь. Рука Давида — грубая, и кожа на ней — сухая, совсем как у дряблого старика, из прихоти принявшего молодецкий облик. — Великодушие ваше не знает границ. Вирсавия ластится к Давиду с грацией дикой кошки, с томным желанием, бурлящем в молодом и прекрасном теле, с пугающей пустотой в бездонно-синих глазах. Вирсавия религиозна, она не смеет ненавидеть Давида за то, что он сотворил; Вирсавия грешна не по своей воле, она стремится носить траур по мужу всю оставшуюся жизнь, но Илах не позволяет ей даже этого; Вирсавия порушена до самого своего основания: она на протяжении долгих трёх лет молила Бога подарить ей сына от Урии, и Господь исполнил её просьбу так жестоко и по-своему переиначено. Вирсавии мучительна сама мысль о том, что в её чреве растёт выродок всемогущего старейшины. Вирсавия знает, что самоубийство претит воле Илаха, но сил, чтобы и дальше влачить позорное существование, у неё нет. Давид обещает отпустить её прочь из своего дворца после того, как родится его наследник. Давиду точно известно, что в утробе Вирсавии — мальчик. Вирсавии точно известно, что Давид не сдержит своё слово; ведь он — не Бог, который не умеет лгать. И одному их ребёнку точно известно: на деле ни мать, ни отец не желают его появления на свет. Собор, в котором безрадостно тянутся дни, угнетает Вирсавию, внушая ей бессилие перед судьбой. Её живот растёт слишком медленно, а время в заточении разъедает Вирсавию изнутри. Давид навещает её регулярно, их совместные вечера проходят в молчании: кроме будущего отпрыска, этих двоих не связывает ничего. Вирсавия помнит о покойном муже, обретшем славу в подавлении бунтов иных рас, Давид помнит о своей божественной миссии и о приближающемся слиянии с Илахом, которое он ждал почти восемь сотен лет. Вирсавии и Давиду не хочется привязываться друг к другу, не хочется любить. Они похожи на странников, встретившихся в пустыне, чтобы объединиться, спастись и после этого разбрестись дальше по свету. И каменное сердце Давида по прочности ничуть не уступает сердцу Вирсавии, закованному в три металлических обруча. Роды Вирсавии почти безболезненны и легки. Мальчик, как две капли воды похожий на Давида, не вызывает в её сердце ни единого отклика материнской любви. Вирсавия, вынужденная кормить ребёнка грудью, держит на руках маленькое живое существо и отсчитывает в пытливом уме часы, которые ей нужно вытерпеть до того мига, когда ей будет дозволено покинуть стены Собора. На лице Давида нет ни малейшего проблеска радости. Он приходит взглянуть на младенца лишь затем, чтобы в задумчивости потереть подбородок и подметить, что мальчик вышел на удивление хилым. Вирсавия опускает голову, принимая этот упрёк на себя, и сдерживается, чтобы при случае не выкрикнуть опасное: «На то есть вездесущая воля Господа!» Вирсавия пеленает сына и ночью теснее прижимает его к себе, еле-еле шевеля губами и повторяя: «Живи, живи!» Вирсавия горестно стонет, когда на седьмой день после родов обнаруживает в кровати возле себя мёртвое тельце ребёнка: «Мне не суждено воротиться в отчий дом!» Давида обуревает беспокойство: смерть наследника не вяжется с теми пророческими откровениями, которые были получены им от Илаха. Давид на некоторое время оставляет Вирсавию, чтобы углубиться в изучение древних фолиантов, а после вновь посетить измерение Илаха, потребовать от него объяснений. Бог Альма Торан ничего не говорит старейшине в ответ. Давид в ярости сметает всё на своём пути и неистово бушует в отдалённой части Собора, там, где его никто не может увидеть. Прислужники дальновидно обходят это место стороной в надежде не попасться под горячую руку своего главы. Уединение Давида смеет нарушить одна-единственная женщина. И это не Вирсавия, ныне запертая в своих покоях. Арба с несвойственной ей заботой накидывает на плечи Давида мантию и, застёгивая ту спереди, на уровне груди, вкрадчиво шепчет проницательные слова: — Наш Отец не прощает детей, рождённых вне брака. Почему бы вам не взять леди Вирсавию в жёны, старейшина Давид? Едва ли требуются дальнейшие объяснения. Давид проводит упрощённую церемонию венчания, и Вирсавия, облачённая в белые одеяния, осторожно ступающая к алтарю, также стремится поскорее покончить с этим торжеством. Они клянутся никогда не оставлять друг друга, и Илах принимает эту клятву, потому что в следующий миг крохотное помещение старой церквушки освещается необычайно ярким светом. Все воспринимают это как благодатный знак, и всего лишь трое волшебников, Арба, Вирсавия и Давид, знают о биче, принесённом вместе с этим лучезарным сиянием. Вирсавия совершает ритуальное омовение, прежде чем Давид вновь овладевает ею. На сей раз желание Вирсавии зачать ребёнка едва ли не больше желания самого Давида поскорее быть сражённым рукой родного сына. Вирсавия готова воспитать своего отпрыска самолично, пусть неверно, но ради отмщения. Илах благословляет её на выбранный путь, и вскорости Вирсавия поносит от Давида второе дитя. Эта беременность протекает ещё медленнее первой: Вирсавия хочет, чтобы ребёнок в её утробе поскорее выбрался наружу. Увы, никакая магия не способна на это без кошмарных последствий, поскольку даже в Альма Торан жизнь — единственное, что даруется и отнимается Богом и что люди в силу своей глупости считают мелочным пустяком. Больше всего на свете Вирсавия боится оказаться заточенной в адской башне, изобретённой Давидом, гунуде. Тысячи волшебников гибли и гибнут, служа ресурсом для этого механизма порабощения иных рас. Родители Вирсавии, жертвы этих исполинских строений, устремлённых в небо, по-прежнему снятся ей и молят о том, чтобы Давид понёс свою кару. Вирсавия преисполнена решимости покончить с величайшим магом этого мира. В своём растущем животе Вирсавия видит орудие, обоюдоострый клинок, направленный в грудь Давида. И результат превосходит все её ожидания. У мальчика от Вирсавии лишь бездонно-синие глаза, но и этого хватает ей, чтобы убедиться в избранности новорождённого. Вирсавия, привыкшая трезво смотреть на вещи, и теперь передаёт главенство в этой названой семье Давиду, как мужу, как отцу, как старейшине. — Какое имя вы дадите своему сыну, мой царь? Взгляд Давида тяжёл и полон недоумения. Спустя неделю ребёнок, слабый и немощный, всё ещё жив, и румянец, играющий на его щеках, идёт вразрез со смертельной бледностью Вирсавии. Давид, умудрённый многовековым опытом волшебник, не сразу догадывается о том, что Вирсавия вливает в дитя собственную жизнь, каплю за каплей, не колеблясь ни секунды. Даже лишённая Священного посоха, Вирсавия способна вытворять подобное. Что за одарённая Илахом женщина. На Давида устремляются две пары одинаковых сапфировых глаз, и перед их напором невообразимо тяжело устоять. — Соломон. Спустя десять дней Давид вновь переступает порог чертогов Вирсавии. Она встречает его с холодным почтением: после рождения Соломона Вирсавия теряет к отцу ребёнка всякий интерес. Её мальчик крепко спит, а Вирсавия, подоткнувшая тёплое одеяльце под малыша, сидит подле него и напевает какую-то древнюю песню — кажется, и не на языке Торан. Давид несколько томительных минут наблюдает со стороны за этой идиллией, потом отдаёт властный приказ: — Ты отправляешься в долгое путешествие. — Мой царь... Что всё это значит? Вирсавию бьёт мелкая дрожь. Колкий взор льдистых глаз Давида пронизывает её насквозь, а страх за будущее сына душит её, мешая дышать. Вирсавия покидает постель, беспокойно оглядывается на спящего Соломона и, скрещивая руки на груди, перегораживает Давиду путь; материнская храбрость, отчаянная, безрассудная, толкает её на защиту беспомощного младенца. Давид издевательски растягивает слова, сообщая наихудший ответ: — Тебя ждёт гунуд. Вирсавия мнётся с ноги на ногу: стопы у неё ледяные от холодного каменного пола, а ночная сорочка, едва прикрывающая щиколотки, не может обеспечить никакую защиту. Вирсавия напряжённо всматривается в лицо Давида, отходит назад, к Соломону, и уже оттуда её голос звенит в возмущении, какое обуревает глубоко оскорблённую женщину: — За что вы так жестоки с собственным сыном? Разве он не достоин того, чтобы расти рядом с матерью? — Не заблуждайся. Ты всего лишь дала ему жизнь. — Он не должен быть сиротой при живых родителях! — Для воспитания достаточно и отца. Я открою ему тайны нашего мира. Это самое большее, что может требовать от меня мой сын. — Опомнитесь, мой царь, ваш приговор... — Арба. Вирсавия вздрагивает при звуке этого имени. Слуга Давида появляется из неоткуда, и Вирсавия отшатывается от неё в суеверном ужасе. Искусственно созданный волшебник не может существовать в Альма Торан, и Давид, презревший законы мироздания и посягнувший на ценнейшее сокровище — естественное продолжение рода, — за надругание над наветами Илаха заслуживает смерти! Арба берёт Вирсавию под руку, бесцветно улыбается и силком тащит жену Давида к выходу из осквернённого Собора. Вирсавия извивается, цепляется за всё, до чего успевает дотянуться, в надежде остановиться хотя бы на секунду-другую. Но всё бесполезно. Не по-человечески крепкая хватка Арбы не даёт Вирсавии ни единого шанса. Понимая это, Вирсавия из последних сил выкрикивает своё первое и последнее проклятие: — Мой сын будет карающей дланью Господа, перед ним ты ответишь за все свои грехи! — Для этого ты и произвела его на свет, — усмехается Давид, прежде чем сопротивляющуюся Вирсавию выводят из спальни и в комнате остаются двое: старейшина и его отпрыск. Давид не рискует брать на руки ребёнка. Велико искушение воспротивиться судьбе и оборвать эту тоненькую нить жизни, чтобы не допустить своей предначертанной гибели. Но Давид признаёт важность Соломона для Альма Торан, потому что Давиду доступно будущее, оканчивающееся падением этого мира. То, что случится через четверть века, нельзя игнорировать и уж тем более нельзя отсрочить или вычеркнуть из полотна истории. Потому воспоминания Соломона о матери, скупые, расплывчатые, запечатываются Давидом в измерении Илаха наравне с воспоминаниями всех прислужников Собора, и нет более надобности беспокоиться о том, что в один день истина о минувших событиях всколыхнёт мировоззрение Соломона. Одну только память Арбы Давид оставляет прежней: её рух, рух нечеловека, ничего правдивого не может сказать живым существам. Арба возвращается в скором времени, и Давид вверяет ей своего юного сына. Арба развлекает маленького Соломона, пока кормилица заменяет ему вытравленную из Собора мать. О Вирсавии в Альма Торан никто не ведает. Через полмесяца Давид получает донесение о том, что волшебница, недавно вошедшая в отдалённый гунуд на западе континента, умерла. Скорбь не трогает лицо старейшины, напротив, он велит отправить в ту же башню другого мага, более выносливого и не обделённого огромными запасами магои. Его поручение выполняется неукоснительно. Рух Вирсавии, темнее самой непроглядной ночи, возвращаются к Илаху, первопричине всего сущего в Альма Торан. Душа Вирсавии не сразу понимает, что покинула тело. В измерении Илаха бесчисленное множество рух, и все они принадлежат разным существам, когда-то населявшим планету и ещё не прошедшим перерождение. В этом месте, изолированном от остального мира, царит причудливая, полная ностальгической тоски гармония. Вирсавия закрывает рот ладонью, надеясь сдержать крик радости и жгучего стыда. В толпе чужих душ она встречает Урию и своего первенца, прожившего всего неделю. Её почивший супруг держит на руках её сына от Давида, и от этой сцены Вирсавии так легко и тошно, что хочется рыдать. Увы! Её дух не может лить слёзы, которые Вирсавия душила в себе, пока была жива. Взгляд Урии, в котором соединяются и обожание, и укор, направлен на Вирсавию, она же порывается обнять первого мужа, но не сдвигается с места. Предательница, по вине которой теперь Альма Торан близится к своему завершению, не имеет права быть прощённой. Урия кивает ей, и мягкость в неуловимом изгибе его губ утешает Вирсавию. Она уясняет, что её вина перед Урией давно уже искуплена, и счастье от этого наполняет всё её существо. Своих отца и мать Вирсавия не находит. По словам Урии, они обрели новую форму, и Вирсавия оставляет попытки свидеться с ними. Первое время она терзается неизведанностью происходящего в оставленном ею мире, но вплоть до тех пор, пока не приоткрывает завесу тайны. Илах наблюдает за всем, что происходит в Альма Торан. И все души вокруг него тоже присоединяются к нему, скрашивая свой досуг. Вирсавия напряжённо вглядывается в полутьму, туда, докуда не доходит ослепительный ореол Илаха, и с замиранием давно угасшего сердца следит за Соломоном. Его года летят для Вирсавии как одна минута, но каждое событие в его судьбе она воспринимает по-разному. Вирсавия с опаской отслеживает действия Арбы, которой не верит до самого конца, и молится, чтобы Соломон как можно меньше полагался на слугу Давида. Вирсавия гневается на старейшину, не уделяющего внимание своему десятилетнему сыну, и радуется, как легкомысленная девчушка, когда Соломон сближается с Дракономатерью и Юго. Вирсавия рукоплещет, когда Соломон в возрасте двенадцати лет восстаёт против отца, и с гордостью нахваливает Урии своё чадо. Тот кивает, но улыбка у него выдавленная через силу — всё-таки оба ребёнка Вирсавии не кровь от его крови, не плоть от его плоти. Вирсавия так поглощена Альма Торан, что утихомирить её любопытство не представляется возможным. И Урия отступает, замечая, как сердце Вирсавии занято одним младшим сыном. Вирсавия узнаёт свой Священный посох в руках Савы, девочки, спасённой Соломоном из того же гунуда, в котором некогда погибла она сама, и шепчет: «Рок, на нём лежит злой рок!» Вирсавия воспринимает объединение рас под началом Соломона и его принятие роли короля как должное: «Он был готов к этому!» Вирсавия чувствует смятение в груди, когда Соломон женится на Саве и планирует финальную битву против собственного отца, и сокрушается: «Я упустила миг, когда он перерос меня в летах!..» За противостоянием Давида и Соломона следят, затаив несуществующее дыхание, миллионы духов и Илах, и Вирсавия возносит мольбы Господу, веря в победу сына. Не сумевшая стать ему матерью, Вирсавия, едва ли проникшаяся до конца любовью к Соломону, мечтает об убийстве опозорившего её и разрушившего её жизнь старейшины. И в тот момент, когда вспышка света заливает пространство и Давид пропадает в ней, Вирсавия благодарит Соломона за то, что тот, сам о том не подозревая, свершил её месть. Вирсавия запоздало понимает, что в шуме рух в измерении Илаха, до того наполненном призрачным гомоном, наступает затишье. И саркастический голос, от которого леденеет её эфемерная душа, говорит ей приветственное: — Вот мы и снова вместе, Вирсавия. — Мой царь...