Единственная

      Еще не ночь, но уже вечер. Ужин окончен, распоряжения прислуге по поводу завтрашнего завтрака (да, нелепо как-то выходит) розданы, а значит, до утра меня никто не станет беспокоить и можно, никого не опасаясь, вести дневник. Ну, или заняться чем-то более интересным — время покажет. Возможно, сегодня меня снова навестит моя единственная.       Я прекрасно помню тот день, когда она впервые появилась в моей жизни. День, когда мне впервые за несколько лет стало так больно на душе, что это невозможно выразить словами.       Тогда Рафаэл, поймав меня у входа в мою комнату, сказал, что днем ранее напрасно дал мне надежду, подарив столь страстный поцелуй. Сказал, это была блажь, попытка убежать, и что на самом деле он любит Серену. И не просто любит, а готов сделать ей предложение! Я, как всегда, улыбнувшись, пожелала ему счастья и подождала, пока он уйдет. Он не должен видеть моих слез.       Рафаэл скрылся из виду, а я влетела в комнату, едва не выбив плечом дверь. Зарыдав, бросилась к шкафу. Швырнув на кровать чемодан, стала бросать туда свои скромные пожитки.       Я ревела. Ревела, потому что сердце, которое, как казалось раньше, давно окаменело в ожидании невозможного, разрывалось от боли.       «Уехать! Убежать! Далеко!», — кричал изнеможенный разум.       «Я устала бороться…» — подняла белый флаг заложенная дьяволу душа.       Я уже велела своему водителю Ивану приготовить машину, так, что еще бы чуть-чуть, и меня бы не было в городе. Но кто-то проболтался маме, и она тут же примчалась останавливать меня.       Я люблю свою мать: до некоторых пор она была единственным мне близким человеком,  но после того разговора я поняла: ей не так уж и важно мое счастье. Ей важно богатство, которое я могу получить, завоевав Рафаэла. Увы, не более того. Мы с ней долго разговаривали «по душам», но она не пыталась образумить меня, а просто шантажировала тем, что, если я уеду, всплывут драгоценности и моя причастность к убийству кузины. С фактами я спорить не могла, а потому пришлось согласиться остаться. Полностью удовлетворенная решением, мать ушла.       Я осталась одна с тяжелым камнем где-то внутри и продолжала рыдать, чтобы хоть так получить вожделенное облегчение. И тут я услышала позади себя вкрадчивый голос, что-то сказавший мне.       Посмотрев в ту сторону, откуда он доносился, я увидела ее. На вид не более тринадцати, невысокий рост, пшеничного цвета волосы до плеч, карие глаза и странная одежда. Я помню, одета она была в зеленовато-серые брюки с розовым номером с левой стороны и, кажется, с оттенками розового водолазку. Такое у нас не носят. И еще, в руках у нее было нечто странное, какие-то железки.       «Откуда она здесь?!» — подумала я и хотела было уже позвать служанку, но потом поняла, что не хочу, чтобы кто-либо видел меня в подобном состоянии и потом распускал по городу всевозможные слухи.       По щекам продолжали течь слезы, оставляя за собой серые дорожки от растекшейся туши. Она подошла, опираясь на два железных крюка, оканчивающихся платформой с четырьмя ответвлениями, едва отрывая ноги от пола. Девчонка повторила еще более тихо те же слова, что и в первый раз. Ничего не поняв, я продолжала сидеть неподвижно, точно не замечая ее.       Видимо, именно тогда она поняла, что я не понимаю сказанных слов. Уже молча она взялась одной рукой за спинку кровати, прикоснувшись ладонью второй руки моей правой щеки.       — Все хорошо, — тихо сказала она, стерев мою слезу. — Нет…       В начале я едва могла разобрать, что она говорит. Как оказалось, моя новая знакомая почти не владеет португальским, зная только несколько фраз, и то больше по написанию, поэтому сильно коверкала слова. Из сбивчивых объяснений я поняла, что ее имя — Элензинья. Этому на вид ребенку, как ни странно, скоро исполнится девятнадцать. Живет Элензинья в Москве и на протяжении вот уже двух лет старается учить португальский, но больших успехов в этом не добилась. Говорила еще что-то про книгу, родственную душу, о каком-то мальчишке по имени Тере и про будущее. Значение этих слов я смогла понять несколько позже, когда Солнце, как я привыкла ее называть, с моей помощью научилась более или менее внятно формулировать свои мысли.       Время идет медленно. Я устала и уже начинаю засыпать. Нет. Сегодня она уже не придет — ждать бесполезно: какой нормальный человек будет наведываться в гости по ночам?       — Вряд ли меня можно отнести к нормальным, — тихий голос в другой части комнаты и грустная улыбка на мягко очерченном светом ночника лице. — Ждала? — робкий вопрос, почти каждый раз срывающийся с ее губ, и взгляд полный надежды.       — Уже нет, — отвечаю я, захлопывая дневник. — Ты поздно сегодня…       — Прости, — вздох глубокий, словно в комнате вдруг стало мало кислорода. — Не могла прийти раньше… Но… Я все же пришла, — улыбка озарила ее по-детски невинное лицо.       Моя милая… единственная моя подруга. Моя родственная душа, как любит говорить в таких случаях бабушка. Я даже не знаю, откуда взялась эта еще по-детски наивная, невинная девушка. Чем-то отдаленным она напоминала Серену, но еще больше — меня саму. Казалось, она читала мои мысли, точно по книге, угадывая малейший оттенок моего настроения, и тем самым часто снимала с души самый тяжелый груз. Примечательно то, что она почти не называла меня Кристиной, чаще: Кристюша, Кристюшка, Крися. Совершенно не стеснялась пропасти возраста и времени, разделяющего нас.       — Ты плакала? — внезапно озарила меня идея. — Плакала?       — Что? — Солнце склоняет голову. — Кристюш, помедленнее.       «Понятно», — я вырываю из дневника листок и повторяю вопрос в письменном виде.       Ее глаза с любопытством следят за моей рукой, выводящей букву за буквой. Прочитав, она лишь еще раз глубоко вздохнув отворачивается, и молча кивает головой.       — Что случилось?! — спрашиваю я и чувствую, что мой голос становится далек от шепота.       Она прикладывает палец к губам. Она всегда так делает, когда хочет сказать «тихо».       Я повторяю свой вопрос тише.       — Мама, — отвечает она и надолго замолкает, задумавшись, — вчера зашла и увидела, что меня нет…       — И? — И я не хочу об этом говорить, Кристюшка, — она передернула плечиками, — Объяснить, что происходит между мной и моей мамой, ни одного словарного запаса не хватит. Во всяком случае, приличного.       — И все же? — напираю я. Мне не нравится, что она позволяет кому-то думать за нее.       — Vai de fuder! — вдруг срывается с ее губ достаточно грубое выражение, заставив меня оцепенеть на мгновение.       — Я?! — возмущению моему не было предела. — Это ты мне говоришь?!       Она смотрела на меня несколько секунд, а потом прыснула со смеху:       — Кристинка, конечно нет!.. Я сказала: отношения с моей матерью «написаны только в неприличном словаре», — очевидно, Солнце не могла выразить накал отношений в семье по-другому, - а единственная фраза, которую я знаю...       — Девочка моя, — я тоже засмеялась, — ты смотри, не скажи это кому-нибудь другому…       — Кстати, о других… — Эл продолжала смеяться. — Ты мне говорила… обещала… что пригласишь меня на праздник… ну, тот…       Я не знала, как поступить. Праздник обернется большим скандалом, к этому я приложу все усилия, и мне бы не хотелось вмешивать в это все мое драгоценное Солнышко. Но вот она смотрит на меня, и я готова выполнить любое ее желание, только чтобы вызвать ее улыбку.       — Хорошо.       — Кристюха!! — она кинулась на меня всем своим весом, продолжая хохотать. — Я тебя люблю!!! Люблю! Люблю! Ну, просто очень.       Похоже, другого слова она не знала. По ее хитроватой улыбке я поняла, она что-то знает, но молчит.       Упал ее тяжелый костыль, наделав много шума, и в комнату тут же ворвался Рафаэл. Я испугалась, что он увидит Элензинью. Но девчонки и след простыл.