Исповедь

Весь день прошёл для Курамы словно в тумане. Он смотрел вокруг и ничего не видел. Мимо ходили люди в тёмных одеждах, что-то говорили, вроде бы ободряя, хлопали по плечу, но Курама ничего не чувствовал. Взгляд не задерживался надолго на чём-то одном, блуждая по комнате, но неизменно возвращался к фотографии в рамке с чёрной лентой, утопающей в цветах. Бутоны некоторых уже поникли, опустив белые головки и сморщившись от духоты, словно поддерживали горе, царившее в доме. В голове иногда проносились обрывки воспоминаний: как он увлажнял белые сухие губы смоченной тряпкой со всей осторожностью, не обращая внимания на свои затёкшие ноги; как укрывал семейную гробницу Минамино белой бумагой; как пошёл в магазин за цветами, не желая выращивать их с помощью йоки, и очень долго выбирал, не зная, что лучше взять; как осторожно положил нож на грудь, которая уже никогда не поднимется при вдохе. Всё это всплывало в памяти, пока проходило отпевание, пока он принимал конверты и подарки от родственников, когда он остался на ночную службу в храме вместе с отчимом. Стоило тогда тонкой струйке дыма от подожжённого ладана медленно, словно нехотя, потянуться вверх, у Курамы закружилась голова, и его едва не стошнило. А когда проходила кремация — он поразился, насколько непроницаемой маской его лицо может стать всего за пару дней. Курама не помнил, сколько простоял возле семейной могилы, не помнил возвращения домой: всё потонуло в тумане — зыбком, затягивающем, лишающем воли. Он не оставил урну дома — не хотел лишний раз цепляться за неё взглядом. Однако утопающая в цветах фотография, мимо которой он проходил, надолго приковала к себе внимание. — Нужно поспать, — пробормотал Курама устало и не узнал собственный голос: таким он был хриплым. Он слишком измотался за эти дни — не столько физически, сколько морально. Усталость липким налётом легла на кожу, на сознание, и из-за этого не получалось думать ясно. Напади на него сейчас какой йокай — Курама стал бы для него лёгкой добычей. Подняться к себе в комнату он так и не смог: слишком свежи ещё были воспоминания. Вот он зайдёт на кухню, а там она — стоит за плитой и пробует на вкус карри, и вот-вот обернётся, чтобы позвать его обедать. Сняв скрутившийся удавкой вокруг шеи галстук, Курама отбросил его в сторону, не заботясь об аккуратности, и прошёл на кухню. Матери не было. Конечно. Но на столе стояла бутылка из зелёного стекла, с коричневой этикеткой и буквами, тиснёными чёрной фольгой. Один из гостей оставил? Курама не помнил, чтобы кто-нибудь приносил такой дорогой подарок. Расстегнув верхние пуговицы рубашки, он уверенно шагнул к столу, опустился на отодвинутый стул. Взлохматил волосы, словно прогоняя налёт усталости, потянулся к зелёной бутылке. *** От него пахло страданием, болью и едва сдерживаемой безысходностью — как будто йоки напиталась его внутренним состоянием, как цветы водой. Юске смотрел, как он тянется к бутылке, как изящные пальцы обхватывают горлышко и отпускают, чтобы потом снова схватиться в поисках ненадежной поддержки. — Раздумал? — нарушил Юске гнетущую тишину, наполненную запахами алкоголя, ладана и благовоний. Вид Курамы его потряс. — Не поверишь — тянет, — сказал тихо Курама. Он не обернулся к Юске: значит, давно его заметил. Юске не сильно и скрывал своё присутствие. — Хочется напиться. Рука снова потянулась к горлышку бутылки, только в этот раз Курама всё же крепко сжал и притянул её к себе. Толстое стекло впилось в губы, чуть стукнувшись о зубы, но после первого же глотка Курама поморщился, вытер брезгливо рот закатанным рукавом светлой рубашки и со стуком опустил бутылку на стол. Со своего места Юске видел, как Курама зажмурился и прикусил губу, пытаясь не поддаться просившимся наружу эмоциям. — Вполне человеческое решение. Уголки губ Курамы дрогнули, и он прошептал хрипло: — Но легче не становится. Юске молча согласился. Понимал его признание и самого Кураму — йокая, переродившегося в теле человека. Ему недоступны полноценные человеческие эмоции, он всегда держит всё в себе. Но Юске на всё это было плевать. Какая разница, какой он из себя, когда горе выжимает из него все соки прямо на глазах? Видеть такого Кураму — обычно всегда невероятно аккуратного, улыбчивого и вежливого, идеального во всём — было дико. Он выбивался из той картины мира, к которой привык Юске. — Хочешь напиться? — Юске подошёл ближе, но не спешил отбирать бутылку. — Не поможет. Спрашивать у Курамы о том, что с ним, было бесполезно. Да и зачем, если стоит выйти в другую комнату, и вот она, причина, на столе, вся выложенная цветами. — Со мной всё в порядке, — улыбнулся Курама. Он глубоко вздохнул, собираясь с духом, упорядочивая эмоции и словно раскладывая себя по полочкам. Приводил себя в тот привычный образцовый порядок, к которому Юске привык. — Извини. — Ничего, — ответил Юске. Он понимал. Курама извинялся за внешний вид и поведение, за ту свою сторону, которую до сих пор не видел никто. Он был похож сейчас на разноцветный фантик с потускневшими, выцветшими красками, но ещё сохранивший объём того, что было в него завёрнуто. Юске надеялся, что сможет вытянуть Кураму из его раковины. Но стоило подумать о друге как о пустой оболочке, как изнутри поднялась жалость – того сорта, которого Курама совсем не заслуживал. — Я справлюсь, — повторил эхом он. Неизвестно, для Юске или для самого себя. В доказательство своих слов Курама поднялся и подошёл к умывальнику; Юске напряжённо следил за каждым его движением. Он почти чувствовал, как медленно, с тихим скрипом будто бы шарнирных суставов, двигается Курама, заставляя себя делать хоть что-то. — Я правда в порядке, — повторил тот для убедительности, переворачивая бутылку вверх дном и наблюдая, как прозрачная жидкость выливается искрящейся струёй в умывальник. Ни черта с ним не было в порядке. Но Юске кивнул, принимая ложь. Мотнул головой, предлагая пройтись, когда Курама продемонстрировал ему опустевшую бутылку с нарядной этикеткой. Если оставаться одному в доме — станет только хуже. Лучше прогуляться: ходьба — быстрая, медленная, вдумчивая или, напротив, бесцельная и бессмысленная — неважно, — отвлечёт немного от проблемы. Немного. Юске надеялся, что Курама не будет сопротивляться. — Идём, прогуляемся. Юске самому необходимо было на что-то отвлечься. Это Кейко он мог взять за руку, успокаивающе погладить её, обнять, отвлечь всяким пустым трёпом, пошутить. С Курамой всё иначе. Да и сам Юске не знал, как успокоить того, у кого погибла мать. Банальных фраз Курама уже и без того наслушался. — Идём, — эхом повторил Курама. Взгляд его зелёных глаз, когда-то ярких, совершенно поблек от горя. Пачка сигарет привычно легла в ладонь. Юске выудил одну сигарету, зажал между губ и протянул пачку Кураме, идущему рядом: — Будешь? — Нет, спасибо. — Как знаешь, — пожал плечом Юске, останавливаясь. Он заткнул пачку обратно в карман брюк, вытащил зажигалку. На землю с тихим шелестом что-то вывалилось. — Не выбросил ещё, — заметил Курама отстранённо, рассматривая пакетик с солью*. Он хорошо знал, что Юске взял его только для того, чтобы другие гости на похоронах не смотрели косо и не переключились на обсуждение подобного неуважения к покойной и её семье. — А, да, вылетело из головы, — Юске щёлкнул зажигалкой у самого кончика сигареты. И, затянувшись, с несвойственной для него серьёзностью продолжил: — Знаю... для того, кто погиб, но вернулся обратно, это слишком похоже на игру в веру ради веры. Курама промолчал. Слова Юске таили в себе слишком много смысла и воспоминаний, непонятных обычному человеку. Они шли по улицам, переполненным звуками чужой жизни, но для Курамы словно ничего вокруг не существовало. Он шёл вперёд, не разбирая дороги, а вокруг него высокими волнами расступалась тишина. В какой-то момент его дернули за рукав рубашки, и он, вынырнув в реальность, как пловец из толщи вод, осмотрелся по сторонам. Они находились в парке, но он совсем не помнил, как попал туда. С немым вопросом он взглянул на Юске. Зажатая между пальцами сигарета того была скурена на четверть. Значит, уже не первая. — Пожалуй, тут, — Юске выдохнул облачко сизого дыма и развернулся. Курама молчал; он стоял и ждал дальнейших слов, словно робот, ожидающий команды. И Юске это нравилось всё меньше и меньше. Неживые, пустые глаза Курамы смотрели на него, и от этого взгляда по коже бежал нервный холодок, как если бы Курама перестал контролировать собственную йоки. Судорожно выдохнув дым, отделивший прозрачной вуалью его от Курамы, Юске сбросил с себя оцепенение. — Сядь, — сказал он. Курама моргнул, повертел головой, непроизвольно оттянул расстёгнутый ворот рубашки, словно ему было жарко. Подошёл к парным качелям, находившимся в нескольких шагах от входа в маленький парк, опустился. Те отозвались пронзительным скрипом. «Живой, он всё ещё живой». Юске снова нервно затянулся сигаретой, опустил руку. Курама уставился опустошённым взглядом в одну точку. Так продолжаться не могло. Юске его чуть ли не силком вывел в город, чтобы отвлечь. В итоге стоит и курит одну сигарету за другой, словно дозы никотина ещё недостаточно, и тупо пялится на загибающегося от внутреннего самобичевания Кураму. — Чёрт, — выдохнул Юске, поднеся сигарету и перехватывая её губами. Курама посмотрел на него. — Отпусти её, Курама. От этих простых слов вокруг Курамы словно рухнул весь мир. Старательно воздвигаемая всё это время стена, отгораживавшая его от родственников, друзей, окружающих, — упала. То, что он держал внутри, открылось гнойным нарывом, готовым вымазать, испачкать всё вокруг. — Я... — его пальцы взвились вверх и схватились за цепь, как за спасительную соломинку. Но от урагана собственных чувств скрыться нельзя, особенно когда от стены остались пыль да камни. — Если хочешь плакать — плачь, — продолжил Юске, глядя на деревья вокруг, листья которых шелестели на ветру. — Если хочешь бить — бей со всей силы. — Он склонился над Курамой, надавливая на его голову, заставляя пригнуться и смотреть на ноги, оставляя в мнимом уединении и в то же время находясь рядом. — Если хочешь кричать — ори со всей дури. Выпускай обиду и ненависть. Не держи в себе, только хуже сделаешь. Он прислушался к дыханию Курамы. Поначалу неслышные, всхлипы понемногу стали прорываться наружу. Нет, Курама не плакал навзрыд — он и тут умудрялся сдерживаться. Юске радовался уже тому, что Курама позволил себе показать: он такой же человек, каким его считала мать. — Давай, Курама, — подбодрил Юске, чувствуя, как у него самого защипало глаза. Ему хотелось думать, что от дыма сигарет и ветра. — Не стыдись слёз. Брехня это всё про то, что парни не плачут. Плачь: так ты показываешь свою боль. — Ты не умеешь успокаивать, — в голосе Курамы сквозь слёзы слышалась насмешка. Он хотел поднять голову, но Юске не дал. — Как умею, так и подбадриваю, — ответил он. Затянулся напоследок едва не выпавшей изо рта сигаретой и сплюнул её в сторону. — Не жалуйся. Курама помотал головой. Он был безмерно благодарен Юске, который не оставил его одного. В какой-то момент Курама готов был напиться — сам не заметил, как рука потянулась к бутылке, но не решался попробовать её содержимое. Долго сжимал и разжимал продолговатое горлышко, чувствуя неровности, за которые цеплялись подушечки пальцев, пытался неосознанно их расковырять, причинить себе боль, только бы заглушить тянущее чувство внутри, царапающее когтями в области сердца. Пустая голова совсем не соображала, позволяя телу делать всё, что оно считало нужным. Причинение боли своему телу казалось правильным вариантом; Курама даже готов был вырастить розу с самыми острыми шипами и сжимать её вместо бутылки, но не стал этого делать: мать не одобрила бы такого решения. Ведь она его защитила, приняв на себя его раны в детстве. И если бы он нанёс их сейчас — проявил бы неуважение и к её желанию, и к ней самой. Так он и сидел, глядя на бутылку и не решаясь из неё выпить. Жажда с каждой секундой, словно змей-искуситель, звала принять решение в свою пользу, залить горе, избавиться от него, ведь обязательно станет легко и спокойно, если он выпьет... А потом пришел Юске, нарушив уединение и разбив мучительную тишину вдребезги своим ровным «Раздумал?», повел на улицу, мимо веселящихся людей, растаптывая мучившие Кураму мысли. Он словно очищал его душу своим присутствием, поддерживал, успокаивал. Курама его безмолвно благодарил, не в силах отвечать на вопросы, пока они шли до парка. Теперь же, сам не понимая, почему послушался Юске и доверился ему, Курама чувствовал, как в горле встает ком, дыхание затрудняется, а из мокрых глаз катятся крупные слёзы, срываясь с ресниц и утопая в ткани штанов, оставляя на них тёмные пятна. — Ну как ты там? — Юске чуть надавил на голову, и Курама сильнее вцепился в тонкие металлические звенья, удерживающие качели на весу. Сиденье под ним тихо поскрипывало, но держало крепко. — Или ещё дать времени? — Нормально. — Курама, успокаиваясь и чувствуя облегчение, вытирал остатки слёз. — Я уже в полном... Что?.. Почему?.. Непонимание отразилось только побелевшими костяшками на зажатой в кулаке цепи. Тело сотрясло от нового приступа рыданий, обрушившегося на него. Курама хотел остановиться и не мог. Изнывающая душа требовала выхода своим загнанным и запечатанным страданиям. Он понимал. Юске понимал; он терпеливо стоял над ним, словно защищая, и задумчиво перебирал его волосы. Он молчал и ждал, когда Курама выплеснет боль, которую никому до этого не показывал. Пусть сейчас в слезах не только тоска по матери, но и всё то, что накопилось в нём за долгие годы и столетия, — пусть, Юске поможет, и это останется их общим секретом. — Она будет с тобой, — вмешался он в тихие всхлипы Курамы. — В твоих воспоминаниях и в твоём сердце. Не переживай, она не разлюбит. Это же мать — единственный человек, который будет тебя любить — и неважно, какой ты снаружи или внутри. И будет защищать всегда, даже после смерти. — Знаю, — сдавленно вздохнул Курама. Он боролся с собой и своей слабостью, и у него почти получилось, но из-за ответа новый приступ рыданий вырвался наружу. — Да что же это... Юске предпочёл не заметить последних слов, но решил добавить: — Слёзы — доказательство слабости и силы одновременно. — Не в этом дело, — пробормотал Курама, мотая головой. — Тогда в чём? Как ты держался всё это время? — Юске пожалел, что выкинул недокуренную сигарету. Снова хотелось затянуться и чем-то занять руки, а, кроме макушки Курамы ничего не попадало в зону досягаемости. Если бы Кураме было противно — он бы не стал молчать и давно сказал убрать руки. — Раньше терпимо было... — Курама шмыгнул носом, чем невольно вызвал улыбку Юске. — Со стороны на всё смотрел, словно не я это, не её сын, а совершенно посторонний. Жить можно было, что-то делать... А потом, как увидел бутылку, меня накрыло... — Не в силах сдерживать очередной всхлип, Курама прикрыл рот ладонью. Несколько тяжких вдохов боролся с собой. — Я ведь видел, как умирают и йокаи, и люди. Сам убивал по необходимости... И ничего — ноль, пусто. А теперь... Не поверишь, Юске, хочется то ли напиться, то ли исколоться, то ли порезаться. И чтобы побольнее, достать до самого сердца, а потом вытащить его и выкинуть в мусорку... чтобы ничего не чувствовать... Юске понимал. Самое страшное — даже не осознание, а принятие жизни без кого-то, к кому привык и привязался слишком сильно. — Мне кажется, что теперь даже не смогу нормально жить. Ну, была она, такая удивительная, тёплая, родная. Я ведь с самого начала знал, что она умрёт, отталкивал её — думал, так будет лучше... И всё равно по-глупому привязался. А теперь сделать вид, что ничего не было, и жить дальше... Я не могу так, Юске. Не получается. Тупик. Конец. — Плачь, я прикрою, — повторил Юске, глядя вперёд немигающим взглядом. Исповедь Курамы шокировала его, и он представил, как сам будет жить дальше, если потеряет мать или Кейко. Конечно, тоже будет задавать вопросы без ответов, загонять себя в угол, искать оправдания. — Пусть лучше выходит. Не держи в себе. Еще очень долго молчание нарушалось тихими всхлипами Курамы. Он сидел на качелях, изредка поскрипывавших от движения, сжимал до судорог побелевшими ладонями цепи, и не мог остановить слёзы. Юске стоял над ним, охраняя покой, создавая с помощью рейки невидимый барьер, отпугивая случайных прохожих и даря тем самым нужное уединение. Он терпеливо ждал. Когда всхлипы прекратились, и качели перестали скрипеть, Юске понял: всё, закончилось. Теперь уже точно. Он убрал руки, отстранился: — В порядке? — Да, — в этот раз Курама твёрдо кивнул, глядя снизу вверх на Юске. — Уверен? — Он протянул ему белый платок с кружевами, подаренный Кейко. Кураме всё равно нужнее. Пока тот вытирал слёзы, безнадежно пытаясь привести себя в порядок, Юске следил за каждым его движением, словно сомневался, что другу стало легче. — Тогда возвращаемся? Оказалось, Курама не смог самостоятельно подняться. Ноги его совершенно не держали, руки мелко дрожали, вцепившись в звенья цепей. Через пару неудачных попыток в зелёных глазах появилась настоящая паника. — Больше не дам тебе пить, — с ухмылкой сказал Юске и подал руку, помогая Кураме встать с качелей. Убедившись, что он твёрдо стоит на ногах, Юске развернулся и подставил лицо заходящим лучам солнца: — Домой? Курама улыбнулся. Несмотря на свернувшийся и задремавший ком боли, он успокоился и готовился вернуться к своей обычной жизни, которой ещё час назад себе не представлял. — Домой. В жизни всегда случаются удары судьбы, и следует если не встречать их с гордо поднятой головой, то, упав, хотя бы просто встать снова, отряхнуться и пойти дальше. Рядом с друзьями становится легче — благодаря пониманию, которое те выражают не только словами, но и всем своим существом. Юске его понимал. И, помогая преодолеть боль, нашел такие глупые, но такие действенные слова. Необходимые и самые нужные. ___________ * О роли соли в японской похоронной церемонии: "Пакетик с солью получает каждый участник похоронной церемонии перед уходом домой. Прежде чем войти в свой дом, он должен посыпать себе плечи мелкой солью, а также бросить немного соли на землю и ступить на неё ногами, чтобы очиститься сверху и снизу и не принести в дом скверну". (с) Википедия.