Огонек надежды

Раз я знаю, что ты придёшь, я могу тебя ждать сколько угодно. Альбер Камю, «Чума»

      Небо, как обычно, было безотрадно разверзнуто над городом. Как и всегда. Как и каждый, похожий один на другой, день. Сегодня было безветренно и воздух являл собой густой кисель. Возможно, вечером пройдет безнадёжный дождь. Но даже в такую неприятную погоду жители Нью-Пари предпочитали не сидеть взаперти у себя дома. Облака равнодушно плыли мимо людей, неспешно прогуливающихся по улицам квартала.       Когда-то люди другого мира с удовольствием любовались пейзажами и с теплотой взирали на них.       Сейчас же человечество было сосредоточено на себе любимых, позабыв, что возможно думать, любить, жить иначе… Что им, городским любителям распития алкоголя в гостях друг у друга, скажем, весело светящее и яркое солнце? Павлины тоже не смотрят на свою тень.       Почему-то, нынешнее человество решило взять от старого мира только плохие привычки и моральную грязь. В каком нелепом мире они, по сути, живут… Или правильнее сказать: существуют?       Заключалась ли именно в этом главная трагедия их мира — одному Единому известно. Человечество всегда находило что-то хорошее даже в самое темное время. Смогут ли они так же, если подобное произойдет и с ними?       Марк, как и все прочие, без любопытства и других говорящих о чем-либо чувствах, глотал глазами скупые пейзажи, проносящиеся в затонированном окне автомобиля.       Не глядя на очередного водителя, (те менялись с завидной регулярностью, не выдерживая его стиля общения) Марк выбрался из служебного транспорта, затормозившего на съезде около его дома.       Дома ли в глобальном смысле этого слова? В этом с виду уютном особняке время текло для него иначе: медленно таяло, будто мороженое с ненатуральным составом в сравнении с быстрым бегом рабочих часов.       На ходу снимая черный пиджак, он аккуратно повесил его на вешалку. Марк относился к вещам и их расположению так, как относится ко всему дотошный перфекционист.       Идеальный порядок вокруг помогал держать в подобном порядке и мысли в голове.       Мужчина расстегнул пуговицы, скрепляющие черную рубашку, и закатал рукава.       Пройдя на светлую, просторную кухню-столовую, обставленную по последним дизайнерским веяниям их мира (можно подумать, что они с женой приглашали кого-то к себе), он обнаружил там одинокий, остывший, но ожидающий его лёгкий ужин.       Всё было так, как он привык. Всё было так, как и следовало ожидать, исходя из их долгого брака, наполненного не бушующими любовными чувствами, а привычкой и чувством долга.       Марк устало опустился на табуретку и принялся за ужин. Он ел, не чувствуя вкуса еды. Когда последний раз обыденные вещи приносили удовольствие? Мужчина не мог вспомнить, как ни пытался извлечь из памяти хоть один скупой осколок воспоминаний прошлого и это удручало.       Он слышал и даже будто ощущал поступь жены в её художественной мастерской на верхнем этаже.       Второй этаж был полностью в ее распоряжении уже давно и Марк туда не поднимался. Он не имел привычки отправляться наверх, чтобы посмотреть на то, что она рисует и не хвалил картины жены: подобного хорошего тона было в достатке в том обществе, где она проводила всё своё свободное время.       Мужчина был равнодушен к любому виду творчества. Он ценил только ту работу и те действия, что имели свойство вести к изменениям мира. Положительным или отрицательным — уже другой вопрос…       Покончив с ужином, Марк положил посуду в посудомоечно-дезинфицирующий автомат. Затем, включил кофейный аппарат и сварил себе самый крепкий кофе из возможных программ, предлагаемых данной частью кухонного блока.       Наверху раздался приглушённый смех Летиции. Она наверняка расхаживала взад-вперед по комнате, разговаривая по телефону с женой какого-нибудь советника.       Марк скривился. В горле отчего-то стало сухо, в голову полезли совершено непрошенные едкие мысли.       Чувствительная часть его была обижена тем, что собственная жена предпочитает разговоры с недалёкими дурочками, а не совместный ужин с ним.       Но другая рациональная его часть понимала, что инициатором их постепенного отдаления стал он сам. Проведение большей части жизни на работе не способствует налаживанию крепких уз между супругами, а только истончает нити связи.       Рано или поздно придется разобраться с крушением мечты его юности о настоящей семье, но в данный жизненный период Марк принимал свое настоящее с сухой усталостью безэмоционального человека.       Его нервная система была глуха к эмоциональной боли. Возможно, он просто весьма успешно убеждал себя в этом.       Допив порцию экстра-бодрящего напитка, Марк отправился в кабинет.       Хотелось, чтобы поскорее наступил новый рабочий день.       Трудоголизм являлся для него способом наладить нервную систему на равнодушный ко всему лад, тогда как для многих трудоголизм был чем-то выматывающим. А безделье порождало размышления, о которых не хотелось думать.       Окунуться с головой в дела, не думая о себе, не размышляя ни о чем, попросту стало необходимостью. Только так он мог ощутить себя нужным и значим. Радостью было зарыться в ворох рабочих дел, как раньше люди погружались в чтение бумажных книгах, окружая себя ими. Приятно было до отказа забить день бесконечными поездками из ниоткуда в никуда. Кажется, люди прошлого называли это путешествиями.       Его вера в себя как в спутника чьей-то жизни, увы, истлевала вместе с их браком. Осталась лишь вера в свое призвание.       Когда Марк взялся за документы, разложенные аккуратными стопками, ожидая, когда к ним прикоснутся, мысли отступили. Рабочая сосредоточенность инквизитора заняла свое обычное, ныне главенствующее в сознании мужчины, место.

∆∆∆

      На цыпочках, тихонько, будто воровка, а не хозяйка в собственном доме, Летиция спустилась вниз.       Удостоверившись, что Марк поел, она, храня тишину, подошла к его кабинету.       Провела подушечками пальцев, на которых оставались забытые ею следы смеси красок, по деревянной обшивке двери.       Летиция прекрасно знала, что кабинет мужа всегда открыт и она может свободно войти. Да, кабинет Марк не запирал, но запирал на сотню замков свою душу, облекая мысли броней, создавая пропасть между теми, кто должен быть самыми близкими друг другу.       Одинокая соленая слеза отчаянно быстро скатилась по щеке, покрытой идеальным слоем тонального крема. Сердце сжалось от жалости к самой себе.       Так же не слышно, как и прежде, так же, как и каждый день, она не решилась войти и ушла обратно к себе, огорченная очередной неудавшейся попыткой. Или лучше сказать: пыткой?       Ноги безропотно подчинялись девушке, уводя прочь, тогда как сердце осталось сторожить у дверей.       Глубоко внутри себя, девушка будто угасала.       Её заполненные дни, а порой забитые до отказа скучными, бессмысленными встречами и разговорами, ничего не приносили, а только безвозвратно забирали. Время, чувства, молодость… Все уносилось и кануло в водовороте прошлого.       Летиция не хотела однажды вступить в завтрашний день и понять, что осталась на пепелище мертвых эмоций.       Завтра…       Да, завтра.       Завтра она точно переступит через плотный туман нерешительности, что находил на нее каждый раз при приближении к страшащей двери.       Как там говорил подвыпивший муж советницы на вчерашнем ужине?.. Кажется, нечто вроде «глаза боятся, а руки — делают». Правда, он имел в виду нечто пошлое, но Летиция не стала вслушиваться в подробности. Однако эта доштормовая поговорка ей запомнилась, влезла в голову и стучала теперь в висках, перезваниваясь с кучей навязчивых мыслей, вгрызающихся в сознание изо дня в день.       Они с мужем — будто герои русской классики — страдают, запертые в странном мире, без права на амнистию. Совершенные в своем несовершенстве.       Винить в этом, однако же, можно было лишь их самих и никого больше. Потому что авторы их истории — они сами.       Уголь их чувств, едва-едва тлеющий, немного мигнул: чуть видимые, блеклые оранжевые искры всполыхов пропали также быстро, как и появились.       В этой нерушимой тишине отчётливо слышалась боль одиночества, перемешанная с тоской по безвозвратному прошлому.

∆∆∆

      Марк вновь заснул прямо в кресле за рабочим столом. В который раз за этот месяц произошло подобное — он не помнил.       Открыв глаза, первым делом мужчина размял затекшую шею, затем, медленно поднялся и тягуче потянулся. Позвонки протестующе захрустели, будто засохший хлеб, нерасторопно забытый на ночь на столе.       Сгребя в упорядоченную стопку проверенные отчёты, мужчина вышел из кабинета. Надевая пиджак, он скользнул взглядом по двери и разглядел на ней еле видные следы краски.       Подойдя вплотную, Марк коснулся их подушечками пальцев, повторяя контур оставивших их вчера тонких длинных пальцев. Теплая улыбка тронула его губы. Сердце легонько сжалось в предвкушении сегодняшнего возвращения домой.       Среди груды прошлого: кучи чёрных и темно — серых комьев чувств, таких забытых и сиротливо прячущихся глубоко-глубоко за оболочкой их душ, нерешительно заморгал огонек.       Огонек был затерян в золе сомнений и нерешительности, похороненный среди невысказанности и сожалений.       Но упорный уголек медленно, но верно распростронял свое маленькое, отчаянное тепло на соседние потухшие угли, в тоске смерившиеся с неизбежностью скорого конца.       Жар надежды по-тихоньку разгорался в сердцах Марка и Летиции.       Главное — случайной, вскользь брошенной, фразой или глупой обидой не затушить огонек надежды.       Ведь, если умрет этот уголёк, то навсегда потухнут и чувства, а золу их прошлого унесёт ветер перемен, довольный любым исходом.       Время незаметно замедлило свой бег в этом доме, будто решив проявить любопытство и посмотреть в какую сторону в итоге подует ветер перемен.