он и

      Иногда мне вспоминается, как он водил меня за руку по деревне. Он был высокий и статный, и я смотрела ему в лицо, задрав голову: солнце слепило, заливая мои глаза, но я всё равно смотрела и гордилась. И мы шли мимо домов, шли мимо блошиного рынка и храма — и где-то на пути нам встречались его приятели, и тогда я пряталась за ним, чтобы стать невидимкой, но всё равно поглядывала из-за его пояса, цепляясь пальцами за длинный рукав его хаори. Он держал свою ладонь на моей голове, и я была меньше всего и всех — а он был больше, потому что приятели до него ещё не доросли, а всё, что могло затмить его, — дома, деревья и смотровая вышка, — всё это было далеко, а он был близко и давил рукой на мою макушку.       Конечно, этого не могло быть взаправду. Старше он был всего-то на семь месяцев и даже в самые рослые времена обгонял меня максимум на полголовы. К тому же, мы никогда не гуляли вдвоём: разве что по вечерам, возвращаясь с тренировочной базы, он провожал меня до дома и молча смотрел, как за мной закрывается дверь. Так было последний год — а может, чуть больше.       Тем не менее, это воспоминание возвращается вновь и вновь — и ощущается небом над головой и землёй под ногами. Неотъемлемым, единственно верным. Я доверяю ему куда больше, чем птице с пробитой грудью и выжженному полю, где он улыбнулся мне в самый последний раз.       Отец говорил, что из него получился достойный шиноби. А ещё он говорил, что рано или поздно его погубит гордыня. Несмотря на прозорливость, он здорово ошибся — но разве кто-нибудь мог вообразить?       Оборачиваюсь всего на мгновение: и мне кажется, — нет, верно, так оно и было, — на долю секунды его глаза распахнулись в изумлении. Ни я, ни отец, ни даже он сам — сперва никто не поверил, что всё это происходит наяву. Но он же первым взял себя в руки: и сделал всё безупречно. Настолько, что даже теперь, заставив себя обернуться, я чувствую слабый укол беззлобной сестринской зависти: поменяйся мы местами, я не сгодилась бы ему и в подмётки.       Сам он лишь изредка напоминал мне о расстановке сил. Между делом, между дракой и между молчанием, которого было куда более, чем достаточно, он говорил совсем не то, что я хотела бы слышать, но если он говорил, это было лучше тишины, поэтому я слушала.       На тренировках он не давал мне спуску.       «Пятнадцатая» — и боль столпом вздымалась вверх от лопаток до самого горла.       «Восьмая» — и с его лёгкой руки мои глаза отказывали мне в свете.       «Двадцатая» — и он забирал мои ноги, а это всегда означало конец.       Потом я лежала на траве, уставившись в одну точку: когда мир вновь приобретал очертания и цвета, я смотрела на него, надеясь, что он не посмотрит в ответ — иначе мне придётся отвернуться раньше, чем я хоть что-нибудь пойму.       В нём не было ни звука, ни движения — и его кожа будто вовсе-то не была человечьей кожей: в ней было белое, но не было красного — не было крови, а значит, не было жизни.       Снова гляжу назад: и там, на застеленном смертью поле, его белое смешалось с красным, и я наконец-то увидела его жизнь — он показал мне её всю, без остатка, как будто бы сжалившись напоследок. Я набралась сил и заставила себя не зажмуриться.       Если бы только я разглядела её раньше. Но там, на траве, выбив из меня последний пот, он оставался оболочкой души, скованной во льдах, и мне было зябко даже держать на нём взгляд — чего говорить о слове?       Так шли дни, а слова всё копились и копились. Всё повторялось, и он снова ломал моё тело, воспитывая дух, а потом я лежала на траве и смотрела, смотрела, смотрела, пока, наконец, не разрушила тишину, наступив себе на горло в надежде, что из него прольётся хотя бы подобие звука. — Я становлюсь сильнее?       Я не выбирала, что сказать — и, если честно, я хотела бы просто позвать его по имени, но не смогла, как не могла и вчера, и все дни и годы до.       И он посмотрел на меня, — на меня, а не сквозь, — и смотрел ещё минуту, или две, или три, а кожа между его бровями собиралась в складку, и оболочка человека смотрелась куда старше того, что находилось внутри неё. — Из тебя не выйдет куноичи, — сказал он, и это было не то, что я хотела бы слышать, но остатки тишины раскрошились в пыль, поэтому я не закрыла уши, — стань кому-нибудь женой и храни очаг, выше головы всё равно не прыгнешь.       И я могла бы сказать что-нибудь ещё — возразить или смириться, но вдруг ощутила, что цепенею не от холода, а от ярости. Само собой, эта ярость тоже принадлежала ему — мне не под силу было вместить в себя громаду такого чувства. И он смотрел на меня так, будто в самом деле мог бы убить, но не как шиноби убивает шиноби, а как ливень смывает с мрамора грязь и пыль.       Я не смогла бы спросить, поэтому смотрела тоже, — настойчиво и из самых последних сил, — пытаясь понять, за что: и вдруг осознала, что он смотрит не на меня, а на мой кровящий рот. Он хмурился и был белее мела — и ненавидел саму идею кровящего рта: ненавидел то, что человек способен быть слабым настолько, чтобы позволить другому человеку заставить свой рот кровить.       Я отвернулась и утёрла кровь кулаком.       Больше мы ничего друг другу не сказали. Минут через десять мои ноги снова стали меня слушаться и мы пошли: он проводил меня до дома и молча смотрел, как за мной закрывается дверь.       Вот они — воспоминания о череде одинаковых дней, сложившихся в год — а может, чуть больше. Но временами среди них мелькают другие — розовые побеги на сухой, бесплодной земле. Не знаю, откуда им было взяться. Помню только, как сильно у него болела голова. И дело было вовсе не в печати, нет: одно предчувствие боли и презрение к ней порождали ещё большую боль. От этой боли не было лекарства, но я гладила его по голове, давя пальцами на виски и взбухшие вены, а он дрожал — и тогда мне казалось, что это человеческая дрожь. И мне казалось, что в этой дрожи есть жизнь: не как у сорванного с ветки лепестка, а как у земли, воспалённой трением плит.       И он кренился вперёд, врезаясь затылком мне в грудь, хватался мне за запястье и задушенно, глухо ругался: «Чтоб тебя… с твоими сантиментами…». И звал меня Хината-сама, потому что больше не ругался, а молил.       Но этого всего, конечно, не могло быть по правде, поэтому я закрываю глаза, чтобы не глядеть. Чтобы не стать путником в песках, сведённым с ума видением об оазисе.       Но откуда-то ведь взялась эта боль? И этот вечер, где он вёл меня за руку и был больше всего и всех, а я была меньше, и он держал ладонь на моей макушке. Это не могло появиться из ниоткуда: человек зачинается от плоти, сакура ветвится из семени, а память тянется из моментов, ставших из настоящего прошлым. Откуда было взяться моей памяти, если настоящего не случалось? Нет же, он должен был болеть, ругаться и звать меня по имени. Он должен был брать меня за руку.       Я заклинаю свой разум быть честным со мной.       Я прошу от него лишь правды.       Я оборачиваюсь и смотрю: на него, а не вскользь.       Я больше не прячу взгляд.       Я вижу.       Я вижу его — и я вижу правду.       А правда в том, что я так и не научилась звать его по имени. И каждый раз, когда оно срывалось с моих губ, — от испуга или от боли, — я брала взаймы, понимая, что никогда не смогу вернуть этот долг.       Однажды, пытаясь достать его со спины, я подгадала момент, и он не сумел извернуться — тогда в моих пальцах осталась прядь его волос. Он выглядел удивлённым, а я стояла перед ним и не знала, куда себя деть. Я и представить не могла, что мне делать с этой вырванной прядью: вернуть ему? Выбросить на землю? Я скомкала её и сунула себе в карман. Он распустил ленту и дал своим волосам разлететься по спине и плечам. Он сказал: «ну давай, если тебе так проще».       Я стояла перед ним, не в силах поднять взгляд, и мечтала, чтобы землю под моими ногами охватило пламя — снаружи оно сожгло бы меня быстрее.       Так я чувствовала себя тогда. Так я чувствовала себя всякий раз, называя его по имени.       И это было правдой.       Правдой было и то, что я так и не узнала, каково это — носить его печать. Я не узнала совсем ничего, хотя, оборачиваясь, я видела разные вещи.       Я видела, как он медитирует по утрам — но то сказал мне его учитель, уверенный, что в этом секрет его силы.       Я видела, как он читает сложные книги — но то смеялась Куренай-сенсей, стыдя Какаши-сана за лёгкие романы, что были ему не по годам.       Я видела, как он подставляет мне под руку чашку — но то был вопрос, который я так и не осмелилась задать: мои глаза не дали мне увидеть — и мне казалось, а он молчал.       Слова, что должны были стать моим знанием, так и не случились. Они больше не принадлежали мне, потому что я оторвала их от себя, чтобы вложить ему в руки — но мне не хватило сил, а потом не хватило времени, поэтому они не принадлежали и ему.       И всё, что мне оставалось — его последняя улыбка, но и она не была правдой, потому что она никогда не принадлежала мне.       Она не принадлежала никому — он улыбался себе и своей свободе, но он больше не принадлежал этому миру, поэтому я снова брала в долг, присваивая то, что никогда мне не предназначалось.       И я ищу в себе силы, чтобы обернуться снова — ведь должно быть хоть что-то, кроме выжженного поля, где он говорил о свободе, а мне хотелось закрыть уши и вжаться в землю, чтобы не слышать, не видеть и не быть частью мира, которому он больше не принадлежит.       Я должна обернуться — я должна найти это.       Но кто-то держит моё лицо в ладонях и не даёт мне пошевелиться.       Наруто.       Наруто говорит, что я могу проплакать всю ночь и весь день, но не могу отворачиваться и прятать свои слёзы.       Наруто говорит, что он достоин быть оплаканным — Наруто зовёт его по имени.       Наруто говорит, что он умер героем — говорит, что Неджи умер героем, и «Неджи» и «умер» становятся словами, перетекающими в знание, и только теперь я чувствую, что плачу.       Я знаю, что будет за моей спиной, если я ещё раз обернусь в поисках правды.       Наруто говорит — и его слова становятся моим знанием, и я вижу, как на выжженном поле он, — Неджи, — падает навзничь, становясь частью смерти, залившей землю в тот день, когда я не сумела обернуться.       И я смотрю на Наруто, пока он говорит — смотрю ему в глаза, не жмурясь, не прячась, и плачу. Плачу целый день и целую ночь, — так мне кажется, — но за окном дождливо и зябко, так что нам некуда торопиться, и он может быть оплаканным так, как достоин этого.       А потом погода налаживается — и мои слёзы кончаются, но я всё ещё смотрю на Наруто и думаю, что непременно стану ему женой.       Думаю, но не говорю. Ещё я думаю, что, если бы мои мысли обернулись словом, и если бы он услышал это слово, он непременно улыбнулся бы мне — потому что это значило бы, что он был прав.       Но этого не случится, поэтому я не могу знать наверняка — а значит, в этом нет никакого смысла, но я всё равно улыбаюсь, пока Наруто говорит, что пора прогуляться и чего-нибудь перекусить.       И Наруто ведёт меня за руку по деревне: он высокий и статный, и я смотрю ему в лицо, задрав голову: утреннее солнце слепит меня, заливая мои глаза, но я всё равно смотрю на него. Смотрю на него и горжусь.