Убей меня, если сможешь

«Человек был и остаётся животным. С низкими или высокими инстинктами. С любовью или ненавистью. Но животным он остаётся всегда.» — Йозеф Геббельс.

1943 год.

      Немецкие солдаты перешли в активное наступление в Чугуевском районе, с каждым днём приближаясь к городу Змиёв. Русская зима никого не щадила, и многие диву давались − ничто фрицев не берёт − ни мороз, ни морок.       Но Красноармейцы были сильнее. По крайней мере, так думал каждый. Лыжные батальоны стояли на подступах к Змиёву грозной стеной, в любой момент готовые отразить атаку противника.       Небольшое поселение под Змиёвом погружалось в тишину лишь в тёмное время суток. И то слыло редкостью. Звуки артиллерии, борьбы, вопли и стоны были слышны на многие километры в округе. Немцы были где−то неподалёку.       Сердце каждого жителя замирало от посторонних, непривычных звуков. Все остальные они выучили уже давно. Не удивлялись, привыкли. Но женщины... они боялись любого шороха. В деревне не осталось мужчин, только старики. Защитить их было некому. Самые храбрые женщины уходили на фронт, но многие оставались − дети, хозяйство, нежелание того, чтобы плоды их честного труда достались фрицам. Кто−то должен был дождаться советских воинов там, дома.

***

      Мой дед был самым смелым из всех, кого я знала − совершал морозными ночами вылазки на рыбалку, а потом раздавал улов всем нуждающимся.       Он нашёл его поздней ночью, когда и в этот раз возвращался обратно через лес, что по правому берегу от небольшого озера возле деревни.       Солдат был без сознания, в тонюсенькой куртке, насквозь пропитанной пятнами багровой крови и мокрой от снега. Из последних сил дед приволок его в дом.       Я выскочила навстречу, чуть ли не подпрыгивая от радости − дед вернулся целым и невредимым, а мы ещё неделю будем не такими голодными.       — Помоги же, чего стоишь как вкопанная? — дедушка дышал тяжело, отряхивая собственную одежду. Тон его был бесцветным − я сразу поняла − что−то не так. Сердце пропустило удар, когда мой проницательный взгляд обнаружил на форме раненого нашивку орла с дубовым венком в когтях. Воздух вокруг внезапно смёрзся. У меня перехватило дыхание от возмущения и непонимания происходящего, пока руки торопливо срывали с немецкого солдата одежду.       — Ты зачем его принёс? — мой голос звенел, выдавая целую гамму чувств из смеси испуга, волнения и ярости. Щёки горели, а дрожащие пальцы сжимались и разжимались, пока мы оттаскивали его поближе к печи. Мне думалось о том, что нам везло именно в эту минуту, пока спала бабушка − в гневе она страшнее любого фрица. А она, сомнений не возникало, будет очень зла. — Он же...       — Человек! — вдруг отрезал дед. — Как и все мы.       — Ничего подобного, — я ошарашенно шепнула, исподлобья поглядывая на деда. В сторону белокурого фрица смотреть вовсе не хотелось. — Он монстр, ты же знаешь!       Дед меня не слушал, нащупывая по карманам документы и срывая любые отличительные знаки с его одежды.       — Неси тёплую воду, бинты и спирт, — махнул он рукой. — И никаких разговоров.       Я пребывала в скверном расположении духа до самого конца. Не сказала ни слова, пока мы вытаскивали две пули, и оставалась по–прежнему хмурой, пока относили полуживого немца в пустую и холодную комнату. Дед отыскал уже подранную телогрейку и приказал высушить вражескую форму.       Я смутно представляла его план, но, как он обмолвился доселе – хороший и действенный. По документам мы поняли, что это не последний человек в СС. Значит, его будут искать. Однако верилось в это слабо, раз товарищи посмели оставить его умирать. Возможно, они сочли, что он уже не жилец, а времени было в обрез. Гадать было бесполезно, но щемящее чувство в груди не отступало.       Верила ли я в судьбу? Да, безусловно. Вот только не понимала, почему именно такая судьба досталась моей стране, и почему именно в наш дом приволокло вражеского солдата.       Мысли набатом стучали в моём сознании до самого утра, пока мы с дедом выхаживали этого «человека». Объясниться с бабушкой он обещал самостоятельно, от меня лишь требовалось не спускать глаз с фрица. Мы не знали – выживет ли он.       Мне этого не хотелось. Не хотелось, чтобы он жил, чтобы видел свет белый за все его грехи.

***

      Он очнулся по утру через два тяжёлых дня в лихорадке, в течение которых мы с бабушкой пытались противостоять сердобольному настрою деда: выходить немца, да ещё и кормить с нашего стола. Нам самим есть было особо нечего. Не стоил фриц того, ой, как не стоил. Мы лишь подвергали себя огромнейшей опасности, но старик был непреклонен. Однако же за эти несколько дней деревня будто погрузилась в беспросветную бездну: на улице было никого не встретить, стояли февральские морозы, а прифронтовые звуки стихли.       Мы надеялись, что немцы отступили, но дед запретил и носу из дома высовывать, чтобы не привлекать излишнего внимания.       Я была у его кровати, когда фриц тихо застонал и приоткрыл глаза. Видела, каких усилий ему стоило повернуть голову в мою сторону и оглядеться в непонимании.       — Russisch? — прохрипел он: если бы не его состояние, я уверена – тут же соскочил и задушил бы, а пока он мог лишь беспорядочно шариться руками по постели в поисках пропавшего оружия с застывшим ужасом в голубых глазах.       Я не спешила отвечать – мне и самой лишь хотелось задушить его подушкой. Никакого уважения и пуще того жалости он во мне не вызывал. По безразличному выражению моего лица он сам отыскал ответ на свой вопрос.       — S... sprechen Sie D... Deutsch? — каждое слово из его уст сопровождалось надрывным кашлем. Он понял, что попал в опалу, но страшнее для осознания был факт того, что именно русские спасли ему жизнь.       Я отрицательно покачала головой, наблюдая за его паническим смирением, сложив руки на груди. Перебарывая раздражение и отвращение. Не нужно ему знать правду, совсем не нужно. В этом будет моё преимущество.       — Dank... Спасибо, — почти шёпот дрожащими губами.       Я замерла, нутром ощущая на себе его взгляд. Из груди вырвался судорожный вздох. Это не явилось для меня неожиданностью – обычная практика, что они худо–бедно разговаривали на русском языке, несколько удивило совсем иное – слово благодарности, и мне на мгновение даже показалось, что искреннее. Я напряглась, когда стук сердца стал намного чаще, а в следующую секунду мои пальцы невесомо коснулись плеча немца, сдерживая его жалкую попытку привстать.       — Вас нашли в лесу, вы сильно ранены, — он сжался, и это было первым, что я заметила. Я тяжело сглотнула в ожидании любой реакции, но он лишь слабо кивнул мне. — При вас были только документы.       Повисла тишина. Не просто тишина, а такая, которая может ненароком задушить, свести с ума и уничтожить. Он смотрел, переваривая сказанное – это было видно по глазам, по замершему дыханию, а потом его веки прикрылись.       Я стояла словно пригвождённая к полу. Одёрнула ладонь, потирая, смахивая невидимые следы прикосновения к фрицу.       — Ты могла до... убить меня, — он отвернулся. — Но теперь другие... свои... убьют.       — Иоахим, верно? — я не ждала ответа, когда присела напротив. Впитывала его слова в себя. А сердце в груди падало, натыкаясь на ребра – он был прав. Куда позорнее умереть от пули своих же. Но то было наилучшей участью для него. И если за ним всё же вернутся – убьют нас всех. — Мой дед посчитал вас человеком, что достоин помощи, вы понимаете?       Снова кивок.       Ощущение, что я пыталась достучаться в крышку гроба. Быть может, так оно и было.       — Скорее всего, что ваши просто сбежали, — в моём голосе оглушающий крик, едва слышный. — Но вы всё равно не жилец.       — Nicht... кто?       — Вы умрёте, — я пожала плечами. Не ощущала ни ненависти, ни жалости, только всепоглощающую пустоту.       — Как... имя? — он указал на меня.       — Наталья.       — Wasser... вода... bitte, — он закашлялся с каким–то странным звуком сквозь сжатые зубы – то ли всхлип, то ли стон. Мне не составило труда подать ему кружку с водой – он пил жадно, большими глотками. Я свято надеялась, что дед подмешал ему яда.       Силы медленно покидали Иоахима, вновь сопровождаемые дрожью и болью на месте ранений – я видела, как он зажмурился и поджал губы.       Я плотнее закутала его в телогрейку, обдумывая, что же в итоге с ним станется, но ответ находился лишь один, а пока я вышла, собираясь позвать деда.       Вслед донеслось ещё одно тихое «спасибо».

Иоахим Пайпер встретил Победу Советских войск дезертиром в городе Змиёв, крепко держа за руку свою Наталью, но в октябре 1945 года на пороге их квартиры появились сотрудники НКГБ, после чего бывший командир подразделения СС подлежал депортации. Наталья не смогла покинуть СССР. Следующая встреча состоялась только в 1948 году, в Дрездене, когда у Пайпера уже подрастал их с Натальей сын.