Саске не нравится Сакура

Dear boy what are you running from

Everyone has got to be saved

Когда Саске ее не видит, ему кажется, что она в общем-то и ничего, когда видит – что нужно протирать глаза чаще. Сакура посредственная, шумная и навязчивая, слишком хорошо учится, слишком мало умеет, слишком сильно виснет на нем, как на дереве. У нее нет своего мнения, язык – помело, а уж как она вопит, не вопили даже младенцы из его детских воспоминаний о квартале Учиха. Захотел бы привязаться к ней – не привязался, смысла нет: Сакура не переживет первую же серьезную миссию. Слишком тонкая, ручки-ножки – веточки, а топот слоновий. От невысказанной надежды в ее глазах коробит. Она всегда смотрит ему вслед, а он никогда не оборачивается. Очень многое в ней раздражает: слезы, взгляды, вздохи, неуместное восхищение, нервно закусанные пальцы, тесно прижатое бедро, как будто на огромной скамейке совсем нет места для мелкой, тощей девчонки. А особенно раздражает – как она заходит в комнату и все там расслабляются, потому что рядом с Саске множится напряжение, да и сам он в присутствии Сакуры напрягается. Едва удерживает себя от того, чтобы выбежать на улицу и хватать ртом воздух. Она будто этого не замечает – душит объятиями, делится завтраками, и запоздало Саске понимает: не нужно было брать. На лице Сакуры уже появляется нежность, как будто он – бездомная собака, которой она пожертвовала свое слишком сладкое данго. Зубы сводит оскоминой, и по Саске бьет: у него же и правда нет своего дома. Там, дома, его с рождения окружали статные, сдержанные темноволосые женщины, и Микото среди них – первая. В отличие от них Сакура нелепа. Непропорциональные, круглые глаза придают лицу вечно удивленное выражение. Вглядишься получше, и, окажется, что эти глаза еще и странного, ядовито-зеленого оттенка дза-гараси-яку. Худая, но с по-детски округлыми щеками, иссеченными веснушками, с высоким лбом, на который падают непослушные прядки жвачно-розовых волос – самое ненормальное, что существует в природе. С такими волосами Саске бы носил покрывало монашки. Мало того, какого они вырвиглазного цвета, так еще пушатся, вечно выскакивают из ее банданы, как будто девчонку каждое утро за руку выволакивают из кровати и не дают времени, как следует привести себя в порядок, закрепить это стихийное бедствие потуже; цепляются за все подряд. Однажды Саске убивает целый вечер на то, чтобы выдернуть из своей одежды и спальника волосок за волоском целую розовую пригоршню. Она что, линяет, как кошка? Падает и неуклюже машет руками точно не как кошка. Саске бы даже сказал, что Харуно Сакура совсем не красивая. Если бы по необъяснимой причине на нее не хотелось посмотреть еще. Просто посмотреть. Еще. И еще. В двенадцать лет он не заморачивается поиском объяснений. Все просто. Она его раздражает, и она ему совершенно не нравится! Поэтому в пятнадцать Саске только кривится на предложение Орочимару забрать ее себе в коллекцию. — Достаточно быть с ней немного ласковей, — змеиная улыбка открывает ряд острых зубов: Орочимару получает удовольствие от копания в чужих кишках, пусть даже это признания маленькой глупой девочки. — Это давно в прошлом, — безразлично роняет Саске. А потом Сакура приходит ночью и делает такие вещи, о которых он не признается даже под пытками. Он застигнут врасплох. Он весь красный, мокрый. Ему стыдно. Орочимару подмешал наркотики?.. Саске никогда не думал о девчонках в таком ключе. В его жизни их всегда было слишком много, одна другой придурошней, а ему просто не было до них дела. Кто угодно мог гулять, втихаря от остальных ребят из академии держаться за руки, жрать вместе мороженое – у него не было и нет на это времени. Осиротелый мир рано явился Саске во всем своем уродстве. И он самоуверенно считал, что уже старик, пускай в юном теле. Не заразился ли он тягой к нездоровым экспериментам и не задумался как-то раз, может ли родиться Учиха с розовыми волосами? Саске не помнит за собой таких мыслей. Долг продолжения клана всегда был просто долгом. Некто рядом с ним – обезличенной фигурой с подходящим набором генов. Ребенок – не его ребенком, а еще одним Учихой. Он (это обязательно был мальчик) появлялся как при переключении каналов телевизора: вот, Саске один, нажал кнопку, и на новой картинке их уже двое. Что там, за этой секундой, за черным экраном, его никогда не волновало. И вот, Саске развязывает оби и смотрит за пояс штанов будто впервые. Сжимает рукой, почти сразу передергивается от гадливости. Ноги подрываются с места сами, но он перецепляется через собственные спущенные штанины и валится на кровать. Что это вообще такое?! Через пять минут он врывается в душ прямо в одежде, упирается ладонью в стену, жмурится и коротко бьет по крану. Ледяная вода обрушивается на спину и голову. Саске почти орет, но выдерживает. Несмотря на холод, голова продолжает горячо пульсировать. Глаза. Губы. Такая красивая. Влажные линии. Вздохи. Повсюду волосы, словно клубничный крем. – Ксо!.. ксо!.. ксо!.. Саске колотит кулаком по мокрой стене, рискует сломать себе пальцы. – Уйди из моей головы! – рычит он, но не осознает, что рычит вслух. – Уйди же, уйди, уйди! Инстинкт подсказывает, как все это быстро прекратить и забыть, словно страшный сон (да это он и есть!). Но Саске не может себе этого позволить, не может позволить ей. Ей он не сделает такого одолжения. Он не станет на нее дрочить, пропади она пропадом! Саске стоит под ледяной водой не меньше получаса. Просто стоит, совсем не двигается, только упирается в стену руками и крепко сжимает зубы, пока мучительное возбуждение постепенно не сходит на нет, а вода не превращается из ледяной в теплую. Мысли его, до этого напоминающие сумасшедший вихрь, постепенно замедляются. «То, что это она, ничего не значит», – наконец твердо решает Саске, когда способность трезво мыслить возвращается в голову. – «Я общался только с ней, вот и... Это просто возраст. Гормоны. Но на этом все. Все. Больше ни шагу в эту сторону, и все останутся живы». Но Сакура пролезает в его сны, как ни одна другая, он почти наяву чувствует тонкие, женственно тонкие руки, смыкающиеся на его шее и – кто-нибудь должен прекратить это извращенное гендзюцу. Саске не нужна девчонка с дурацкими волосами. Саске не нужна чокнутая Карин Узумаки. Даже та проститутка из чайного домика, красивая настолько, что слепит, к которой его не первый раз пытается затолкать Суйгецу, Саске тоже не нужна. Раньше он бы сказал, что ему вообще никто не нужен (если только его клан, обратно, быстро и прямо сейчас), но глупый возраст берет свое, и, бывает, его возбуждает даже залетевший в штаны ветер. Саске нужна женщина, которая собьет его с ног. Он понимает это внезапно, как если бы пропустил прямой удар кулаком в лицо. Сидит в четырех стенах и представляет, как хорошо было бы ее встретить, такую, которая заставит его остановиться и пойти к ней, чтобы послушать, что она может ему сказать. Такую, чтобы у него челюсть отвисла. Ту, что не будет на него бросаться. Ту, у которой найдется на него немного времени. Саске впервые хочет чего-то, кроме отмщения, – хочет выучить урок. Узнать, может ли его сердце быть разбитым. Оно действительно тяжелое, как железо, или он выпотрошен еще ребенком? Где, екай раздери, она?.. Через месяц Сакура почти ломает ему позвоночник ударом в корпус такой силы, что он отлетает в стену и пещера за его спиной содрогается. Ее кунай отравлен, вот только кровь Саске давным-давно – чистый яд. Какие бы его ни донимали сомнения, Саске верен сам себе: в ответ он делает то же, что и обычно, – входит ей в грудь и ломает все ребра. Вот только в этот раз его рука трещит от Чидори. Ему хватает секунды, чтобы решить: такой, как Сакура, не должно быть. Но она есть: смотрит на него с фотографии. Какая же доставучая. Это так странно. Саске не знает, что там с ней (можно ли вообще пережить удар молнии в сердце?), но на их общей фотографии она живая. Ей двенадцать, она чистая и далекая от все этого. Это странно вдвойне: его одежда так часто в грязи и в крови, он тонет в поту и воняет, как свинья, а на фотографии нет ни малейшего пятнышка. Удобно думать, что это от того, что ему она не зачем и в руки он ее не берет, – давно бы выбросил, если бы не забывал. Но ночи пролетают незаметно, когда Саске смотрит в глаза Сакуры. Отрезать бы себя и Наруто с Какаши, чтобы не мешали ему представлять ее повзрослевшие губы, но Саске еще не настолько спятил. Ему не нравится Сакура. Не сразу, но он начинает думать, как, наверное, приятно было бы поцеловать ее, если бы она его тоже хо... если бы она была жива. В итоге Саске настолько свыкается с мыслью, что убил ее, что совсем ничего не чувствует, когда оказывается: он ошибся, а Сакура – подрубленная вишня. Снеси топором хоть под корень, весной из сырой могилы пробьется тоненький зеленый побег. Такую нужно убивать все время. На его фоне она выглядит совсем тонкой: Саске кажется, что он может сломать ее мизинцем, но Сакура щелчком пальцев разбивает скалу. Он застрял в одном дне, пока Сакура растет, но не обрастает колючками. От одной мысли о ней костяшки пальцев белеют, печать печет под кожей и шевелится, как клубок гадюк на солнце: Саске уже забыл, а она, печать, помнит, чьи руки однажды оказались способными ее стереть. Когда Саске все же вспоминает, он вспоминает не это, а ее доверчивый взгляд и нежность на лице (даже в момент боя – что за дура). Сакура взывает к годам дешевых чувств: Саске-кун. Ее голос – тысяча черных, как ночь, воронов Итачи в небе. Саске, ото-то. Ее глаза – не выдираемая поросль в земле. У него появляется желание в них плюнуть. Протянутую руку – сломать. Горло – перерезать. Столько лет он в одиночестве долбит себя, а эта идиотка все ждет, когда он вернется. Саске понимает: он ненавидит Сакуру за безграничную любовь к нему, такую слепую, какая может быть только у матери (не у отца) к ребенку-хулигану. Все ее детские поступки кричали: — Мне кажется, ты человек хороший, только неверно понятый. А я понимаю тебя. Конечно, не понимала. Саске зевает. Или: — Я хочу, чтобы ты открылся передо мной. Я хочу, чтобы ты дал мне шанс. Я вижу тебя не так, как другие. Я – особенная. Конечно, посредственная, разве что розоволосая. Саске кривится. Или даже так: — Я готова дать тебе все, а ты только и делаешь, что опускаешь меня. Ты просто показываешь мне, какой ты трус. Ты боишься настоящей любви. Я сильнее, чем ты когда-нибудь сможешь стать, и ты это знаешь. Конечно, слабее и уязвимее, а самоуверенности – хоть утопись. Саске скрипит зубами. Сакура вбила себе в голову, что его нужно спасать, а ему не хватает пальцев на руках, чтобы сосчитать, сколько раз он спасал ее от его спасения. А ведь всего-то нужно было позволить разочек, и, мертвая, она бы больше никогда не помешала. Саске начинает исполнять свой план во сне: ее тело почти натурально коченеет. В следующем сне она теплая, теплая, очень теплая, будто только проснулась, пока он беспробудно спал: она стонет под ним. Во другом сне Сакура его прощает. Чем больше она говорит, что все хорошо, тем поганее Саске становится. Он бы не простил. Теперь его отчетливо пронзает: не потому что такой принципиальный, а потому что не умеет. В бреду сновидения Саске старается быть логичным – она это делает лишь потому, что понимает: он не сделает ей больше, чем уже сделал. Саске и ребенком видел, каково ей прощать его – перевернутые тарелки, слова-лезвия, ребро ладони у нее на шее. И он знает: Сакура считает его эмоциональный диапазон слишком узким, как у острозаточенной иголки, которой можно зашить рот, но все равно лезет с дурацким «Я люблю тебя». Она в деревне всем этом говорит? Если не всем, то, наверное, Наруто? Тот всегда на нее слюнями капал, только пол успевай подтирать. Сакура хоть знает, что ее «Я люблю тебя» – липкая простыня? Должна уже знать. Не маленькая. С кем узнала? И, главное, кто узнал, какого это – с ней, на ней... в ней? Сакура – магнит для всех идиотов в округе, но у воспаленного мозга один ответ: Наруто. Саске хочет вытянуть мысли из головы, связать в узел и потерять. Какая ирония: его сил хватит спалить до тла Коноху (и это только начало), а он в сущности своей ничем не отличается от обычного подростка, у которого кровь отливает от мозга из-за сопливой девочки. Ладно бы она ему хотя бы нравилась! Его же от нее колотит. Новообретенная страсть оказывается настолько сильной, что выходит наружу чистым ядом. Возможно, он правда серьезно отравлен и потому ему так плохо. И если принять антидот, сразу станет лучше. Думать так удобно. Но Саске ничего не понимает в банках-склянках, а о том, чтобы требовать лекарство от Орочимару, вообще не может быть и речи. Так что, Саске горит, давится омерзением и только изредка позволяет себе размышлять, какое было бы счастье, поддержи он тогда предложение привести Сакуру сюда, где она была бы от него за одной лишь тонкой стенкой... Или за толстыми прутьями лабораторной камеры. Образы удовольствия сгорают под беспокойными веками мгновенно – все-все: и ямочки внизу спины, дотошно прорисованные воображением, и веснушки, и ощущение маленькой женской ладошки, которая гладит его по голой груди. Все вянет, жухнет, жжется. Шаринган вспыхивает сам. Саске подрывается на кровати и остаток ночи не может найти себе места. Собственное тело предает его как дикое животное, знавшее только грубость и холод, – капитулирует перед выдуманной лаской. Измученная, умирающая Сакура из мечты превращается в кошмар. Он никогда не целует ее фотографию. Из уважения (к кому?) с ней не разговаривает. Никогда не выносит ее из своей комнаты. Сакура ему не нравится. Как может нравится кусок бумаги или то, что, как кому-то-там кажется, он представляет? Такую вещь можно сжечь за несколько секунд и дзюцу никакое не нужно, выбросить и вывезти с тоннами мусора. Саске просто смотрит, готовится к их невозможной встрече и оттачивает план своей мести, как катану. В новом мире он сможет забрать ее, если захочет. Саске убеждает себя: не захочет. Захочет – если только убедиться, что ему быстро наскучит пропитанная черной злобой поломашка, а ей – то, что она там себе напридумывала. Хотела его, он может стать ее. Саске трезво себя оценивает: Сакуре нравился красивый мальчик-аристократ с грустными глазами, обязательно такой, чтобы не встретить на соседней улице. Какая же она поверхностная. Тогда он – еще хуже. Саске запрещает себе о ней думать. Но все же заключает сделку с совестью: один раз (последний). И Сакура выступает из-за его плеча, обнимает со спины, а Саске закрывает глаза. Рука его сама тянется вниз. Он почти убеждает себя, что это – ее рука. Конечно, Саске врет. Но в душевой свидетелей нет, чтобы уличить его во лжи. И совсем скоро он договаривается с собой на еще один последний раз. Настоящий последний раз должен наступить, когда он тянет ее за собой в гендзюцу, – щупает если не тело, изученное фантазией вдоль и поперек, то сознание, нажимает на каждую нужную кнопку, чтобы отключить Сакуру ко всем екаям. Она не сразу, но выныривает на поверхность. Умеет делать то, чего он не умеет. Саске наполняется желчью (стала бы бежать, покажи он ей другую картинку?), но одергивает себя. Он отступает, весь трясущийся и мокрый от пота, видит ошарашенного Какаши, ненормально молчаливого Наруто и только сейчас задумывается: с их стороны, сделать такое с бывшим шиноби своей команды, еще и девушкой (еще и этой девушкой), правда выглядит как-то слишком. Вот только у Саске своя сторона. Сакура – на противоположном берегу. Должна смотреть оттуда такими же глазами, как Какаши и Наруто, а не прыгать с разбега в горную реку, чтобы достать со дна булыжник. Достаточно уже. Нечего и некого спасать и прощать. Саске знает: она лечит его, хотя думает, что он ее ненавидит. О, если бы знала, насколько ошибается. На сколько конкретных раз. Ему снова не хватает пальцев на руках (думать про две руки – привычка) – теперь, чтобы сосчитать, сколько раз он представлял, как берет ее сзади. Мальчик со спасательным кругом мертв: остался незримым призраком у скамейки и бдит девичий покой. Саске давно понимает: учиховскому звериному нутру нужно обладать. Иметь. Навряд ли Сакура хотя бы мысль допускает, что так можно. От нее пахнет сладким домашним данго, которое он ребенком воровал на кухне, ее ципао – точно в тон учива, ее чакра – теплее зимнего ирори, на котором варят бульон от кашля и простуды, а ее наивность не знает границ. Да, Сакура точно не может такого представлять. Саске впервые разрешает себе представить собственную жизнь, какой бы она была в Конохе. На секунду, не больше. Получается нелепое жвачно-розовое пятно. Очевидно же: его зацикленность на Сакуре – результат искореженных воспоминаний из детства, когда так легко обмануться и поверить, будто ты можешь быть кому-то еще нужен, кроме семьи; позволить чужой доброте спасать тебя, хотя спасения нет вовсе. Новая Сакура, которая бросает ему вызов, но продолжает ждать, – незнакомка. Саске проговорил бы с ней целый вечер, вытерпел все ее нелепые гримасы и привычки, лишь бы узнать, как он жила все это время. Она все так же прикусывает палец? Раздает подзатыльники Наруто? Играет в карты? Ест все слишком сладкое? Она сядет с ним рядом на скамейку или испугается? Саске сам пугается следующей мысли: не захочет? Ему искренне жаль, что он не знает ответов. Вот только жалельщик из Саске как из катаны – нож для резки масла, чтобы вслух это признать. Тайно, словно вор, Саске начинает смотреть на нее другими глазами. Ищет, изучает. Она все такая же тощая и слишком розовая, у нее все такой же высокий лоб, но губы тоньше, потому что она старше и печальнее, взгляд – зеленей зеленого (должно быть, он это придумывает), и на нее все так же хочется смотреть снова и снова. Еще раз. И еще. Спустя пару мгновений Сакура уже не кажется нелепой девчонкой. Она кажется самым прекрасным существом во Вселенной, самым ласковым и чудесным, несомненно, самым добрым, заслуживающим всего золота, и всех сокровищ, и всех благ этого грубого, уродливого мира. И Саске больше ее не боится. На то, чтобы увидеть, какая она на самом деле, ушло не пару мгновений, а много долгих несчастливых лет. Теперь он снимает розовый волос со своего рукава и незаметно улыбается. Да, у Саске плохо получается подставлять плечо. К чему бы он ни стремился, лучше всего научился делать две вещи – уходить и бросать: Коноху, Сакуру, Орочимару, тело Итачи на пепелище. Саске по-прежнему не до конца знает, что делать с ее тихой и теплой нежностью, но будет знать до последнего конца: ее незаметная сила, которая не рисуется и не выставляет себя напоказ, – рушит бетонные плиты и останавливает время. Ему не нужна война – нужно немного помощи, которой прежде он устыдился бы просить даже в мыслях. Не нужна месть – только немного доверия. Не нужно быть Богом – нужна причина быть. Он может быть в темной клетке своего сознания, один, до Сакуры – долгие годы и тысяча ри, он может кричать, плеваться кровью, слепнуть и стремиться не то убить, не то убиться насмерть, но теперь Саске видит, что просто хочет вернуться к ней. Он говорит: — Прости, Сакура. Он имеет в виду: — Я не имел права рвать тебя на части, пока старался отыскать то, в чем отчаянно нуждался, но не мог описать. Я хочу давать тебе, а умею только обкрадывать и винить в том, что ты мешаешь. Мне нужна твоя помощь, потому что я ничего в этом не понимаю. Я слишком подозрителен и вечно готов уйти. И я приму, если ты не захочешь помогать мне. Он говорит: — За все. Он имеет в виду: — Я настолько трусливый эгоист, что не могу даже этого озвучить. Если сейчас, когда у него нет сил сражаться с собой, она попросит его остаться, он окажется у ее ног и сам себя проклянет, но будет молить о соизволении остаться с ней навсегда. Она – так добра, а он – мрачен и угрюм. Только так он и оставляет себе крохотный шанс сдержаться. Но Сакура не зря никогда не нравилась Саске: с ней вечно все идет не по плану. Она делает то, чего он меньше всего ожидает. Просит взять ее с собой.