Апельсина привкус

      Прощания у всех разные. Одним культура предпишет пожать руки. Другим достаточно только кивнуть. В далёкой Инадзуме принято кланяться и чем выше собеседник по иерархии, тем ниже склоняются, чуть ли не напополам. А в навечно холодной Снежной могут встретить тремя жаркими поцелуями в щёки. Только у снобов Фонтейна и аристократии Мондштадта из пыльных веков была донельзя дурная привычка, поощряемая этикетом, — уходить без слов, жестов и церемоний. Ей почти смешно.       Эти тщеславные океаниды, не смирившиеся с гибелью Эгерии, начали сами убиваться. Сходили с ума от гнева на Небо и Бездну. Вспенились, разбежались как муравьи, чьего муравейника коснулась неосторожная лапа зверя. А только стоило ей родиться из морской пены, ещё до гибели прошлой Гидро Архонта, как её сразу встретили безразличием. Всё больше казалось, что Фурина была рождена скорее уж от капель крови, пролитых в священные реки, возможно от крови самой Эгерии, раз они так ни во что не ставили юную душу — будто бы она не смела возносить себя и вровень той самой священной Эгерии. Капля от моря, песчинка от глыбы, маленькая рыбка в огромном косяке! Ни одного ушедшего океанида не порадовало, что она, выскочка, кроха на поприще богов, не унаследовавшая даже часть души и разума Эгерии должна стать им — бесспорной правительницей, а они, соответственно, ей — фамильярами. Их логика строилась на слепом почитании прошлого. Их выводы истекают из ностальгического истлевшего величия. Их здравый смысл и мудрость фанатично затмил реквием. Это они предали весь смысл справедливости, заменив тот фаворитизмом и пустым тоскованием. О, и после вот таких театральных и молчаливых уходов именно её, Фурину, во всю величают любительницей дешёвой драмы?       Океаниды принимали разные формы. Воде подвластна любая внешняя оболочка. Одни обращались птицами и улетали прочь из разочаровавшей родины. Другие бросались рыбами и жабами в воды, оставались у берегов гневными эйдолонами, пугающими путников. Третьи верили, что могли бы обосноваться в одном из укромных глухих мест, устроив там свой мирок в футляре, подобно тому как звавшая себя Родией ушла в воды Цинцэ. О, как ей нашептала птичка, эта Родия очень любила долгие монологи. И очень любила строить из себя не то жертву нового Архонта скрывающуюся от «убийц», не то мстящего охотника, сокрушающегося на ничем неповинных путешественников. Но больше всего Фокалорс смешили те океаниды, что стремились в Сумеру, пробирались сквозь пустыню к Харвисптохм в далёком, едва ли существующем, оазисе. Эти умалишённые изнуряли себя жарой во имя паломничества, стараясь убежать от «загрязнённых» новых вод Фонтейна, забывая напрочь сколько грязной скверны развелось в самом Сумеру. Видно, увядание, мерзкое любой форме жизни в Тейвате, им милее обновившейся власти, так и пусть! Утекайте прочь, поделом вам умирать под пыткой солнца! Утекайте гнить, вечные проклятые странники, парализуйте свою волю запретным знанием!..       А океаниды — это кто? Прежде всего так звали чистейших гидро порождений. В их истинной форме они похожи не то на коронованных неоперённых птиц, не то на просто очень уж крупных фей. А сами не признаются кто они, ничего не расскажут: говорят обтекаемо, как и подобает всяким легендарным созданиям, которым по мифам будто запрещено говорить прямо и по делу. Эгерия, наверное, знала. Может ли тогда Фокалорс зваться океанидом, как Архонт всея гидро элемента? А эти маленькие эйдолоны, бесхозные капельки? Хороший вопрос. И если так судить, то океанидом можно назвать и обычного гидро слайма, разве что у тех напрочь отсутствует интеллект. Но после того нахальства, неизвестно кто разумнее будет…       Привередливые и манерные этикеты прославленных представителей высшего общества предписывали разные церемонии для праздников и трауров. Например иногда особо знатным вдовам наказывалось в течении года показательно не покидать своих покоев, в которых узнавала о смерти мужа, а все окна занавешивались чёрными шторами. Запутаться можно было в этих шерстяных, шёлковых и малых траурах! Иногда наоборот — пышные похороны пышной персоны требовали пышные поминки. В более скромных случаях достаточно было просто строгой чёрной одежды и тоски без буффонады. Фурина могла бы сказать, что для неё все эти воплощения чистейшей воды теперь мертвы, могла бы уже давно начать носить траур по этим существам, по этим предателям. Но они все, до единого, не достойны и клочка чёрной ткани, надетой в честь него. Они не достойны и засохшей апельсиновой веточки в качестве прощального презента.       В самом деле, Фурина сколько угодно будет высмеивать дурость ушедших океанидов, может, даже признает парочку своих капризов по вопросам её видения справедливости и очищения вод, но никогда не признает, что с первых дней осознания себя Архонтов и по сей день она чувствует себя преданной всеми ими. Чувствует себя как подросток, которого, с наступлением первых симптомов дееспособности, пинком вышвырнули из дома, перекрыли кислород и предоставили в одиночку супротив целому миру. И супротив холёному образу покойной Эгерии. О, она, «святая»… Разве что, сложно себя считать ребёнком, подростком, взрослой, старой, когда твоё лицо, румяное, даже щекастое, всегда молодо, а лет уже давно как больше долгой тысячи. Сложные вопросы ложились на искалеченное сердце. За долгие годы беспардонной вуалью ложиться печаль, боль и скука. Ах, отвратная скука!       В оранжереях зреет не первый и не последний урожай пламенных цитрусов, кисло-сладких, излюбленных. Капли дождя не первый раз зреют гроздями в тучах и орошают все поля Фонтейна, что возвышались над морем. Белые воды лижут берега под лазурью неба, а лица, что отражаются на морской глади каждый век, каждый год, ежеминутно сменялись, исчезали и проявлялись. И только одно лицо подле неё не менялось годами на посту верховного судьи. Человек? Нетушки, уж точно можно говорить о том, что эта уставшая энигма не простой человек. Он даже не простой смертный, так ведь? Кажется, что если месье верховного судью дёрнуть за его длинные волосы, за этот белый хвост с бантом, то они отвалятся, точно накрахмаленный дешёвый парик. А если ущипнуть за кожу возле острых скул, то можно будто бы потревожить его маску, скрывающую истинное лицо этого мужчины. Ни первое, ни второе не было правдой. Справедливости ради, Фурина проверила эти свои гипотезы… На практике.       Этот человек-не-человек любит ворчать, подобно старику, и держится за порядок и дисциплину, подобно канцеляристу. Но в отличие от скучных карьеристов, которых она не раз видала, тот не просто так держался за собственную должность. Фурина не понимала пока почему. А чувство стихий коварно подсказывало, что силы гидро в нём, к удивлению, отнюдь не меньше, чем у сгинувших океанидов, которые, между прочим, целиком существовали из концентрации воды. Она смеет предположить, что спящих сил в нём больше, даже скорее всего больше, чем если бы тот просто получил ту кругленькую безделушку от Селестии. От этого судьи, зовущего себя Нёвиллет, веет и солоноватым ароматом холодного мистраля и аккуратным бризом над золотистой гладью. В нём и лёгкие волны, клетчатый узор пены на поверхности у побережья, щегольские украшения любых вод, и чернота впадин, хранящих причудливую фауну и трагически потонувшие корабли. Ей уж казалось, что никто, кроме неё, не мог так резонировать с элементом. Она сама Архонт, воплощённая справедливость, кто более? А этот казался, вероятно, ровней по силе. Или ей хотелось бы думать, что ровней, не смея предполагать лишнего. Было бы презабавно, окажись тот тоже океанидом, решившим остаться и запереть себя в человекоподобной оболочке. Но у океанидов достаточно тщеславия и остатков ума, чтобы не унижаться так перед «обидчицей».       Чего также было невозможно предугадать Фурине, так это того, что Нёвиллет, каким-то образом, терпел и принцессины капризы, и своенравное любопытство, когда большинство людей, поражённые манерами скучающего и взбалмошного Архонта, обычно отдалялись и вежливо описывали ту впредь, как «сложную личность» избегая… Кхм… Неудобной и тяжёлой прямоты, не особо сочетаемой с законом об оскорблении должностных лиц. Только судья-загадка сохраняет невозмутимый лик, как океан в штиль, сохраняет почти рептильный взгляд, смотрящий насквозь. Будто бы стерпеть её выходки ничего не стоит. Его ведь тоже слегка побаивались в Фонтейне — ещё бы нет с его властью, с его должностью и с его неподкупностью. Фокалорс заметила всё это, пока привыкала к сотрудничеству с этим Нёвиллетом, к его бессменному обществу. И всё равно странно, почти подозрительно, что за долгие годы тот, пусть и не стесняясь праведных замечаний, будто бы всегда верно стоял за спиной, был где-то рядом. Люди зовут это «опорой», вроде бы?       Нёвилетт неизбежно стал свидетелем всех её изменений. Неопытность Фокалорс уходила, уступая место томной и долгой скуке. Вечные дилеммы толкали вперёд к радикальным изменениям — душа Фокалорс раскалывалась надвое. Как обнажённый от кожуры апельсин делили на дольки. И едва ли простые слёзы могли излечить такую трещину в сердце, едва ли хоть чья-то слеза могла. В её натуре соседствуют и наказание и пощада, и милосердие и праведный гнев. И скука. Её состояние сверкало помехами как испорченная киноплёнка, промокшая в луже, изрезанная кровожадными ножницами: её же идеал стал для неё бессменной темницей, где дверь всегда открыта, а заключение добровольно. Голова болела. В народе это её новая суть звалась гораздо проще — «истеричка». Остальные слишком быстро смирились с тем, что их Архонт, мягко говоря, немного не в себе. Слишком быстро смирились, что та лишь иногда появляется где-то на верхних ярусах здания суда, подпирает кулаком щёку и болтает ножками, пока ниже решались чьи-то судьбы, пока лезвие гильотины ещё сверкает на закатном цитрусовом солнце. И всё равно скучно, даже загадка её дорогого невозмутимого судьи казалась каким-то занудством, если не слишком сложным ребусом. В какой-то момент её энергичное оживление к моменту полемики адвоката и прокурора, сгладилось, как успокаивается зеркальная вода после череды тяжёлых волн. Даже оно наскучило, когда не оставалось сил ни подтрунивать, ни разводить заседания каверзами. Скучно, людям самим не очевидно, что правильно, а что нет? Видимо, только ей это заметно сразу.       Суровый судья выходит из своей роли после работы — тот оставлял ей на тарелочке апельсины, когда та засыпала посреди судебного процесса в своей верхней ложе, упокоив голову на свесившиеся руки. Она даже пропускала приговор. Какое зрелище — Архонт под наваждением дрёмы в расписной ложе, скорее была похожа на бродяжку, инкогнито забравшуюся сюда переночевать. Или же похожа на потерянную юную леди, после плохого праздного дня в свете, вовсе не на благоразумное Божество. Тогда Нёвиллет с тарелкой очищенного ароматного апельсина, был чем-то похож в её глазах на огромного белого мейн-куна — кошку величественную, но, напротив, вовсе не грозную. Фокалорс не всегда могла помнить что её расколотая душа могла совершить. Когда её сознание переключается, то подобно тому, как меняется бобина для прожектора. Одно мгновение — и покадрово идут совершенно другие изображения, другое действие, другие актёры принимаются за пантомимы. Всё себе на уме! Словно она наблюдала тогда за собой со стороны, едва различая слова и едва осознавая свои же действия. Так жалко. Жалко так, что хочется вызвать бурю и проливной дождь на весь Тейват и потопить все его грехи в слезах небесной тверди. Пусть дождь рассечёт как стрелами всю землю, орошает, сокрушит горы и наполнит любые реки, пуская те прочь из берегов!.. Но и эта мимолётная ярость быстро наскучивает. Покрывается корочкой льда.       Ей остаются только провалы в памяти после занавеса представления. И учтиво принесённые апельсиновые дольки, сладенькие, за которыми Нёвиллет всегда напомнит, что происходит и где она сейчас, подобно верному дворецкому. И всегда отказывался от благодарностей, — только умоляет впредь не дёргать его волосы, хотя бы на людях. Не осуждает то, что считается вольнодумством с её уст. Его голос успокаивает. Голос, похожий на подземный студёный родник.       Может быть она хуже этой самой Эгерии. Может быть, тысячи лет мало, чтобы понять её же идеалы справедливости. Может, пока не способна сиять как сияют росинки на солнце, как капли водопадов рисуют радугу в небе возле белых брызг. Может и мудрости у неё недостаточно много для этого старого мира, глубокого, как океаническая бездна. Может её жизнь напоминает настолько сложный механизм, что ни одному инженеру их Института не был бы подвластен, оттого тот не подлежит какой-либо починке… Нет-нет! По крайней мере у Эгерии не было той власти в юстиции, что обрела она, сама Фурина де Фонтейн! Что ваша Эгерия вообще могла, кроме как хлопать ресницами под сводами двора да слёзы лить за каждый грех человеческий? Да кому нужны её океаниды, сменившие отчизну как перчатки? Плевать ей с башни из слоновой кости на них. Да и на её невольное «двуличие» тоже, не так уж и мешает! Она уж уверена, Фонтейн течёт вперёд! Так ведь, Нёвиллет?..       По крайней мере, она чувствует, что ближайшую вечность ей есть с кем, хоть с одним, разделить любимый апельсиновый вкус. А к поздней осени в оранжереях снова нальются соком апельсины. Чудесные фрукты из сладкого сока и солнечной кожуры… И даже тень, ниспадающая с крепостей Селестии на зените, и сбить не сможет с языка чудесный привкус, и её куража не убьёт.