Magnificat

У меня есть сердце, Ухо и глаз. Я был здесь всего один раз. Sevdaliza — Human «И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя по роду и по подобию ее, и дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так. И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду и по подобию ее, и дерево плодовитое, приносящее плод, в котором семя его по роду его на земле. И увидел Бог, что это хорошо». Вергилий — не сказал ничего, не увидел его лица. Однако же Ви и сейчас может в любой миг посмотреть ему в глаза. Для этого достаточно лишь прикоснуться к узлам не-своей памяти. Горделивое холодное лицо с высокими скулами, мимолетно схожее с лицом Данте. Шагнешь дальше — и вот его черты смягчаются, а на губах, как редкую бабочку, еще можно поймать улыбку. В воображении это лицо было всегда поразительно неотделимо от собственного. Вязь капеллы напоминала узор покрывших тело татуировок — клеймо худших кошмаров, неведомых и невыносимых человеческой душе, возросших ныне ядовитым плодом на дереве гнева. Витраж разбивал лучи на цветную мозаику. Ви поднял голову выше и посмотрел на исполненный возвышенной печали лик Христа. Церковь таким ранним утром еще была безлюдна и молчалива. — Радость моя — двух только дней, — радость дана мне судьбою... — поколебали молчание строки, выученные до буквы за время не-его юности. Шли третьи сутки сражения против Уризена, и если судить по тому, как слабели мускулы и осыпалась кожа — его последние. — Благослови вас Бог. Пусть бережет он вас от всякого зла и укрепит в минуту слабости и хвори. Ви улыбнулся, оборачиваясь. Священник появился в зале тихо, не нарушая всеохватывающего покоя, и пах, как все здесь, — миррой, лавандой, свечным воском. — Боюсь, в моей хвори меня уже ничто не укрепит, — откликнулся Ви. Трость застыла в пальцах несгибаемым столпом творения. — Господь не посылает нам испытаний больше, чем мы можем вынести, — слегка удивился святой отец и стал поодаль, сложив руки перед собой. — Но каждая страждущая душа, приходя сюда, обретает у него успокоение. Чем я могу помочь, сын мой? Ви переступил с ноги на ногу — изможденные кости зудели — и вновь с любопытством взглянул на распятие. — Говорите, каждая? А что насчет той души, что провела столетия в огне и, расколовшись надвое, восстала? Священник, казалось, растерялся. — Вероятно, она желала бы не покоя, а мести. — Ви обернулся к залу, скользнул глазами по стрельчатым сводам нефов. — И вдруг предстал им ангел господень, и слава господа осияла их, и убоялись страхом великим... — В самом деле... В писании большинство ангелов — божьи воители, стражи и грозная сила против зла. Однако посланец господа не велит убивать и не мстит во спасение одной души перед другими. Всем нам даровано спасение через покаяние в грехах, даже самым заблудшим. Кровь выкипала в сосудах, они ссыхались, а потом по ним пускали каленую докрасна магму. Рядом были лица — брата, Евы, отца, а за ними звучал голос, он ледяной иглой раскраивал череп. Он говорил — никто не придет спасти. Вспоминать — больно. Как если бы по незримым сокровенным нитям не-его памяти пускали ток. Ви соткал бы себе одежду из этих нитей, только бы еще мгновение — как озарить лучом небесный мрак бездонный? — побыть. — Увы, моя собственная душа слишком молода, чтобы познать грех. И ей отведено слишком мало времени, — усмехнулся он мягко и тоскливо, ощущая, как на губах лопается тонкая кожа. — Прошу прощения, если смутил вас. Я всего лишь ищу приятной беседы. Надеюсь, христианство не почитает это за грех? На учтивое лицо пастора, наконец, вернулась улыбка. — С удовольствием. Нечасто встретишь того, кто так интересуется вопросами веры. Но все же, я вижу, вам нездоровится. Рука бережно коснулась локтя, ноздрей коснулся запах ладана. Ви вдохнул глубже и ощутил древесные вкрапления мебели, терпкость вина для причастия, аскетичность камня. Христианский бог пахнет приятно и на запах — холоден, кроток и беспол. С его собственным богом было иначе: кровь, сера, гниющая плоть. И ненависть, ненависть, ненависть. Придерживая, священник проводил его до скамьи. Левая нога почти отнялась, приходилось тяжело ее подволакивать. С беззвучно-хриплым вздохом Ви опустился и поставил трость перед собой. Умирать — больно. Как если бы при каждом шаге в кости добавлялось по трещине. — Вы и правда верите, что ваш бог всесилен? — Что ж... В священном писании говорится... — Оставьте писание, святой отец. Ответьте, как сами думаете. Он поднял светлые глаза, исполненные покоя души, о котором говорил. Человек, твердо определивший свою жизнь от и до. — Думаю, что вера — вот истинная сила для любого. Возможности рассудка поистине безграничны. Известны случаи, когда вера исцеляла там, где была бессильна медицина. — Он сочувственно взглянул на сохлые разломы вдоль кистей, на истончившиеся, подернутые синевой капилляров веки. Ви перехватил его взгляд. Похожим — смотрела не-его мать, стоило расшибить коленку во время игры с братом. — Что бы вы посоветовали тому, кто не верит в своего бога? — Бог... един, — вновь не понял пастор. — Он есть все живое, сотворившее и сохранившее. Человек создан, дабы проводить его благодатную силу к земле, и поэтому, как я, да простится моя гордыня, убежден, должен быть покорен его воле. — Он расправляет мне крыло и рабством тешется моим... — Ви задумчиво опустил подбородок в сложенные поверх трости ладони. — Высшая сила порабощает того, кто владеет ей, в этом вы совершенно правы. Крупица ее была дана — чтобы он жил. И не был помехой в достижении могущества большего. — Мы рабы его лишь в той степени, в какой ребенок является рабом своего родителя. Что за отец предоставит своему чаду полную вседозволенность, которая может обернуться опасностью? Что за отец не взглянет в лицо своему чаду, едва создал его взмахом катаны. Ви ничего не ответил. Глаз видел в половицах крошечные борозды — каждый, кто ступал здесь, заронил в них свой след. Он останется и после, на долгие-долгие годы, когда самого человека уже не будет на свете. Когда исчезнет Ви — разрушатся даже опавшие с тела чешуйки кожи. Часть пустого, наделенная ничем. Что если ваш бог уже давно не смотрит вам в лица, мог бы сказать он этому сострадательному человеку, надорвать словами его тонкую душу и навсегда уйти. Что если вы все — лишь его отторгнутая слабость. Скажи, прошептал в его ушах голос, простуженный и безучастный, голос не из мира солнечного воскресного утра и священников в ослепительно-белых одеждах, он говорил из глубин темной стороны сущего. Скажи, потому что это правда. В больной груди дрогнуло бессильное сердце. Уризен пробудился, воспрял — к нему вела последняя жажда. Ви поднялся, мучительно опираясь на трость. Нутро отзывалось беззвучными стонами на каждый жест. — Благодарю вас, — сказал последнее. И если бог правда слышал эти слова, он донесет их остальным, когда собственный голос откажет. Мой краток век. Он побрел к дверям, и стук трости по полу отдавался вдоль стен затухающим эхом. Священник проводил его взглядом и подумал: как странно. У этого мальчика глаза глубокого старца.