Любовь двух святых узников

      Консуэло была измучена несколькими днями бесконечных допросов и выслушиваний лжесвидетельств, оговоров и правдивых, но раскрывавших все планы ордена и потому предательских показаний переметнувшихся за баррикады.       Все они, как один, смотрели на неё смело, невозмутимо и осуждающе, не отводя взгляда, объединившись против нашей героини — так, словно изменницей и их первым и самым главным потенциальным (почему мы употребили именно такой эпитет в отношении нашей героини — читатель поймёт чуть позже) врагом была именно Консуэло. Да, последнее действительно было так — ведь объяснение каждого корыстного политического деяния, говорящего не в пользу того или иного правителя и ставящего в жертвенное положение простых крестьян, было много заранее искусно, ловко и хитро перевёрнуто в пользу феодалов, вельмож, королей и императоров, делая их невинными и почти святыми монархами в окружении таких же советников и разного рода помощников, делающих всё для блага и процветания вверенной им державы, коим препятствуют обманщики и предатели государства, замышляя коварные планы ради осуществления своих преступных намерений и воплощая их в жизнь самыми гнусными способами, угрожая их жизням, занимаемым графами и герцогами высоким должностям и престолам самодержцев.       Да, братьям и сёстрам также приходилось лгать — но защищая себя — пытаясь хотя бы в самой малой степени сократить грозящий срок — если свет надежды ещё мерцал впереди — пусть и едва заметным отблеском. Но любые их слова (и истинные — в том числе) — а другого, собственно, не следовало и ожидать — переиначивались в пользу истцов и было ясно, что речи служителей Ордена Невидимых заведомо ничего не значили и не принимались в расчёт ни при каких обстоятельствах.       Ну а судьба уже состоявшихся государственных преступников была решена и известна заранее — ещё до начала судебного разбирательства — сидеть в тюрьме до скончания своих дней, и вынесение беспощадного приговора было лишь делом времени — самого краткого срока — о чём мы упомянем ещё не единожды.       Принимая приговор, Консуэло стояла смиренно и прямо, хотя ей и приходилось держаться за трибуну, вцепившись в неё холодными дрожащими пальцами, неимоверными усилиями воли оставаясь в ясном сознании, преодолевая головокружение, смело смотря в глаза судье, не признавая ни своей вины, ни вины своих преданных братьев. Устав от нескольких дней бесконечных слёз, от которых уже заболели глаза, она едва держалась на ногах.       Считаем нужным заметить здесь, что помощник судьи, секретарь и судебный художник смотрели на Консуэло с сочувствием и боролись с желанием подойти и поддержать её — в особенности во время зачитывания вердикта — даже не столько физически — чтобы осуждённая смогла простоять всё это время — сколько утешить, остановить наконец эти потоки непрестанно лившиеся из её глаз.       «Не может человек, свершивший всё то, о чём говорится здесь — так страдать. Это не притворство. Она же словно Пресвятая Дева», — невольно думали немые свидетели этой душераздирающей сцены, непричастные к обвинениям и не являвшиеся «жертвами немыслимых злодеяний», в то время как остальные — те, чьим главным делом было лишение свободы и жизни этих наместников бога на земле — принимали её слёзы за слёзы страха, осознания всего ужаса наступившей расплаты и раскаяния.       Ещё задолго до начала процессов, почти сразу после основания тайного общества многие, увидевшие свою выгоду в присоединении к этой организации, обеспечивающей себе доступ в кулуары высшей власти, планировали вступление в орден и последующую измену ему заранее, подгадывая собственное изгнание из братства на тот момент, когда им будет открыта надёжная и безопасная дорога в высшие эшелоны правления, и тогда своими бесчестными поступками — знаками немого отречения от всех истин и правил союза — совершали свои незримые выстрелы в сердца верных служителей, чем неизбежно наносили удар за ударом и по репутации тайного общества, и по этим причинам в ряды тех, кто возложил на себя святую миссию по зову сердца, шло всё меньше людей с искренними устремлениями, и очень скоро и старейшины, и младшие его члены могли надеяться лишь на чудо, на какое-то интуитивное, истинное знание ищущих пристанища для своих чистых сердец, горящих огнём и жаждой торжества любви и добра. Но такие люди — уже знавшие о начавшейся охоте и потому понимавшие, на что идут и готовые отдать жизнь за веру, за идеи, за принципы — пусть их было всё меньше и меньше с каждым днём — находились вплоть до того момента, когда были пойманы и осуждены последние враги государства и друзья нищих и обездоленных.       Так же считаем важным сказать со своей стороны, что абсолютное большинство процессов по делам врагов власти заканчивалось одинаково — стоило только обладателю одной из самых светлых душ попасть в руки королевской полиции — разница была лишь в том, сколько лет узнику предстояло провести за железной решёткой. А это зависело от статуса, что занимал член братства и, соответственно, какие обязанности при этом на него были возложены. И, таким образом, обладатель самых высших градусов, ведший диалоги с королями, императорами и их приближёнными, неизменно получал наивысшую меру наказания — пожизненное заключение в самых строгих условиях.       Но своеобразная справедливость — если только сейчас можно говорить, пользуясь подобными словами — последствий этой чудовищной охоты была в том, что неофитам, ещё не доказавшим своё высшее мужество, не успевшим духовным трудом заслужить награду вести диалоги с первыми лицами государств — выпадала не самая тяжёлая доля. И это являлось чудовищной соразмерностью, бывшей одновременно тёмной, бездонной пропастью, в которую безвозвратно падали все самые великие из ордена.       Но в этом же была и неправота вседержителя — за наивысшие достижения перед собой и орденом поплатиться едва ли не собственной жизнью — став вечным узником, проведя весь остаток своих дней в голоде и страшных лишениях. Но самым горестным обстоятельством было прекращение, жестокое, бесцеремонное, многим из служителей братства кажущееся издевательски медленным в любом из случаев — разница в длительности слушаний, напоминавших душевную пытку, по какому-то странному недоразумению не обозначенную в законах в одном ряду с колесованием и колыбелью Иуды, не имела значения, когда душу и сердце раздирали изнутри своими острыми когтями отчаяние и безысходность — обрывание возможности нести свои идеалы по земле и обречённость на вечное молчание.       Да, государственная машина могла бы без всяких церемоний физически уничтожить их всех — ибо в сущности по закону имела право и на это, и так было бы быстрее и легче избавиться от неугодных, но в этом случае был бы неизбежен всенародный бунт — у притесняемых крестьян могло закончиться терпение от творящихся несправедливостей, а число последних, само собой, в несколько сотен раз превышало количество членов братства, и потому восстания простых бедняков боялись куда больше.