Любовь двух святых узников

      Но всё же, несмотря на крайне удручённое состояние Консуэло, непоколебимая уверенность в правоте собственных слов придавала твёрдости её интонациям, где явственнее прочего выражалось праведное возмущение, порождённое двумя причинами.       Первая заключалась в абсолютной невиновности Консуэло перед лицом бога, и более того говоря — святости служения ему. Не земные существа были её самым высшим и строгим судом, но Вседержитель. Осознание того, что сейчас она стала мученицей за идеи и принципы, сторонницей которых, как оказалось, была всю свою жизнь — и это было неудивительно — такой человек как Альберт Рудольштадт, не мог бы сделать спутницей своей жизни обладательницу иной души — и которые были лишь подтверждены Орденом в ходе посвящения, ободрив Консуэло в самом начале пути и сейчас вселив в её сердце ещё большую непоколебимость в том, что их стремления не напрасны — пусть даже в настоящем времени все усилия приносили ничтожные плоды — заставляло её ощущать справедливую гордость за сопричастность великому делу и несокрушимую веру в то, что когда-нибудь — пусть даже и ей, и Альберту не суждено будет этого увидеть в нынешнем воплощении — добро и правда восторжествуют на этой земле.       Вторая же состояла в праведном негодовании, касавшемся даже не столько проявленной физически, плотской грани непозволительного поведения этих людей, сколько того, что они считали себя вправе обращаться со всеми узниками так, как им того заблагорассудится, нарушая все мыслимые и немыслимые границы, правила и запреты.       И неважно, кто был перед надзирателем — юная хрупкая пленница или слабый и больной человек преклонного возраста. Они мерили всех по себе, думая о каждом одинаково плохо и полагая наказанными вполне заслуженно.       Если им случалось вести в камеру старика, то последнему приходилось терпеть толчки и тычки по причинам раздражения из-за его медленных в силу прожитых лет и болезней шагов, а иногда надзиратели могли не рассчитать силу и ненароком ударить несчастного, что и без того едва мог идти, и потому последнему порой насилу удавалось удержаться на ногах.       Коли же речь шла о молодом человеке благородного происхождения — тут всякое стеснение у тюремщиков пропадало напрочь, и те могли, лишившись даже доли осторожности, бить бедного узника, одновременно почти крича ему прямо в уши: «Эй, поторапливайся! Здесь тебе не королевский приём!». (И Консуэло, понимая, что то же самое — там, по другую сторону границы между странами — вернее всего, делают или, быть может, уже сотворили и с Альбертом, сострадала ему и в этом, прося бога о том, чтобы работники тюрьмы смягчили свои нравы).       Когда же они сопровождали в каземат молодую женщину, то даже не пытались хоть как-то совладать со своими низменными инстинктами, сластолюбиво дыша напуганной узнице прямо в спину.       Но Консуэло чувствовала, что в отношении неё один из стражников испытывал «совершенно особые чувства», как-то выделяя её среди остальных — он шёл вплотную, едва не наступая ей на ноги и прижимаясь сильнее, нежели второй конвоир — и, казалось, готовый вот-вот коснуться губами волос, плеч или шеи Консуэло. И потому у неё было дурное предчувствие, связанное именно с этим человеком.       Она шла бледная, едва сохраняя твёрдость шага, но не ощущала себя поверженной. Мужество и чувство собственного достоинства торжествовали победу в её душе. Вот что было настоящей битвой. Теперь она поняла, что главные сражения вершатся в глубине сердца. Она смогла сохранить себя и по праву гордилась этим.       Её каземат находился в самом дальнем конце.       «Я пройду это испытание. И пройду его с честью. Господи, не дай мне пасть духом».       Да, несомненно, большинство и находящихся здесь людей действительно перешли опасную грань между проступком и злодеянием — отняв чью-то жизнь ради обладания чужим богатством, обесчестив юную девушку, быть может, уже хранившую целомудрие для того, чтобы подарить свою невинность избраннику, или лишив и без того небогатую семью, где могли быть и грудные дети — единственного крова…       Но ведь не каждый осуждённый подлинно грешен — судебная система несовершенна, как и сам человек, и также полна «стражами закона», злоупотребляющими своими связями и полномочиями и не считающих ничью человеческую жизнь и свободу, помимо своей собственной, хоть сколько-нибудь ценными. Консуэло не нужно было жить среди полицейских, служивших императору, судей и адвокатов, чтобы понимать это — хватило и того, что она видела и слышала, исполняя обязанности, наложенные на неё священным орденом. Она знала — пороком, алчностью, и страхом потерять ту щедрую руку, что одаривает всеми благами, а оттого и мздоимством и предательством — мир пропитан повсеместно.       И идя мимо железных дверей камер, Консуэло чувствовала боль всех безвинных душ, проходившую сквозь её сердце острыми кинжалами и узнавала своих соратников — таких же неугодных, как и она сама — из глаз которых порой неостановимо текли слёзы, когда они видели эту святую жену в этих застенках. Они провожали Консуэло своими взглядами, цеплялись пальцами за решётки, подходя к краям своих камер — пока та не скрывалась из вида.       По поводу же остальных, что были здесь незаслуженно — по их облику — она интуитивно догадывалась, что «предосудительного» они «совершили» в своей жизни.       Отдельно отметим то, что надзиратели не имели официального права знать о деянии, за которое тот или иной заключённый был помещён в стены этой крепости, а также о его мотивах — их задачей было лишь сопроводить заключённого в каземат. Но это право было у владельца тюрьмы, и позже читатель узнает, почему сказать это было так важно для нас.       Да, перед лицом закона Консуэло была государственной преступницей, и оба сопровождающих всё же знали историю её жизни, но знали лишь по слухам, фрагментарно, беспорядочно, и, разумеется, эти обрывки были переданы им в самом извращённом свете — выгодном клеветникам и приспешникам лживой и корыстной власти — и, как это неизменно происходило, были безоговорочно приняты на веру — ибо как же можно не поверить слуге закона? Да, все эти лжесвидетели и вероотступники знали правду и в глубине души понимали, что тайные общества, подобные Ордену Невидимых, стремятся к истинной справедливости, равновесию и гармонии на всей земле, осознавали суть, обоснованность и правильность их учения, но не хотели отказываться от своей ненасытности в приобретении материальных благ, получаемых лёгкими путями и удовлетворения потребностей в диктаторском господстве над народами вместо другой, более трудоёмкой работы, но приносящей плоды несравнимо долговечнее, дороже и отраднее, нежели обладание дворцами и замками, приобретёнными за баснословные средства и слепого подчинения крестьян и других бедных слоёв населения — основа которого — страх возмездия за неисполнение жестоких и противоречивых законов и требований, что, тем не менее, каким-то непостижимым образом всегда оказывались на стороне тех, кто обладал властью.       Служители же духовного ордена стремились вести за собой людей, терпеливо разъясняя и давая осознать те неколебимые истины, что ведут к возрождению душевного света, посредством музыки (виртуознее остальных мастеров и неофитов братства это удавалось Альберту — с ранней юности пленённому тонким, пронзительным, способным вызвать и выразить самые потаённые, порой скрытые до соприкосновения с этим чудом даже от самого слушателя движения души, помогающие человеку глубже познать собственный внутренний мир голосом скрипки), пения и танца (здесь среди прочих адептов не было равных Консуэло, приобщившей к этим искусствам и Альберта, не имевшего ни артистического, ни музыкального образования, но, как оказалось, ничуть не уступавшего в таланте ей — профессиональной оперной певице, не растерявшей после ухода с театральных подмостков ни искренности исполнения и ни одного навыка, которым она добросовестно училась в течение всей своей юности в школе при церкви Мендиканти — последние она сохранила благодаря неустанным упражнениям), а иногда даже пьес и спектаклей (в которых также участвовали они оба и в чём также была инициатива и полная заслуга сподвижницы этого великого человека).       Консуэло ускорила шаг, надеясь, что, может быть, стражники немного отстанут от неё и это заставит их прекратить позволять себе настолько грубые, недопустимые действия. Но сопровождающие за полшага нагнали её.       — Эй-эй, куда?! Помедленнее! Никак бежать вздумала? Или совесть проснулась? А может быть, таким образом ты хочешь, чтобы срок твоего пребывания здесь побыстрее закончился? Раньше сядешь — раньше выйдешь?!, — две последние фразы были произнесены хозяином тюрьмы с откровенным смехом в стремлении выставить будущую пленницу как можно более глупой. Но… в чьих глазах?.. Быть может, такой дурацкой шуткой он и хотел унизить достоинство будущей узницы, но вышло так, что его слова обернулись против него же, показав эту черту в недрах его натуры — и тем паче, что он не осознавал этого.       Теперь конвоиры держали свои руки на плечах Консуэло. То крепко, причиняя боль и то и дело подталкивая вперёд, то похотливо гладили её кожу, проникая пальцами даже под волосы. И от этих движений исходила аура самого грязного порока, и эти прикосновения вызывали у Консуэло такое отвращение, что ей хотелось тотчас же смахнуть их с себя.       — Я иду между вами, ни на йоту не отклоняясь. Я не настолько глупа и прекрасно знаю, что при всём своём желании не смогла бы покинуть эти стены раньше данного мне срока. Наши силы были бы неравны. Вы бы схватили меня так, что я была бы лишена возможности совершить любое движение. Разве я не права?       — Эй, не дерзи представителю власти! Ишь, смелая нашлась! — в голосе первого стражника прозвучали одновременно ярость и насмешка. — Все вы, бабы, хитры, как лисы. Дьявольское отродье… Не заметишь, как обведёте вокруг пальца, — пробормотал сквозь зубы владелец тюрьмы, который мог иногда ради развлечения заменить одного из стражников, чтобы сопроводить новую «гостью», успевшую «прославиться» благодаря слухам, дошедшим до этой крепости — о своём строптивом (что позволяло, сражаясь с этой непокорной особой, выместить на ней злость за свою неудавшуюся судьбу, за своё прошлое, где он был жестоко обманут и брошен одной из богатых и взбалмошных дам полусвета, также, как и Консуэло, бывшей артисткой и походившей на темноволосую маленькую цыганочку, в которую некогда был без памяти влюблён) или излишне мягком (и тогда с арестанткой можно было беспрепятственно делать всё, что угодно, давая волю своей энергии, и это так же позволяло разгуляться неистовому буйству великой обиды на весь женский род) характере и экзотической по здешним меркам внешностью, а порой и разными сочетаниями этих трёх обстоятельств. В случае с Консуэло для него в этих гнусных слухах воедино сошлись два обстоятельства — её редкая для здешних краёв внешность и христианская покорность, недалёкость и готовность безмолвно сносить все удары судьбы. (Разумеется, насчёт последних трёх качеств они оба глубоко заблуждались — в чём им предстояло убедиться позже. Она могла постоять за себя, но сейчас приняла решение делать это крайне осторожно, осознавая все возможные последствия более деятельной защиты своей чести и достоинства — ведь, в конце концов, пока что ни один из этих людей не причинил ей слишком сильного или непоправимого вреда).       — Не трогайте меня, — в конце концов сказала она, не выдержав этих грязных поглаживаний.       Бесконечная, казалось, непреодолимая, страшная усталость, звучавшая в голосе Консуэло, от которой она была почти готова лишиться чувств, пригасила её требовательные и даже властные интонации, но Консуэло не переставала ощущать за собой полное и заслуженное право говорить с этими людьми именно так.       — А это не тебе решать. Теперь ты в нашем распоряжении. Мы твои хозяева. Кончилась твоя цыганская свобода, когда ты могла делать всё, что хочешь. Ишь ты, что о себе возомнила. Ни денег, ни жилья, ни документов… Осмелела вдруг, кроткая и добрая овечка — с чего это, интересно?.. Может, хоть здесь за ум возьмёшься — забудешь этого своего… горе-пророка. И узнаешь, что такое отвечать за свои слова и поступки, и научишься думать, с кем связываешься. Если выживешь, ха-ха. В рот ведь ему смотрела… Да он же просто очередной сумасшедший, неведомо каким образом снискавший едва ли не всемирную славу среди вашего карнавального театра, состоящего из таких же. Но он, похоже, спятил крепче всех вас, считая, что ему море по колено, и вот именно потому… А ты-то что? Баба. Твоё дело — сидеть дома да детей рожать, и ходить по светским приёмам на пару со своим благоверным, а не шляться по дворцам и резиденциям с дешёвыми сказочками на пару с этим новоявленным Мессией. Ну, или, на худой конец, выступать — раз уж это тебе так нравится. Со сцены твои байки звучали бы куда уместнее — раз уж у тебя такая неуёмная фантазия. Да и деньги бы какие-никакие смогла бы зарабатывать — ведь ты же всё-таки артистка, и неплохая, как говорят. Ах, да, совсем забыл — ваша любезная Мария-Терезия запрещает вам — лицедеям — самовольничать и точно не позволит вещать подобные монологи с подмостков. Но с этим можно и смириться, коли жизнь дорога. Но, кроме того — ты ведь неплохо умеешь писать — мне пересказывали твои творения. И, если бы ты немного замаскировала свои словесные хитросплетения, заменила пару слов в нескольких местах — никто бы и не догадался, что ты хотела сказать на самом деле. Ты могла бы издавать книги и неплохо зарабатывать этим — светским барышням такое бы точно понравилось — раскупали бы мгновенно… И даже сейчас ты так блестяще справляешься с ролью этакой Жанны Д’Арк! Любая заштатная актрисулька позавидовала бы! Там тебе и самое место! Как и твоему христоподобному юродивому, кстати. Отлично бы смотрелись вместе! Оба такие колоритные! Мне описывали этого… Рудольштадта, кажется? Высокий, худой, с длинными тёмными волосами, бледный, с горящими чёрными глазами — прямо вылитый граф Дракула! Красавец, правда?! Ты знаешь, а я ведь могу понять, чем он тебя взял — женщины любят таких страдальцев, которые играют в какие-то бесконечные тайны — за коими, впрочем, ничего не стоит и никогда не стояло… А тут ведь, как ты, наверное, теперь сама видишь — гораздо большие неудобства. Надо же было понимать, что ты когда-нибудь попадёшься. Это всё-таки ведь совсем не в игрушки играть — как на сцене. Ты ведь не ожидала этого, верно? Пойти против власти — совсем мозгов лишилась. Да таких всегда и везде топчут не задумываясь. И его растопчут — если уже не… Но чего же они все так испугались — я никак в толк не возьму… А между тем судьба предоставляла вам все шансы жить в счастье и достатке, даже роскоши, в фамильном замке. Ведь ты, вроде бы, была более здравомыслящей, чем этот умалишённый горе-сектант, и вполне могла повлиять на него. Но нет же. Ты стала такой же. Что-то в твоей голове сдвинулось не в ту сторону. Любовь, что ли, лишила тебя последних остатков разума? Да, опасно вам, юным дамам, — это «почтительное» обращение прозвучало из его уст с особо издевательской усмешкой, — испытывать подобное чувство.       «Воздай им — ибо не ведают, что говорят и что творят», — вновь утомлённо подумала Консуэло.       Она прекрасно понимала что он не только высказывает своё настоящее мнение о ней и её соратнике, но и не отказывает себе в удовольствии откровенно, всласть и вдоволь поиздеваться.       В конце концов Консуэло не выдержала этих дышащих пороком поглаживаний и сделала попытку смахнуть с себя эти противные, потные пальцы. Но хозяин крепости молниеносно схватил её ладонь и сжал с такой силой, что Консуэло негромко застонала и на глазах у неё выступили слёзы.       — Не трогайте её! Не смейте! , — вдруг послышался где-то за спиной владельца тюрьмы женский голос, в котором звучали одновременно слёзы и праведный гнев.       Он, разозлённый ещё больше этим неожиданным возгласом, прозвучавшим невесть откуда и помешавшим ему, резко обернулся и словно увидел двойника Консуэло, но только чуть старше.       — Слушай, а ты кто такая? Я тебя не помню. А-а… неужели из этих же — как они там называются… Ну да, конечно, как же я сразу не догадался — иначе ты бы не стала так яростно защищать свою «соратницу». Ещё раз скажешь что-нибудь подобное — и, я клянусь — я вот этими — собственными руками — придушу тебя как курицу, слышишь?! Предупреждаю тебя в первый и в последний раз!       Консуэло умоляющими глазами посмотрела на свою соратницу, но та вновь не смогла сдержать святой ярости:       — Нет! Вы не посмеете!..       — Ну, что ж, я предупредил тебя, но ты не послушалась. Такая же безмозглая, как и все в этом вашем цирке. Теперь готовься отвечать по всей строгости закона. Вполне возможно, что следующий рассвет станет последним в твоей жизни. Но это уж как повезёт. Завтра утром за тобой придут. Но, в любом случае, мы дадим тебе понять, что бывает с теми, кто умудряется преступать букву закона, даже находясь за решёткой. Ну и народ вы, бабы. Сколько же вас на свете — таких дур — просто уму непостижимо. Никак не переведётесь. Не понимаете того, что вам говорят, а может быть, не воспринимаете всерьёз, считая какой-то игрой? Дай угадать — ты ведь тоже из этого презренного цыганского племени, а? Отвечай же, когда тебя спрашивают!       Но женщина хранила праведное и полное достоинства молчание.       Консуэло умоляюще посмотрела на свою союзницу и та тихо начала:       — Нет, я отсюда, из Чехии, я бывшая служанка…       — Прислуга, значит? Тогда всё ясно. Вы ещё глупее — и двух слов связать не можете. Да оно и понятно — ваше дело помалкивать да сор убирать. Ну, и ещё «подай-унеси-пошла отсюда». На этом ваши обязанности и заканчиваются. Но я повторяю, что, быть может, завтра ты лишишься дара речи окончательно.              Консуэло успела лишь бросить на свою сподвижницу краткий понимающий, полный печали, но вместе с тем благословляющий на вечную жизнь среди райских кущ прощальный взгляд, как начальник тюрьмы за руку потащил её дальше, причиняя ещё больше боли. В глазах же своей союзницы Консуэло, как и ожидала, не увидела ни тени раскаяния и готовность принять все муки, которые ей суждены во имя защиты чести смелой и правоверной супруги главного воина сердца за свободу, равенство и братство во всех землях этого мира.       — А ты тоже заплатишь за свою дерзость — и может быть, наказание покажется тебе не менее суровым, — доведённый до предела этой нежданной помехой, в ещё большем бешенстве прошипел хозяин тюрьмы, вновь повернувшись к Консуэло. От ярости его глаза потемнели ещё сильнее. — Запомни. Не ожидал я от тебя такого. Но это ещё раз подтверждает, что всё, что я слышал о тебе — чистой воды истина — ты искусная притворщица — тебе этого не занимать. Но вот только всё равно глупая, как пробка. И упрямая. Ты могла бы обеспечить себе прекрасное будущее, но пошла на поводу у этого сумасшедшего, этого непонятого всем миром страдальца. Ему просто заняться было нечем — с жиру взбесился, — казалось, что с каждым произнесённым словом хозяин крепости всё стремительнее теряет самообладание, его голос, раздававшийся эхом по коридору и становившийся всё более хриплым, звучит всё громче, и он вот-вот готов сорваться на дикий, неистовый крик, что мог бы огласить собой всё казавшееся бескрайним пространство огромного здания.       — Эй, эй, полегче, мы уже пришли, — теперь уже второй человек положил свою руку на плечо владельца тюрьмы, с некоторым страхом глядя на него.       — Отпустите… — тихо проговорила, почти прошептала Консуэло — слёзы, уже начавшие течь по её щекам, сдавили её горло.       Хозяин крепости отбросил её руку прочь.       Консуэло в тот же миг принялась потирать дрожащие от боли пальцы и ладонь.       — Да… не сейчас, но позже. Я тебе это обещаю. Сейчас тебе повезло — потому что у меня много дел.       Сказав это, он, препоручив Консуэло второму стражнику и велев держать её крепче (и потому на несколько мгновений наша героиня испытала некоторое облегчение, чувствуя, что второй конвоир не проявляет к ней той же самой демонической страсти — да, он так же сжал её плечи крепче, нежели это могло быть необходимо, но всё же не причинял ей такой боли как тот, что на вид был выше и сильнее), вновь желая вдоволь поиздеваться — начал нарочито медленно возиться с ключами, делая вид, что не может найти нужный. «Отыскав» его, наконец, хозяин крепости стал примерять ключ к замку, делая вид, что что-то не выходит.       Консуэло молча, исподлобья, не в силах держать голову прямо, смотрела на это «представление» погасшим, безучастным, почти безжизненным, пустым взглядом, казалось, ничего не видя и не воспринимая. Она мечтала скорее оказаться в одиночестве. И в какой-то момент второй стражник понял, что Консуэло близка к тому, чтобы лишиться чувств. Её глаза закрылись, но она усилием воли вновь подняла ресницы. Он ослабил свою хватку и, казалось, даже проникся к Консуэло известной степенью сострадания. Она почувствовала какое-то подобие заботы с его стороны, что прикосновения его пальцев стали чуть мягче. Консуэло даже ощущала в них некоторую нежность, и, что удивляло её более всего — некое подобие заботы. И теперь выходило так, что он поддерживал её, опасаясь, как бы вконец обессиленная Консуэло не лишилась сознания и не упала на каменный пол, ударившись об него головой — слишком уж побледнело её лицо — и он был почти прав — перед ней теперь всё было как в тумане. Он начал всерьёз беспокоиться о том, как бы этого не случилось, и им не пришлось вызывать здешнего лекаря, а то и, чего доброго, и похоронщика — словом, хлопот потом не оберёшься.              Смешанные чувства испытывал он к этой непонятной, странной молодой женщине, ощущая в ней сквозь эту почти хрустальную хрупкость какой-то нездешний, неземной свет и необычайную внутреннюю силу — словно она и не была человеком в обычном понимании.       Но какая же это была ирония! Консуэло понимала, что жаждет оказаться за решёткой, дабы наконец ощутить себя в безопасности хотя бы на какое-то время — в отдалении от этих маньяков, облечённых властью над сотнями людей — порой таких же беззащитных, как и она сама.       Наконец, он, несколько раз крайне неторопливыми движениями, повернув ключ в скважине, медленно, поворот за поворотом — отпер решётку, в два стремительных шага подошёл к Консуэло, быстрым, грубым движением, которого наша героиня, вновь задумавшись о судьбе своего сподвижника и по причинам крайней моральной, физической утомлённости, наступившей полной отрешённости от того, что происходит с ней самой, при всей своей осторожности и быстро приобретённой привычке к подобному обращению, всё же не ожидала, схватив её за плечи, втолкнул внутрь. Понимая, что любое, даже самое мелкое движение, выражающее стремление высвободиться из цепких пальцев этого изувера не заставит его обходиться с ней осторожнее, а, напротив, разозлит ещё больше, и это может выйти ей боком, что этот человек уже дошёл до той самой, опасной черты, которую он с лёгкостью может переступить, доведённый до предела одним-единственным словом, сказанным поперёк — Консуэло молча повиновалась — и в том числе, чтобы им не пришлось лишний раз подгонять её толчками и ударами.       Второй сопровождавший с каким-то сожалением, неохотой и даже некоторой долей смятения позволил тому, кто начальствовал над ним, почти вырвать будущую узницу из своих рук — в том числе и всё ещё опасаясь, что пленница в любой момент может упасть в обморок. Но, хвала господу, этого не случилось. Увидев железную кровать, Консуэло с определёнными усилиями, как-то инстинктивно, почти не осознавая, что делает, стремясь лишь к вожделенному физическому и душевному отдыху, словно слепая, на негнущихся ногах, дошла до неё, в каком-то неловком и неестественно быстром движении, одновременно стараясь не упасть — словно сломанная кукла на шарнирах — села, опустила руки локтями на колени и провела ладонями по лицу. Наконец ей стало немного легче и движения приобрели прежнюю естественность, плавность и лёгкость. Но её правая рука всё ещё дрожала и не слушалась её. Консуэло вынула из кармана юбки скромное маленькое украшение, до того висевшее на её груди — деревянные бусы из мелких шариков, выкрашенные в каштановый цвет, собственноручно вырезанные Альбертом при их первом расставании и подаренные ей как талисман и знак его вечного присутствия рядом — зная скромный вкус Консуэло и её привычку к простоте и неброскости — и, опустив голову и взгляд, стала перебирать их пальцами — словно о чём-то думая или пытаясь успокоиться.       Второй конвоир, провожавший Консуэло взглядом, испытал некоторое облегчение и едва подавил вздох — в противном случае он рисковал быть непонятым своим напарником.       — А пока — не теряй времени — осваивайся на новом месте, — продолжал тем временем владелец тюрьмы. — Хотя, скажу тебе по опыту тех, кто был в этом месте до тебя и находится здесь сейчас — привыкание происходит очень долго. Но у тебя впереди ведь ещё целых пять лет, так что — счастливо оставаться! Очень скоро мы встретимся и я скрашу твоё одиночество! Жди меня! Это будет незабываемо — я обещаю тебе! Незабываемо для нас обоих!       Всё это он говорил, вновь неспешно, поворот за поворотом запирая дверь каземата и всё с той же неторопливостью убирая в карман внушительную связку ключей, стараясь звенеть каждым из них как можно громче и также не отрывая глаз от своей «подопечной».       Слушая его, Консуэло всё сильнее дрожала от страха, а последняя фраза вселила в неё почти животный ужас, который сковал её, словно железные доспехи, не позволяя даже пошевелиться.       Его издевательски медленно удаляющийся голос гремел в стенах казавшегося бесконечным, уходящего вдаль каменного коридора, освещённого факелами, подобно чудовищному, непрерывному, беспредельно нарастающему рокоту приближающейся грозы.       Заканчивая свой страшный монолог и видя достигший своего апогея испуг Консуэло, владелец крепости удовлетворённо улыбнулся, продолжая смотреть ей прямо в глаза, а затем отвернулся и, ухмыльнувшись, не спеша пошёл вместе со своим напарником, ожидавшим его чуть поодаль от порога камеры, прочь, по-приятельски обняв его за плечо.