Ночь

Как же давно я здесь не был – кажется, с окончания школы. Жил когда-то в этом посёлке, который стал для меня новой малой родиной, и потом всё откладывал поездку сюда, думал, что будет спешить, времени ещё много! Ан нет, теперь меня уже припёрло, и нельзя больше откладывать: либо сейчас, либо никогда. Иного шанса не представится. Уже ночь, и слава Богу, что меня здесь никто не увидит – я не хотел, чтобы меня здесь кто-то узнал… Я вышел из своей старой «девятки» рядом с указателем посёлка и пошёл прямо, по пути, который мне освещал июньский месяц. Почти сразу же добрался до Ольшанки и до её моста – не того, через который я всегда шёл в школу, а другого, покрупнее. С него школьники играли в «блинчики», на рассвете чуть подальше отсюда ходили купаться, а по ночам здесь часто можно было встретить всяких парочек… Меня вдруг отвлёк от мыслей покосившийся фонарный столб. Он выглядел настолько старым и древним, что я вдруг подумал: а не стоит ли он здесь ещё со времён ГОЭРЛО, когда в этой местности началось появляться хоть какое-то электричество? Когда я был ещё школьником, мне казалось, что посёлок не очень-то и древний, но потом и школьный учитель истории, и мой отец, и один из главных персонажей моей прошлой жизни старик Харитон рассказали мне, что этому посёлку чуть ли не триста лет. Я никогда не изучал этот вопрос так подробно, но верить всем им был готов, потому что не было оснований не доверять. Я хорошо знал один из домиков на окраине посёлка – именно здесь, при мне, в своё время менты повязали в край обезумевшего Бяшу: пьяный безумец ворвался в дом к одной из своих бывших тёлок, изнасиловал её, затрахал её почти до смерти, и бухой завалился спать, но девчонка была не промах: дождалась, пока всё стихнет, и украдкой позвонила в милицию. Я как раз проходил мимо дома, когда рядом с ним внезапно оказался УАЗик с Тихоновым и двумя его подручными, которые мигом вытащили из дома отчаянно ругающегося и вопящего бурятёнка, из одежды на котором была только потёртая мокрая футболка. Я слышал, что его мать по нему нисколечки не убивалась, и даже с какой-то радостью восприняла известие о том, что её сын уехал в воспитательную колонию. После этого случая сменилось всё руководство школы, вместе с Лилией Павловной, и завершали обучение мы уже с новыми учителями и новым директором – забористым весёлым мужиком и бывшим студентом-отличником, вернувшимся добровольцем откуда-то из Африки. Мимо домика, с которого началась вся эта история, прошёл и я, внимательно оглядев его и будто бы вновь увидев чёткие следы от шин УАЗика, и почувствовав запах выхлопа. А впереди, на взгорье, темнеет берёзовая аллея – его закончили строить прямо в Новый год, в день моего приезда в посёлок. Это ведь в этой аллее мы договорились встретиться в последний день весны и покататься на лодке по Ольшанке, в этой аллее я читал взятую из твоего дома книгу Гончарова вслух, а потом ты взяла её у меня из рук и стала читать сама, а я… а что же делал я?.. Господи, а вот и та скамейка! Я бы узнал её из тысячи, потому что на её самой верхней дощечке есть длинная и удивительно ровная зазубрина, которую кто-то будто бы прочертил по линейке. Я рухнул на неё, откинул голову назад, с накатившей на меня душевной нежностью вдохнул этот лиственный запах – точь-в-точь, как тогда! – и вдруг вспомнил: сидя на именно этой скамейке я любовался твоими длинными волосами, которые цветом походили на закатное Чёрное море, и от которых буквально бил в нос запах сладкой ежевики… Ты была в простом платье, купленном наверняка задёшево, на рынке, но тогда для меня не было ничего красивее твоего платья, и не было ничего чудеснее твоего голоса. Я был готов весь раствориться в нём, он усыплял меня и был в сто раз сильнее любой маминой колыбельной, которой меня убаюкивали в детстве. Убаюкивали меня и нежно чирикающие птицы, которые чирикали и сейчас, но недоставало кое-чего ещё – стука дятла! В тот день дятел буквально надрывался рядом с нами, и нам даже пришлось пересесть от него туда, где сейчас сижу я… В посёлке не было ни единого огня, ни одной живой души. Везде было спокойно и будто ещё просторнее, чем казалось в те годы мне, ещё ребёнку, и эта ночь для меня казалось печальной, ровно под моё настроение. Деревья чуть слышно и осторожно трепетали листвой от слабого ветра, который тянул откуда-то с леса и ласково дул на меня. Я шёл, а за мной шёл большой месяц, освещая мне дорогу; редкие широкие улицы лежали в тени, и только в тех домах, до которых не доходила тень, почти неуловимо светились стены и заборы; и в этой тени растворялся я, и мне казалось, что я иду по прямому лоскуту чёрной ткани. Ты ведь тоже носила в школу чёрную ткань – твой жилет с маленькими пуговками, который очень шёл тебе, твоему худому телу и голубым глазам. Он придавал тебе таинственность, и я был опустошён этой смесью таинственности и красоты, когда этот жилет переливался бликами школьных ламп в том самом тупичке, где я, пожалуй, впервые познал от тебя симпатию… Как же давно это было… Я свернул со своего пути, чтобы увидеть школу. Дойдя до неё, я опять удивился: и тут всё осталось таким, как четырнадцать лет назад; хлипкий заборчик, большой двор, который наверняка всё также пахнет сигаретным дымом – а может и электронками воняет, - и такое же большое старое здание. Я постоял у ворот, попытался вызвать в себе хоть какую-то жалость к ушедшим годам, но не смог: впервые сюда зашёл запуганный до смерти белый мальчишка со смешными круглыми очками, вышел отсюда после первого учебного года вмиг повзрослевший парень с осунувшимся бледным лицом; а после вручения аттестатов отсюда вышел в меру пошлый и даже смазливый юноша с тонкими бледными усиками; и разве всё это был я? Старые улицы посёлка, ещё царских времён, в которые я раньше забредал по пути из школы, чтобы предаться «заманчивому уединению» с Катей, будто бы стали уже обычного, уже, чем те старые улицы, которые я помнил. Всё остальное было как раньше: плохая дорога, ни одного дерева, запыленные дома, и всё вокруг было настолько неаккуратным и угловатым, что ночью здесь лучше было идти только по той стороне, которую освещает Луна… Такую ночь я любил больше всего. Такой ночью я пробрался домой к Кате, чудом не разбудив Лилию Павловну, и с присущей мне нежностью, аккуратно, даже слишком аккуратно, будто напоказ, сделал Катю женщиной. Глупая… Она ведь совсем не знала, что когда я был с ней, я представлял совсем не её, я был с другой, я был с тобой… Катя любила меня, а я её – ну разве что чуть-чуть, и потом, идя вместе с рассветом к себе, и пробираясь через окно в свою комнату так же осторожно, чтобы не разбудить родителей и Олю, я просил в мыслях у тебя прощения, но потом понял, что просить-то не за что – ты ведь будешь счастлива, если я всю жизнь проживу в любви и радости, а не в сплошном трауре… Жаль, что у меня с тобой не было такой прекрасной ночи; жаль, что тогда я целовал и ласкал не тебя, а другую девчонку, и жаль, что не твои мягкие губы коснулись моих, когда я уже двумя ногами стоял на подоконнике, а чужие и сухие, но тоже любящие меня. Уже потом я понял, что именно в момент прощания с Катей я предал тебя - тогда я любил вас двоих… И когда она прощалась со мной и обливала слезами моё лицо, когда Лилия Павловна, эта добрая женщина, умоляла её поскорее закончить, потому что таксист уже больше ждать не может, и вообще, до аэропорта ехать долго, я чувствовал невероятное облегчение, и кажется, только за это мне сейчас стыдно… Вот и пустующий Ромкиного дома – первые хозяева давным-давно умерли, а нынешнего хозяина я последний раз видел лет десять назад в Питере – он превратился в перспективного бизнесмена при каком-то «крутом», и шутливо попрекал меня за то, что я, при моих оценках, так и остался каким-то художником. Я же заметил, что всё меняется, и уж кому-кому, а ему это заметить следовало по его же собственной жизни. Он от души хлопнул меня по плечу и ушёл: красивый, высокий, с уложенными назад волосами и аккуратной бородкой, в дорогом костюме, стоимость которого я даже боялся себе представить… А может, он здесь? Я подошёл к двери, весь замер, прислушался – то ли в доме всё-таки никого не было, то ли хорошая дверь не пропускала ни один шорох в доме. Значит, не судьба… Женин дом я даже не стал искать, и сразу же пошёл к больному и страшному для меня месту, до которого всё-таки не решился дойти. Твой дом вряд ли изменился за это время, но из-за этого и страшно его увидать, и страшно увидеть ту длинную дорогу перед ним, на которой всё произошло, и где потом тебя нашли… Твои родители, твой дед – всех твоих родных уже нет, как и у меня: все ушли, кроме Оли, да и та где-то далеко, за границей. Считай, что нет и всех, с кем я начинал жить, и можно ли это назвать смертью? И самое главное, что ушли все прямо на моих глазах!.. Я судорожно оглянулся наверх: небо ещё темнело, но часы уже предвещали скорый летний рассвет, и тут же из леса подул какой-то прохладный ветерок, будто стараясь сбить мой настрой. Да, именно сюда я вошёл, держа в руках отцовский ствол, им же и убил их всех – мучителей посёлка, и твоих мучителей. Я отомстил за тебя. И знаешь, кого я встретил, когда выходил? Женю! Уж не знаю, какой у меня был страшный тогда вид, но и у него не лучший, как будто тоже замочил кого-то вместе со мной… Тогда, на мгновение, мне даже показалось, что он – один из них, из Стаи, потому что повеяло от него чем-то противным, ужасным, звериным, и взгляд у него был странный – живые люди так не глядят. Он ведь любил тебя, да? Все любили тебя, а ты любила только меня, и погибла, и кто его знает – может, это и есть высшая плата за любовь? Может, из-за любви ко мне ты погибла?.. Ноги вдруг подкосились от усталости, и я сел прямо на землю, прямо новыми джинсами на пожухлую траву, и стал снова вспоминать, какой ты была в те далёкие, наши с тобой времена: просто убранные тёмные волосы, ясный взгляд, невероятная и будто бы чахоточная бледность твоего лица, и сначала школьная форма, а потом и летнее платье, под которым то непорочное, хрупкое и в какой-то мере свободное тело – его я увидел тогда, в лодке, его я укрывал и весь сгорал от мимолётных прикосновений к нему, и его я видел в последний раз в морге сельской больницы, невероятно красивое, с мертвенным блеском залакированных и уложенных волос… Но самой красивой ты была тогда, когда я впервые увидел тебя в школьном коридоре, когда ты спешила на музыку, и тогда, с твоей маленькой улыбкой и будто выточенным из мрамора прямым носиком началась наше любовь, началось наше счастье, ближе и дороже которого я не испытывал ничего за свою жизнь. Тёмные облака на горизонте прямо на моих глазах, потихоньку, совсем чуть-чуть начали расцветать лепестками грядущего рассвета, но это ещё были едва заметные пёстрые всполохи, как будто на чёрном картоне от кисточки остались маленькие брызги, и я вдруг вспомнил, что в тот день я тоже почти не спал и встречал могучее и прекрасное предзнаменование нового дня с ясными глазами, и когда этот апофеоз прекрасного, который я встретил с каким-то оцепенением и благоволением, дошёл до пика, я уже был за порогом, и вышел прямо к твоему платью, к блеску твоих ждущих глаз, которые очаровали меня и пронесли через весь тот день, заполненный сплошным счастьем, и мы оба не могли его принять. Я до сих пор помню, как обнимал тебя и чувствовал, как возбуждённо-быстро, словно у пойманного цыплёнка, бьётся твоё сердечко, и там, на лодке, я был близок к тому, чтобы сойти с ума оттого, что со мной происходит, и весь мир тогда разделился для меня на три части: посередине была ты, справа – лучистое и большое, пекучее Солнце, слева – плавная и слегка мутная дорожка реки, но всё это я видел в каком-то сумраке и видении, мельком – одно было в мире: жар дневного воздуха, и твоё лёгкое дыхание в нём. А потом я проводил тебя до дома, и ты совсем чуть-чуть, по-детски, прослезилась, сказала: -Давай так всю ночь простоим? Не хочу домой возвращаться… А что сказал я? Не помню. Совсем не помню. Наверное, что-то утешающее, в духе: «Скоро свидимся, не унывай», и прочее… Что сказал бы сейчас? Я поднял глаза к уже начинающему светлеть небу и тихо, одними губами, сказал, будто ветер навеял: -Пусть Господь хранит тебя, как моего ангела, и пусть моя жизнь будет сполна прожита тобой, а я уже своё отжил… Сказал – и тут же осёкся, потому что грех такое говорить. Раз дана тебе жизнь, так не гневи судьбу, живи её сполна. Но поздно бояться – я ведь уже сказал. Я встал с земли, забыв отряхнуться, и пошёл назад тем же путём, каким пришёл. У меня была ещё одна цель, которую я долго и упорно отвергал, но достижение которой для меня было неминуемо. Я шёл туда – взглянуть и уйти уже навсегда… То место было рядом с проездом дальше, как если бы я решил проехать посёлок и добраться до Соснова, но машину я оставил на въезде и до цели добирался пешком, шаркающими и тяжёлыми шагами, уже не боясь кого-то встретить или разбудить. Цель была похожа на широкий и просторный квадрат, огороженный, как ни странно, новым и недавно покрашенным заборчиком, и внутри этого квадрата, пустынного и тихого, вокруг и внутри нескольких пересекающихся дорожек всё усеяно довольно однообразными крестами и памятниками. Тут ворота были закрыты, но мы люди не гордые – я перепрыгнул их одним махом, попав в какую-то потрясающую своей душевностью и религиозностью бесконечность. Я провёл рукой по мокрым от пота волосам, несмело прошёл внутрь. Рассвет уже входил в свою власть, уже это были не скромные всполохи, а настоящее зарево, настоящее пламя будущего дня, к началу которого я уже давно уеду из посёлка. Этот рассвет окутал кладбище в прозрачную и мерцающую тень, в которой весело пестрели надгробия. Ветер стих, и я слышал каждый скрип своего тела, мои выдохи казались мне громче пушечного выстрела, и больше всего в этой тишине я боялся услышать какой-то чужой и посторонний звук. Я знал, куда надо идти, и что надо делать, и в самом конце дороги, уже в нескольких шагах от заборчика, остановился: передо мной, среди сухой и пряно пахнущей травы, одиноко лежал удлинённый широкий камень, с серой фотографией, от которой у меня защипало в глазах и встал ком в горле. Весь её детский непорочный вид, навсегда остановившийся во времени, её школьная непосредственность вонзились в меня за миг и заставили прочувствовать заново всё то, что я чувствовал двадцать лет назад. Я ведь сам выбрал эту фотографию, сам сфоткал тебя на «полароид», не зная, что делаю твоё посмертное фото. Когда вдали кладбища вдруг что-то мелькнуло и медленно направилось ко мне, я весь похолодел и сжался с замеревшим сердцем, потому что именно этого и боялся, когда ехал сюда – что прошлое вот так решит навестить меня. И моё ли это прошлое? Нет, не прошлое – три силуэта идут ко мне. И чем ближе они ко мне приближаются в уверенно наступающем рассвете, тем сильнее мне вдруг становится спокойно. Мне не хочется никуда убегать, потому что нутром я понимаю – они мне не причинят вреда. Три силуэта подошли ко мне вплотную, и почему-то только тогда я смог их разглядеть, но ничего не сказал, ничего не сделал, потому что просто не знал, что делать и что говорить, я совсем не предполагал, что прошлое меня навестит… таким образом. Девушка в модных теперь широких джинсовых штанах, короткой футболке, с туманно-мрачным лицом и ослепительными золотистыми волосами смотрела будто сквозь на меня и тоже молчала, и я на секунду усомнился, а живой ли это человек, но кожа на её лице мелко блестела, и высокая грудь, которую я когда-то ласкал и целовал, поднималась на вдохе и спускалась на выдохе, и у меня не осталось больше сил ни на что, кроме как на кроткую и вымученную сегодняшней ночью улыбку. За ней было двое парней, нет – уже мужчин. Одного я знал всю юность, с одним я сблизился настолько, что он стал мне почти братом – он присматривался ко мне, пытаясь понять, я это, или не я, и я всё ждал, когда мне протянут худую и жёсткую, всю в мозолях ладонь для рукопожатия, которую теперь окружала не спортивная кофта, не дорогой брендовый пиджак, а простая клетчатая рубашка, от которой несло старым табаком; с другим я был не очень близок, но он тоже прошёл через мою юность, с ним были все мои первые возлияния, первые неудачи и промахи, первые ошибки, и все-все кутежи, пьянки и всякие несуразности – он, всё такой же худой и поэтично-красивый, с неизменной шевелюрой тёмных волос и теперь уже красивой «докторской» бородкой, ждать не стал, и протянул мне руку «автоматом», будто бы и не было этой разлуки почти в пятнадцать лет. Я пожал руку сначала одному, потом другому, с ней просто обнялся, но потом, не выдержав, аккуратно поцеловал её в губы. А когда отстранился, поглядел на могильную плиту, и потом снова на эту троицу, которую мне сейчас, кажется, послал сам Господь. Ни в одних мыслях я не мог представить себе, что мы снова встретимся в таких обстоятельствах и в таком месте, и уж точно я не представлял себе, как пойдёт разговор… -Присядем? – вдруг спросил Женя, и спросил он, кажется, меня. Я затуманенными глазами поглядел на него, не поняв, куда он тут собирается присесть, и за него нашёлся Рома: -У нас тут тачка неподалёку. Мы… мы вернулись, Тоха. А Катя ничего не сказала. Только мягко улыбнулась мне и сверкнула зелёными глазами, как миллиардами светлячков, и прямо, как в ту ночь. И только тогда я задумался: а что, собственно, говорить?