Помнить тебя

      В деревне снег потихоньку таял, солнце пригревало с каждым днём все ярче и теплее, крестьяне готовились к весеннему севу и летним полевым работам. Соня опять занялась присмотром за слугами, а Долохов – делами хозяйства.       Свою беременность Соня носила легко и выглядела прекрасно. Лёгкая тошнота первых месяцев вскоре окончательно прекратилась, и она чувствовала себя отменно. Только одно беспокоило её – настроение мужа.       После первой высказанной им радости при известии, что она ждёт ребёнка, Соня всё чаще стала заставать его в мрачном настроении. На её вопросы о причинах его мрачности он обычно отговаривался, что ей всё показалось, и старался сделать вид, что с ним всё в порядке. Но Соня чувствовала, что это не так. Приступы плохого настроения не оставляли его, и Соня решила добиться правды.       – Что с тобой происходит? – спросила она его как-то вечером после ужина, когда они готовились ко сну. – И не надо мне говорить, что я все придумываю. Я же вижу, что тебя что-то беспокоит.       Долохов, который в это время по заведённой привычке расчёсывал длинные волосы жены, попытался сделать беспечное лицо и ответил:       – Да ничего со мной не происходит. Тебе просто кажется.       Но в этот миг Соня перехватила его взгляд на её уже начавшийся округляться живот. И догадалась.       – Ты что, беспокоишься из-за моей беременности? – спросила она.       Он промолчал, и Соня поняла, что попала в точку. Она встала рядом с мужем и положила свою ласковую руку ему на плечо.       – Ничего со мной не случится. Я прекрасно рожу нашего ребёнка. Сколько женщин до меня это делали. И я тоже справлюсь. Если ты думаешь, что со мной что-то случится во время родов, то не накручивай себя понапрасну. Чаще всего роды идут плохо у простых и бедных женщин, которые вынуждены работать до самого рождения ребёнка, которые плохо питаются и за которых никто не беспокоится. А среди женщин нашего сословия эти случаи не так часты.       – Ты не права, – тихо ответил муж. – Вспомни мать Николеньки Болконского.       Соня какое-то время помолчала, успокаивающе поглаживая плечи мужа, а потом сказала:       – Знаешь, а я однажды видела матушку Николеньки. Мне тогда ещё пятнадцати лет не исполнилось, и мы гуляли всей семьёй по Летнему саду в Петербурге, который только что открылся после зимы. Нам знакомые показали пару: князь Андрей Болконский и его молодая жена. На них все обращали внимание, потому что они недавно поженились и были заметными членами петербуржского высшего общества. Я помню, какого она была низенького роста, недаром её прозывали маленькой княгиней. Князь Андрей и сам был невысоким, но голова его жены едва доставала ему до плеча. И фигура у неё была очень хрупкая, с узкими бёдрами. А ещё графиня Марья как-то рассказывала в Лысых Горах, что её невестка переходила со своей беременностью. У неё было почти десять месяцев, когда наступили роды. Наверное, ребёнок развился очень крупный, а при её сложении родить такого нелегко. Вот и случилась трагедия. А теперь посмотри на меня, я ведь выше её ростом, и у меня широкие бёдра. Сложением я похожа на Наташу, а она рожает и рожает, и очень легко. Вот увидишь, и у меня всё пройдет отлично.       Фёдор уже мысленно ругал себя последними словами, что выдал своё беспокойство за жену и с преувеличенным оптимизмом ответил ей:       – Конечно, с тобой всё будет хорошо. Извини за минутную мрачность. Я уверен, что ты справишься, и всё будет прекрасно.       Соня уловила фальшивую нотку в голосе мужа и с улыбкой вздохнула. Желая отвлечь его от чёрных мыслей, она подвела его к постели, усадила, нежно поцеловала его, а потом ещё и еще. Когда он начал отвечать на поцелуи, она опустилась ниже, расстегнула его штаны и начала ласкать губами его член. Насладившись этой лаской жены, Фёдор стащил с неё ночную сорочку и положил Соню боком на кровать. Снял с себя брюки и вошёл в неё сзади, двигаясь размеренно и медленно. После известия о беременности Сони Фёдор теперь всегда занимался с ней любовью, не позволяя себе слишком резких движений, но всегда доводя её до оргазма. Потом они уснули, лёжа на боку и прижимаясь друг к другу, и рука Фёдора защищающим жестом лежала на уже округлившемся животе жены.       После этого единственного разговора Фёдор дал себе слово, что ни словом, ни жестом больше не выдаст своего беспокойства. Соне сейчас нужна его сила и уверенность, а вовсе не страхи. Поэтому он держался и изо всех сил старался выкинуть из головы любые мысли об опасностях родов, чтобы Соня снова не прочитала этих мыслей на его лице. И чтобы не накликать беду, как суеверно думал он.       Забота Долохова о Соне в эти месяцы увеличилась. Он не позволял ей никаких излишних усилий. Как-то в конце весны она попробовала высаживать цветы на клумбы по своему обыкновению. Она была уже на шестом месяце, и живот был уже заметен. Муж увидел её за этим занятием и немедленно увел в дом, а садовнику строго-настрого запретил даже подпускать барыню к любым садовым работам, пока она носит ребёнка.       – Но я отлично себя чувствую, – протестовала Соня. – Мне совсем не трудно посадить несколько цветов, это очень лёгкая работа. Не мешки же тяжелые таскать.       – Да, цветочки легче мешков, – возразил Долохов. – Но тебе всё равно приходится наклоняться. Это ни к чему. Никаких усилий и наклонов, пока ты беременна.       Соня вздохнула, но решила подчиниться.       – Ты зря беспокоишься. Я здорова и рожу нашего ребёнка нормально. Но уж если ты так хочешь… Хорошо, отныне только прогулки по саду и никакой работы.       За месяц до родов они поехали в Москву, где старый дом семьи Долохова был уже полностью отстроен и отделан. Они поселились в нём, и Долохов сразу же нашёл лучшего врача, который постоянно принимал роды у женщин высшего общества Москвы, и лучшую акушерку. Соня никуда не выезжала, только выходила на прогулки с мужем. Она предлагала ему хотя бы по вечерам развеяться и развлечься в игорном клубе, но муж наотрез отказался её покидать хотя бы на минуту. Он постоянно следил, чтоб она вовремя ела, гуляла и отдыхала. На прогулках всегда был рядом и бережно поддерживал жену, чтобы она не споткнулась и не упала.       Соня родила в самом конце лета. Утром у неё отошли воды, и она почувствовала первые схватки, сразу сообщив об этом мужу. Долохов тотчас же поехал в своей коляске за доктором, а слугу на извозчике отправил за акушеркой, оставив жену под присмотром двух горничных. Впрочем, он скоро вернулся и тотчас же прошел к Соне. Доктор и подоспевшая акушерка осмотрели её и сообщили, что придётся подождать ещё несколько часов. Соня не хотела пока ложиться в постель и сидела в кресле, либо ходила по комнате, поддерживаемая мужем. Он наотрез отказался выходить из комнаты до самого последнего момента. Он водил Соню, подкладывал под неё подушки, когда она садилась, развлекал её разговорами, держал за руку, когда у неё наступали новые схватки, и вытирал мокрым полотенцем её лоб и лицо от пота. Схватки становились всё чаще и чаще, но Соня не кричала, только стонала временами. Наконец, ближе к вечеру доктор объявил, что скоро ребёнок появится на свет. Соню уложили в постель, а Долохова доктор и акушерка едва заставили уйти из комнаты, где рожала жена. Он сел в соседней комнате, сжав зубы и сцепив руки в кулаки, и прислушивался к стонам жены. Долохов сам не знал, сколько прошло времени, как вдруг раздался пронзительный крик ребёнка. Он вскочил, ломанулся в дверь, но, судя по всему, предусмотрительный доктор, знавший поведение беспокойных папаш в такие минуты, велел запереть её изнутри. Долохов забарабанил в запертую дверь изо всех сил, но никто не ответил. Лишь через некоторое время задвижка щелкнула, и из комнаты вышел улыбающийся доктор.       – Всё слава Богу! Ваша жена родила мальчика, и вполне благополучно! Нет, – удержал он Долохова, который рвался войти в комнату, – пока не входите. Акушерка занимается вашей женой и младенцем, а вот приведут их в порядок, тогда и вас впустим.       И снова зашёл внутрь.       Когда Долохова, наконец, впустили, Соня, уже умытая и переодетая в чистую рубашку, лежала в постели и устало, но счастливо улыбалась. Рядом с ней в пелёнках лежал их сын. Едва переводя дыхание от радости и облегчения, Фёдор наклонился и поцеловал жену, а потом сел рядом и посмотрел на красноватое и сморщенное личико мальчика.       – Ну вот всё и прошло благополучно, – сказала Соня. – Полюбуйся на наше маленькое чудо.       – Слава Богу, – ответил ей муж. – Я так рад, что с тобой и ребёнком все хорошо. И безумно благодарен тебе за сына. Спасибо, дорогая.       Через три недели, когда Соня совсем оправилась от родов и счастливые родители убедились в том, что ребёнок родился здоровеньким и не требует никакого особого ухода, они снова поехали к себе в деревню. Сына они назвали Иваном, в честь отца Долохова. Соня ещё до родов решительно сказала, что будет кормить ребёнка сама и никаких кормилиц ей не надо. Муж не возражал, несмотря на то, что это было против обычая, который требовал, чтобы дворянки приставляли к своим детям кормилиц из числа простолюдинок. Он тоже считал, что лучше заботы и молока родной матери для младенца ничего не бывает.       В деревне Соня вовсю погрузилась в своё материнство. Маленький Ванечка был здоровым и спокойным ребёнком, хлопот с ним было не больше, чем с другими здоровыми и спокойными детьми, но Соне нравилось самой и купать, и пеленать, и укачивать сына. Она часто занималась этим, и приставленная к мальчику няня шутливо жаловалась барыне, что ей делать нечего.       На следующий день после приезда Соня получила письмо от Наташи. Соня ещё в Москве, через несколько дней после родов написала кузине, что стала матерью. В полученном от Наташи письме содержались поздравления по случаю такого знаменательного события и неожиданная просьба: позволить ей и Пьеру навестить Соню и Фёдора. Тем более, что Пьер собирался по делам в Москву на неделю, а Наташа упросила его взять её с собой, сделать небольшой крюк и заехать к Долоховым. Соня поняла, что кузину мучает любопытство узнать, как устроилась Соня с мужем в их имении. Впрочем, она не сочла это любопытство предосудительным и показала письмо мужу – как он отнесётся к этой просьбе. Долохов совершенно не возражал и легко согласился на этот визит. Соня в тот же день написала и отправила письмо, где приглашала Наташу и Пьера заехать к ним.       Безуховы приехали через пару недель только вдвоём. Своих детей они оставили в имении, решили не срывать их с места, так как поездка в Москву не должна быть долгой. Маленькую Наташу Наташа-старшая уже отняла от груди, так что дети остались в их подмосковном имении под присмотром нянь и гувернанток. Пьер сказал Долоховым, что едет в Москву по поводу устройства и в этом городе дома для бедных, подобного тому, какой масоны его ложи устроили в Петербурге. Поэтому он оставит Наташу погостить у Долоховых на неделю, а на обратном пути заедет за ней, и они вернутся в подмосковное имение к детям. На следующий день он уехал в Москву.       Наташа быстро освоилась в доме Долоховых. Она хвалила обустройство дома и слушала рассказы Сони о том, как в первые месяцы замужества ей приходилось заниматься обновлением и переделками внутреннего убранства. Но больше всего она восхищалась маленьким Ванечкой и шутливо пеняла Соне, что той с первого раза удалось родить сына, о котором она сама только мечтала после рождения трёх дочерей. Соня смеялась в ответ и говорила, что вот она была бы не против иметь трёх дочерей, а если у неё будет второй ребёнок, то она хочет, чтобы это была девочка. Их дружба казалась полностью возобновившейся и такой же сердечной, какой была в дни юности. Соню, которая давно забыла все обиды и неприятности, пережитые ей как в семье Ростовых, так и во время жизни в Лысых Горах, это очень радовало. Что касается Долохова и Наташи, то, по наблюдениям Сони, их взаимная отчуждённость сохранялась. Они просто были вежливы друг с другом – и только. Впрочем, Соня считала, что этого вполне достаточно, и была безмятежна и счастлива во время пребывания Наташи в их доме.       Но через день после отъезда Пьера разразилась катастрофа.       После обеда Соня и Наташа сидели в гостиной и разговаривали о своих материнских радостях и проблемах. Долохов работал со счетами в кабинете. Внезапно во дворе послышался шум подъезжающего экипажа, и Соня сказала:       – Кто-то приехал. Неужели это Пьер? Почему так рано? Он же обещал быть через неделю?       Они с Наташей встали и подошли к окну. Во дворе стояла коляска с кучером на облучке, а из коляски выходил какой-то мужчина, опираясь на трость. Тяжело спустившись на землю, он пошёл ко входу в дом, слегка прихрамывая. Чувство узнавания и приближающейся опасности больно кольнуло сердце Сони. Она посмотрела на лицо Наташи – оно было белым, вся кровь отхлынула от него. Обе подумали об одном и том же.       Продолжать разговор они не могли, просто вернулись на диван, на котором прежде сидели, снова уселись на него и замолчали, как будто в ожидании удара. Ждать долго не пришлось. Через некоторое время в коридоре послышались приближающиеся мужские голоса. Дверь в гостиную отворилась, и вошёл Долохов с непроницаемым выражением лица. Следом за ним вошёл Анатоль Курагин.       – Софи, Натали, – сказал Долохов официальным тоном, – мой друг Анатолий Васильевич Курагин приехал навестить меня. Я давно приглашал его в гости, но он решился только несколько дней назад. Мне кажется, что представлять его вам незачем, вы ведь знакомы.       – Да, мы знакомы, – натянуто сказала Соня. Наташа промолчала и сидела, опустив глаза.       По-прежнему прихрамывая, но уже не опираясь на трость, Анатоль подошёл к дивану, где сидели молодые женщины, остановился перед Наташей и сказал, склонив голову:       – Наше знакомство в прошлом было омрачено моим необдуманным поступком по отношению к вам, Натали. Я не могу изменить прошлое, но в настоящем я искренне прошу у вас прощения за все неприятности, которые я вам доставил. В оправдание я могу только сказать, что был слишком молод и не слишком думал тогда о последствиях моих действий. С тех пор многое изменилось. И если вам до сих пор трудно простить меня, то хотя бы примите во внимание, что за тот давнишний проступок судьба наказала меня жестоко. Но я признаю справедливость такого наказания в воздаяние за мой грех по отношению к вам.       Наташа, по-прежнему упорно не поднимающая глаз, ответила скованным тоном:       – Мне будет трудно забыть прошлое, но я постараюсь.       Соня молчала во время этого разговора. Да и что она могла сказать?       Анатоль и Долохов сели напротив дам и завели вежливую беседу о дороге, погоде, о том, как поживает брат Анатоля Ипполит и его мать. Ни Соня, ни Наташа не проронили ни одного слова. Наташа упорно отводила глаза от гостя, а Соня рассматривала его исподтишка. Анатоль изменился со времен их прежней встречи. Нельзя сказать, чтобы он очень постарел, но время наложило на него свой отпечаток. Проступили первые морщины, а вместо постоянной улыбки и беспечного выражения на лице его появилась печать мрачности. Но он по-прежнему был очень красив и притягателен для любого взора. Мрачность, пожалуй, придавала ему особый шарм даже больше, чем прежняя беспечность. В нём проявилось что-то похожее на Байрона [1] – английского красавца-поэта, сочинения которого на английском Соня недавно начала читать и который стремительно набирал популярность не только на своей родине, но и в России.       Вскоре Соня сочла, что определённые приличия соблюдены. Тогда она встала, извинилась перед гостем и сказала, что ей надо пройти в детскую, посмотреть, как там их сын. Анатоль тотчас же любезным тоном поздравил и приятеля, и его жену с рождением наследника. Соня кивнула в знак того, что принимает поздравления, и обратилась к кузине:       – Наташа, пойдём со мной, мне нужна твоя помощь.       На самом деле никакой помощи Соне не нужно было, да и к сыну она не собиралась пока идти, но ей нужен был предлог, чтобы уйти самой и увести Наташу, на которой лица не было. Когда они вышли в коридор, Наташа воскликнула:       – Боже, зачем он приехал сюда? Что ему надо?       Встревоженная Соня ответила:       – Наташа, я сама не понимаю, в чём дело. Я знаю, что Фёдор приглашал Анатоля посетить нас, он сам об этом говорил. Но ни о какой определённой дате они не договаривались. Да и Анатоль постоянно игнорировал эти приглашения, поэтому я решила, что он уже никогда к нам не приедет.       – Что же мне теперь делать? – Наташа говорила истерическим тоном. – Как я могу находиться с этим человеком под одной крышей?       Соня постаралась её успокоить:       – Пока ничего сделать нельзя. Скоро приедет Пьер и заберёт тебя. А ты постарайся меньше общаться с ним и больше держись рядом со мной.       На том и порешили.       Перед ужином Долохов и Курагин сели в кабинете хозяина и разговорились за бутылкой вина.       – Красиво у тебя в доме – чисто, уютно, всё новенькое, всё блестит, – оглядывая кабинет Долохова, сказал Анатоль. – Не то что у меня, у меня постоянно кавардак какой-то. Слуги через пень колоду работают. Пыль едва-едва сметут, а что по углам остается паутина да мусор всякий – это вроде как их не касается. А мне лень их гонять, да и охоты особой нет. И цветов у тебя полным-полно, весь дом утопает в букетах. Правда, странные они какие-то немного, но всё равно интересно.       Долохов усмехнулся.       – Это целиком и полностью заслуга Софи. Она здесь в прошлом году, когда мы только поженились, порядок полный и уют навела. Как говорится – женская рука в доме появилась. А до этого и у меня беспорядка хватало. Я всё больше хозяйством был занят – то в поле, то на мельнице, то на конском дворе. А на дом времени не хватало. И в саду начала порядок наводить тоже она. А что касается цветов да букетов – это её фантазии. Многим они кажутся странными, но мне очень нравится.       – Ну, как ты вообще поживаешь в деревне? – спросил Курагин. – Не скучно тебе здесь? Сидеть на одном месте… Эх, помнишь, как мы гоняли с Балагой?       Долохов отрицательно покачал головой.       – Нет, не скучно. С такой женой, как Софи, не заскучаешь, – усмехнулся он, вспомнив прошедшую ночь, когда они впервые после родов Сони возобновили свою любовную жизнь. – Кроме того, мы с ней и до сих пор гоняем, когда выпадет свободный вечерок, я ж писал тебе, как мы катаемся верхом. В моей конюшне отличные скакуны, вот мы и ездим во весь опор по окрестным дорогам. Это гораздо быстрее, чем на тройке. Ветер в ушах свистит, особенно если стараемся перегнать друг друга. Так что скоростей и мне, и ей хватает. А что касается остального, то очень много дел по хозяйству. Ты же знаешь, я управляю сам, без управляющего, разве что староста на подхвате. А тут дел всегда невпроворот. Хозяйствовать на земле не легче, чем управлять на войне. Вот в этом году на лугу выросли какие-то желтенькие цветочки, мелкие, но противные. Их особо никто и не заметил, скосили траву, как обычно, высушили, заготовили сено. А ни лошади, ни коровы, ни овцы это сено есть не захотели. А кто наелся, те заболели, хорошо, что всё-таки не умерли, оправились. Пришлось сломя голову мотаться по соседям, чтоб закупить сено у них, а то моя скотина зимой с голоду перемрёт. К счастью, запасы сделали. А то этой весной во время паводка на мельнице плотина начала разрушаться. Пришлось лезть работникам в холодную воду и быстро восстанавливать. Да что там, я и сам залез. Вдруг, откуда ни возьмись, бревно приплыло. Так долбануло меня, что весь бок был синий. Софи тогда ругала меня последними словами, уложила в постель, какими-то своими травками и мазями лечила. Так что нет, скучать здесь не приходится. С соседями всеми перезнакомились, кое-кто и к нам в гости заезжает, да и мы несколько раз в гости ездили. А потом мы то в Эн-ск, то в Петербург выбирались, там уж я вволю в карты наигрался. Мы и дальше с Софи договорились каждую зиму проводить в Москве или Петербурге. Только в этом году вряд ли поедем, потому что Иван ещё мал, не хочется таскать его в далёкую дорогу с собой. Но весной можем съездить в Эн-ск, опять там развеемся по балам, театрам, да я буду там картёжничать по старой привычке.       – И не хочется тебе прежние наши весёлые гулянья вспоминать? Помнишь, как мы кутили да мутили? – спросил Курагин. – Вот было времечко! Тебя не тянет вернуться к прежней жизни?       Долохов покачал головой и серьезно ответил:       – Слушай, мы с тобой много чего натворили в те дни, когда гуляли до посинения. Помнишь, Балага нам не раз говорил, что если бы не его кони-звери, что спасали нас от погони, то ни тебе, ни мне Сибири не миновать за наши выходки, если бы нас догнали и поймали? Тебе никогда не приходило в голову, что за кое какие наши «подвиги» в те дни судьба нас неплохо так приложила мордой об стол? У меня погибли мать и сестра, а ты… ты вот стал инвалидом.       – Да приходило мне это в голову, приходило, – с досадой сказал Анатоль. – Ты же слышал, что я сказал Натали при встрече. Что воспринимаю своё несчастье как наказание за то, что хотел обмануть её.       – Тогда какого чёрта ты хочешь и дальше куролесить, как в те дни? – спросил Долохов. – Хочешь, чтоб судьба ещё покрепче нас стукнула?       Анатоль покачал головой:       – Нет уж, этого я не хочу. С меня достаточно того, что я теперь безногий урод. Просто… просто тоскливо мне до невероятности. Иногда хоть волком вой. Вот и остаётся только что мечтать о прежних беззаботных и весёлых денёчках.       Долохов усмехнулся.       – Вспоминать то можно, возвратиться к той жизни нельзя. Во-первых, меня и не тянет. А во-вторых, в нашем возрасте глупо бы выглядело, если бы мы к прежним кутежам вернулись. Такие гулянки хороши, когда тебе лет двадцать-двадцать пять, ну, от силы тридцать. А дальше уже глупым мальчишкой себя начинаешь чувствовать. Вот мы с Софи эту зиму в Петербурге провели. Так там нет ни одного из прежней нашей компании, кто эту бы жизнь продолжал. Все женились, остепенились. Осталась пара холостяков, но не больше. Так и те давно разгул бросили. А в Москве, когда Софи нашего сына рожала, тоже старого знакомца встретил как-то. Помнишь Толстого Американца, был он пару раз в нашей компании? Так он уж несколько лет с какой-то цыганкой живёт, как муж с женой, недавно она ему дочь родила [2]. От прежних загулов только и осталось, что в регулярно в Английском клубе картёжничает да бражничает понемногу. То выиграет, то проиграет, если перепьёт – вот и все его «подвиги» в настоящее время. Васька Денисов тоже пока холостяк, но месяц назад написал, что жениться собрался, невесту себе присмотрел. Задержка только за матерью невесты, не хочет отдавать свою доченьку за кутилу да гуляку. Ну да он не отчаивается, пишет, что уломает будущую тещу обязательно примерным поведением в настоящем. А невеста уже согласна за него идти и тоже обещает маменьку свою уговорить на брак с Денисовым [3]. И ему надоели пьянки-кутежи да дурацкие выходки. Он после отпуска снова на службу поступил, карьеру делает, до генерала дослужился. Я в прошлом году в Петербурге с ним встретился, так он рассказал про своего дружка закадычного, тоже гусара Алёшку Бурцева [4]. Гуляка был ещё похлеще нас с тобой, да и Денисова тоже. А погиб ни за что, всего-то в тридцать лет, сломал себе шею из-за нелепого пари, что перепрыгнет через забор на коне. Он это пари с юности раз сто заключал, не меньше, и всегда выигрывал, а на сто первый раз сломал-таки шею. На Денисова эта глупая смерть очень подействовала. Тогда он и подумал: баста, пора кончать, а то как бы и мне в ящик не сыграть по примеру Бурцева, если продолжать прежние загулы да выходки. Так что все давно гулянки бросили. Либо служат и карьерой занимаются, как Денисов, а там начальство за дурацкие выходки по головке не погладит. Или по деревням с семьями разъехались, как я, хозяйствуют. Тут главное дело в возрасте. В Петербурге и Москве, конечно, до сих пор есть шальные компании вроде той, что у нас когда-то была, но там парни на пятнадцать, а то и двадцать лет младше нас. Представь к себе, как бы мы к ним сунулись с предложением принять нас в их компанию. Они бы носы отворотили – куда, мол, отцы, вы суётесь, вам о душе пора думать, старые грехи замаливать, а не новые творить. Мы для них уже люди другого поколения. Так что отгуляли мы с тобой своё, друг любезный. Будем жить воспоминаниями.       Анатоль махнул рукой.       – Это я понимаю. Просто у меня в деревне жизнь такая тоскливая, что хоть волком вой. Особенно зимой. Летом ещё верхом на коне прогулки совершаю, а зимой делать нечего. Делами у меня управляющий занимается, я ни во что не вникаю. Вот и тоска. Даже напиться как следует не могу. Раньше помнишь, как мы пили? Всю ночь, да не по одной бутылке. А утром свеженькие, как огурчики. А теперь… если выпью как следует, у меня живот начинает крутить, в боку побаливать, а главное – наутро целый день башка трещит. Так что я уже пить помногу давно бросил. Пару-тройку рюмок или бокалов за обедом или ужином, а дальше уже никак. Вот и остаётся только, что тосковать.       Долохов сказал:       – Да я тебе давным-давно говорил: съезди ты в Москву или Петербург. Чего киснуть в деревне одному, если тебе там скучно. Всё ж в этих городах жизнь повеселее. К цыганам съездишь, в театр сходишь, в картишки поиграешь… хотя нет, в карты я тебе не советую. Ты никогда играть не умел, всегда проигрывал. Ну, кроме карт в больших городах развлечения есть. Побольше, чем в деревне.       Анатоль досадливо сказал:       – Да не хочу я. Хоть ты и говоришь, что на мою ногу никто внимания не обратит, и, может быть, ты и прав, но я себя пересилить не могу. Всё кажется, что надо мной там будут смеяться, да пальцами показывать: дескать, какой орёл раньше был, и кем стал. Да и в любом случае, я и в городе буду один. Нашей компании давно нет, а другие меня не примут, в этом ты прав. Тем более с моей ногой – какая компания молодым парням такой инвалид, как я? Так что от одиночества и там мне спасения не будет. Я вот попробовал полгода назад навестить мать и Ипполита – так у них ещё хуже. Ипполит совсем в детство впал, уже ничего не соображает. Приставили к нему слуг, которые и умывают его, и одевают, и спать укладывают. Даже с ложечки кормят, сам он давно забыл, как ложку в руках держать. Мать молится постоянно, да и тоже прихварывать начала. Говорила мне, чтоб я остался и присматривал за ней и Ипполитом. А какая из меня нянька? Слуг у них полон дом, матери я хорошую компаньонку нанял, чтоб присматривала за ней, но жить с ними не могу, там у них ещё тоскливее, чем у меня. Так что я там только три дня выдержал, а потом уехал. Вот и сижу один как сыч в деревне своей.       – Ну, попробуй завести себе женщину, – сказал Долохов. – Если до сих пор от твоей жены ни слуху, ни духу, то можно найти кого-нибудь среди актрис, что вечные статистки на вторые роли. Или балетных плясуний, которым выше кордебалета ничего не светит. Или оперных хористок, которые никогда в примадонны не выбьются. Или можно подыскать какую-нибудь даму из demi-monde [5]. Им, знаешь ли, тоже надоедает от одного покровителя к другому переходить. Кое-кому хочется стабильности и хоть какого-то подобия семейной жизни. Найди среди них бабу подушевнее, которая рада будет жить спокойно и обеспеченно рядом с тобой, будет о тебе да о твоем доме заботиться. Я по себе знаю, хорошая и душевная женщина – это такое сокровище, что жизнь за неё можно отдать.       – Была б такая женщина, – мрачно произнёс Анатоль. – Такие, как твоя Софи, нечасто встречаются. А покупать себе женщину не хочу. Какая ж она хорошая и душевная, если только ради денег со мной будет? Вот если бы нашлась такая, что без денег стала со мной жить, только ради меня, тогда другое дело. А то сейчас я пробавляюсь изредка своими местными крестьянками, да им тоже деньги да подарки надо. К тому же тупые они, как коровы, ни словечка связать не могут. Скучно с ними.       – А ты всё-таки попробуй съездить в Москву или Петербург, поищи там, – сказал Долохов. – Вдруг какая и приглянется.       Анатоль вяло отмахнулся:       – Не знаю, может, когда и решусь, но пока не могу… Слушай, – спросил он, внезапно оживляясь, – а Натали у вас долго будет гостить?       Долохов внимательно посмотрел на друга. Слова Анатоля ему очень не понравились.       – До конца недели, – ответил он осторожно. – Скоро её муж приедет и заберет её.       – Муж, муж, – пробормотал Анатоль. – И чего Натали за этого Безухова замуж выскочила? Вон Элен его терпеть не могла, толстым увальнем называла. Да он такой и есть. А Натали до сих пор красотка из редких. Располнела, конечно, но фигуристые дамы по-своему тоже неплохи. Есть за что подержаться, – с неприличной ухмылкой произнёс Анатоль.       Долохов ещё внимательнее посмотрел на Курагина.       – Анатоль, выбрось глупости из головы. Всё, что было у вас в прошлом, давно прошло и быльём поросло. Она замужем, да и ты до сих пор числишься в женатых. Оставь её в покое.       – Да знаю я, знаю, – махнул рукой Анатоль. – Просто так сказал, к слову пришлось.       В это время в кабинет заглянул слуга, которого послала Соня, и сказал, что ужин готов. Мужчины прекратили разговор и пошли в столовую.       За ужином и Соня, и Наташа почти ничего не говорили. Беседа велась лишь между Курагиным и Долоховым, которые в основном расспрашивали друг друга об общих знакомых с времён их беспокойной молодости.       В спальне, наконец, Соня получила возможность остаться наедине с мужем и выяснить причину визита Курагина.       – Зачем он приехал? Ты что, пригласил его приехать именно в это время?       Долохов покачал головой:       – Соня, я приглашал его в своих письмах давным-давно. Но он ни разу не принял приглашения, и я за последние полгода даже не повторял его. Был уверен, что он не приедет уже никогда. Уверяю тебя, я не подгадывал никакой даты. Для меня его сегодняшний визит, да ещё в то время, когда у нас гостит твоя кузина, такая же неприятная неожиданность, как и для тебя. Чёрт его принес именно сейчас!       – И что же теперь мы со всем этим будем делать? – обеспокоенно спросила Соня.       – А что мы можем поделать? – ответил Долохов. – Не могу же я его выгнать, он мой друг. Так что нам остаётся только ждать, когда эта неприятная ситуация разрешится сама собой. Или Анатоль уедет, или приедет Пьер и заберет свою жену. Осталось всего четыре дня до его приезда.       На следующий день после завтрака Долохов повез Анатоля показывать своё хозяйство. Соня и Наташа сидели в основном в детской. У Ванечки случилось какое-то небольшое нездоровье. Он капризничал, плохо спал и плохо брал грудь. Наташа утешала обеспокоенную Соню и говорила, что такие небольшие недомогания бывают у совсем маленьких детей, но, как правило, скоро проходят. Тем не менее, Соня почти целый день провела в детской, выходя только к обеду или ужину.       К обеду мужчины вернулись из своей поездки, а после обеда уселись в кабинете Долохова и продолжили свои разговоры. Соня вернулась в детскую, а Наташа пожаловалась на головную боль и решила прогуляться по саду. Очевидно, её по-прежнему мучило присутствие в доме Анатоля: она постоянно молчала и за завтраком, и за обедом и не поддерживала разговор. Молчаливой была и Соня.       К вечеру Ванечке стало лучше, Соня покормила его, и он безмятежно заснул. Соня пошла к ужину, по дороге её остановила горничная и сказала, что графиня Наталья Ильинична плохо себя чувствует и к ужину не выйдет. Соня пошла к комнате Наташи, попыталась открыть дверь – она была заперта. Соня постучала в дверь и обеспокоенно спросила:       – Наташа, что с тобой? Открой мне.       Изнутри раздался голос Наташи:       – Я плохо себя чувствую, но ты не беспокойся. Завтра всё пройдет, мне просто надо отдохнуть.       – Прислать тебе ужин? – спросила Соня.       – Нет, не надо. Я не голодна.       Делать было нечего. Соня пошла в столовую, где уже сидели мужчины. Она сообщила им, что её кузина плохо себя чувствует и к ужину не выйдет.       На следующее утро вид Наташи, вышедшей к завтраку, поразил Соню. Она выглядела ужасно. Под глазами были тёмные круги, всё лицо было как будто обтянуто кожей, глаза лихорадочно и сухо блестели. Она не смотрела ни на кого. Обеспокоенная Соня остановила её после завтрака и спросила:       – Наташа, ты что, больна?       Наташа стиснула руки и ответила:       – Соня, мне действительно нездоровится. Я пойду в свою комнату и прилягу. Пожалуйста, не беспокойте меня. Мне надо отлежаться.       Соня не стала возражать, но про себя решила, что с этим что-то надо делать. Наташу явно выбил из колеи визит Анатоля. Она решила дождаться мужа, который повёл Анатоля осматривать конское хозяйство, и поговорить с ним. Когда мужчины вернулись и уселись в библиотеке, Соня вошла, извинилась перед гостем, сказала мужу, что ей нужно срочно поговорить с ним, и увела его в спальню. Там она сказала:       – Пожалуйста, прошу тебя, сделай так, чтобы Курагин уехал. Попроси его, заставь, сделай что угодно. Пусть приезжает в какое угодно другое время и на сколько угодно, но только не тогда, когда Наташа здесь. Ты же видишь, что творится с ней. Она эдак совсем разболеется.       Долохов вздохнул и сказал:       – Я и сам думал просить его уехать. Неудобно, конечно, получается, но дальше так продолжаться не может. На твоей кузине лица нет, да и ты не меньше её обеспокоена. После обеда я поговорю с Анатолем.       Фёдор так и сделал. Пригласив Анатоля в кабинет, он сказал ему:       – Анатоль, пожалуйста, не обижайся на меня, но я вынужден просить тебя уехать.       Анатоль криво усмехнулся:       – Ты гонишь меня?       – Не говори глупостей, – покачал головой Долохов. – Ты мой друг и навсегда останешься им. Приезжай ко мне в любое время и на сколько хочешь, но только не тогда, когда здесь гостит кузина моей жены. Ты же видишь, что с ней делается от твоего присутствия в нашем доме.       – Ты думаешь, что она до сих пор переживает тот наш неудавшийся побег? – с прежней кривой ухмылкой спросил Анатоль. – С каких пор ты заделался защитником обиженных дам? Ещё несколько лет назад тебя ничуть не волновало, что будет с ней, если она сбежит со мной.       Долохов вздохнул.       – Меня и сейчас она не очень волнует, признаюсь честно. Зато очень волнует моя жена. Её благополучие и душевное спокойствие для меня важнее всего на свете. А она очень переживает, глядя на то, как изводится её кузина. Ты же знаешь, они очень близкие подруги и росли вместе. Ради спокойствия Софи я и прошу тебя уехать и не смущать её кузину.       – Что, твоя жена подозревает меня в том, что я снова увлеку Натали? – поднял бровь Анатоль.       – Возможно, – ответил Долохов. – У неё хорошая память, и она прекрасно помнит, как легко в какие-то два дня тебе удалось это сделать шесть лет назад. Кстати, именно Софи предотвратила ваш побег.       И он рассказал другу, как Соне это удалось сделать и как она выяснила, что Долохов помогал Анатолю организовать побег. Анатоль расхохотался.       – Что ж, это только подтверждает моё высокое мнение о твоей жене. Я почти не общался с ней, когда закрутил роман с Натали, но ещё тогда заметил, что она в высшей степени благоразумная особа. Гораздо благоразумней своей кузины. С ней бы ничего подобного не прошло.       Долохов про себя подумал, что его друг прав. Он вспомнил, как долго его жена раздумывала и колебалась, прежде чем довериться ему и рискнуть принять его предложение. Хотя вскоре после свадьбы она призналась, что начала испытывать сильное влечение к нему уже во время его второго приезда в Лысые Горы. Уж Соня точно не убежала бы ни с каким мужчиной после всего лишь двух-трех коротких встреч с ним. Поэтому он подтвердил слова Анатоля:       – Да, Софи очень умна и благоразумна. И это только одно из её душевных качеств, которые восхищают меня в ней. Но дело даже не в этом. Давай решим то, о чём я начал разговор. Ты уедешь, как я тебя просил?       Анатоль беспечно махнул рукой.       – Ладно, я уеду. Завтра же утром. Не буду больше смущать своим присутствием Натали и твою жену.       И он действительно на следующее утро уехал, объяснив свой скорый отъезд за завтраком каким-то благовидным предлогом.       Соня вздохнула свободно. Она была уверена, что Наташа оживёт после отъезда Курагина. Но ничуть не бывало. Наташа продолжала прятаться и до конца дня так и не вышла из своей комнаты. Еду ей носили слуги на подносах.       А на следующий день приехал Пьер за женой. Его весьма обеспокоил вид Наташи и её явное нездоровье. Долохов отвел его в свой кабинет и там объяснил, чем, по его мнению, вызвано угнетённое состояние Наташи. Он сказал, что Анатоль Курагин нанёс им неожиданный визит, и это очень расстроило жену Пьера. Она заболела, и Долохов попросил Анатоля уехать. Пьер тоже был поражён известием о визите Курагина и счел за благо поскорее увезти Наташу в их подмосковное имение, где их уже дожидались дети. Наташа простилась с Соней и её мужем с тем же больным видом, с каким ходила последние дни после приезда Курагина.       Соня с мужем остались одни в доме, возобновили прежнюю безмятежную жизнь, и Соня не раз мысленно крестилась, что неприятная ситуация разрешилась благополучно. Все дни, когда Наташа и Анатоль провели вместе под крышей их дома, её не покидало ощущение надвигающейся большой беды. Совсем как шесть лет назад, когда они замышляли побег. Соня надеялась, что на сей раз всё обошлось благополучно, но какое-то неприятное чувство, как заноза, всё-таки засело в ней и не давало покоя.       Предчувствия её не обманули. В этом году они с мужем решили никуда не ездить – ни в Эн-ск, ни в Петербург, ни в Москву, и перезимовать в деревне. Причиной был маленький Ванечка, которого не хотелось ни оставлять, ни возить с собой в достаточно далекую дорогу. Он рос и становился с каждым днём всё более милым, радуя и мать, и отца.       1818 год.       Через две недели после наступления нового года Долохов мрачнее чёрной тучи вошёл в детскую, где Соня занималась сыном. В руках у него было какое-то письмо.       – Прочти, – сказал он коротко.       Соня отдала сына няне, а сама села на диван и начала читать письмо. Оно привело её в ужас. Письмо было от одного из бывших сослуживцев Долохова в Семёновском полку, который постоянно жил в Петербурге. Он сообщал, что в свете разразился страшный скандал: жена графа Пьера Безухова вступила в любовную связь с князем Анатолем Курагиным, который впервые за много лет приехал в Петербург, где зиму проводили Безуховы. Муж узнал об этом и выгнал жену. После этого графиня со своим любовником покинула Петербург, и, судя по слухам, они отправились жить в имение Курагина.       Соня выронила письмо и схватилась за голову.       – Этого не может быть! – в полном отчаянии закричала она. – Опять! Опять, как шесть лет назад! Только на этот раз она доделала то, что не удалось тогда! Недаром у меня сердце было неспокойно, пока они оба были здесь. Я почувствовала, я снова увидела эти искры…       – Какие такие искры, о чём ты говоришь? – перебил её муж.       – Понимаешь, – немного справившись с собой, сбивчиво начала Соня, – это я так называю то, что чувствовала между ними. Тогда, шесть лет назад, перед попыткой побега. Наташа как будто обезумела в те дни, лишилась последних остатков рассудка. Какие бы резоны я не приводила ей, она ничего не желала слушать. Как будто всё перестало для неё существовать, кроме одного желания – быть с ним. Вот это я и называю – искрить. По-другому, наверное, можно сказать – страсть, и настолько безумная, что для её удовлетворения и жизни не жалко. Мне казалось, что что-то подобное между ними проскочило и здесь. Я даже не знаю, что именно. Как-то перехватила момент, когда они встретились взглядами за столом… и как будто между ними что-то сверкнуло. Я убеждала себя, что мне почудилось… но вот, оказывается, не почудилось, – безнадёжно закончила она.       Долохов сел рядом с ней на диван и обнял её за плечи.       – Тебе не почудилось. Я тоже что-то подобное ощущал между ними, хотя словами не мог выразить. Помнишь наш разговор в Петербурге, когда я пытался объяснить тебе, почему принял участие в подготовке похищения твоей кузины?       Соня кивнула.       – Да, я отлично помню тот разговор.       – Я тогда сказал тебе, что Анатоль не меньше твоей кузины был увлечён их романом. Ты не очень поверила, и, конечно, в чём-то ты была права. Но он действительно казался каким-то обезумевшим в те дни, не хуже твоей кузины. Я никогда не видел его в таком состоянии из-за женщины. А ведь я знал его много лет и видел его со многими женщинами. Но со всеми другими любовницами он обращался небрежно и как будто снисходил до них. А вот по отношению к твоей кузине… мне казалось, что он действительно сошёл с ума от неё, и уж если ему удастся увезти её, то он её от себя никогда никуда не отпустит. И будет с ней до конца их жизни. А позднее, после его ранения при Бородино, я убедился, что она действительно была для него особенной, не такой, как все остальные женщины, которых он бросал и забывал очень быстро.       – Что ты имеешь в виду? – удивлённо спросила Соня.       – Когда он был без сознания и бредил после ампутации, он постоянно в бреду повторял два женских имени: Натали и Элен, – ответил Долохов. – Так что твоя кузина действительно была для него особенной. Если то, что он испытывал к ней, нельзя назвать в полном смысле любовью, то это было одно из самых сильных увлечений женщиной в его жизни.       – Но позволь, – недоумённо сказала Соня, – а при чем здесь Элен? Ты говоришь, что он вспоминал и её наряду с Наташей в бреду. Но если Наташей он сильно увлёкся или даже влюбился, то Элен-то каким образом оказалась в его мыслях рядом с Наташей? Она ведь его сестра.       Долохов помялся, но объяснил:       – Понимаешь, про Анатоля и Элен ходили слухи, что их отношения выходили за рамки отношений брата и сестры. И в его бреду пара фраз об Элен прозвучали так, как будто она была ему не просто сестрой, а ещё кем-то.       Соня округлила глаза:       – В первый раз про такой ужас слышу! Да этого просто не может быть!       Муж вздохнул, но сказал:       – Соня, в жизни всё бывает, в том числе и такое. Впрочем, точно я не знаю. Слухи, они и есть слухи, а бред есть бред. Но то, что он после ампутации в бессознательном состоянии бредил этими двумя женщинами сразу – это правда, клянусь тебе.       Соня промолчала, видимо, переваривая всё, что сейчас услышала, но потом сказала:       – Что же дальше будет? У меня ощущение, что это я каким-то образом виновата. Ведь они во второй раз встретились у нас. Здесь это началось.       – Не говори глупостей, – покачал головой Долохов. – Ни ты, ни я ничуть не виноваты в том, что судьба свела их под крышей нашего дома на несколько дней. Они давным-давно взрослые и знающие жизнь люди. Должны понимать последствия и нести ответственность сами за свои поступки. Мы с тобой не можем отвечать за их решения. Мы им не няньки.       Соня помолчала, а потом снова заговорила расстроенным тоном:       – А Пьер… Боже мой, Пьер! Бедный Пьер! Какая несчастная судьба – вторая жена изменила точно также, как и первая… – тут она осеклась и посмотрела на мужа, как будто вспомнив, что именно он был тем, с кем изменяла мужу первая графиня Безухова.       Долохов покачал головой.       – Я тоже об этом подумал, когда прочитал письмо. Хочешь верь, хочешь не верь, но я только сейчас почувствовал себя по настоящему виноватым перед ним. Чёрт меня тогда дёрнул связаться с Элен! Ведь я совсем не любил её, не уважал по-человечески, как уважаю тебя. Я видел, что она ничуть Пьера не любила и даже презирала его, считала дураком, хотя скрывала своё истинное отношение к нему, пока не раскрутила его на брак с ней. Несмотря на такое мнение о нём, вышла за него замуж – чисто из-за его богатства. Да и она меня тоже нисколько не любила – просто я ей подвернулся под руку, и она сочла, что именно я на данный момент лучше всего её сумею удовлетворить в постели. А я тогда просто был зол и хотел отомстить – всему миру, всему свету, Пьеру за несправедливость, с которой со мной обошлись. Дурацкую шутку с полицейским провернули мы все – и я, и Курагин, и Пьер. А в солдаты загнали на несколько месяцев только меня. Пьер и Курагин соскочили. Кроме того, пока я тянул солдатскую лямку и рисковал шкурой, чтобы вернуть себе офицерское звание, Пьер из нищего бастарда превратился в богача, аристократа, получил титул, женился на первой красавице Петербурга. И все это без малейших усилий и труда с его стороны, тогда как я все эти месяцы надрывался. Меня так злила эта несправедливость тогда, хотелось чем-то уязвить его… вот и… Кстати, это Элен первая начала делать мне намёки, что не удовлетворена жизнью с мужем и хочет найти себе развлечение в моём лице. Но я пошёл ей навстречу. Теперь я тысячу раз раскаиваюсь и желаю вернуть время вспять. Пьер хороший человек и не виноват в той несправедливости. Просто так устроен мир. Теперь я это понимаю, а тогда всю злобу на несправедливое устройство мира перенес на Пьера. Если бы я тогда понимал это, то не стал бы вступать в связь с Элен. Но того, что сделано, уже не вернёшь.       Соня положила голову на плечо мужа.       – Знаешь, а я всегда удивлялась замужеству Наташи. Ведь она знала Пьера с детства, много лет. Уважала, почитала, как хорошего, порядочного человека – впрочем, как и я. Но как мужчина он её ничуть не волновал. Она всё это время влюблялась совершенно в другой тип мужчин. Сначала статный красавчик Борис Друбецкой, потом она была увлечена учителем пения, которого наняли ей родители – тоже очень красивый и стройный жгучий итальянец. Потом влюбилась в князя Андрея Болконского, потом вот это несчастное увлечение Анатолем Курагиным… Все мужчины, которыми она увлекалась – это исключительно стройные подтянутые красавцы. Причём с Курагиным всё произошло так молниеносно. Они ведь встретились всего два раза: один раз в театре, другой – на вечере у Элен. И уже во вторую встречу Наташа позволила ему целовать её. А после третьей она вообще решила с ним сбежать. Пьер же… совсем не красавец, толстый, довольно неуклюжий. Он всегда был ей как друг, как старший брат. Поэтому я поразилась, когда она сообщила, что влюбилась в Пьера и выходит за него замуж. Его внешность так отличается от внешности других мужчин, в которых она влюблялась до него. Вот я и удивилась. Но потом подумала, что это неплохо. Пьер хороший человек, и они будут счастливы. Некоторое время так и было, но вот случилась эта история, и я теперь не знаю, что и думать. А дети… их дочери, что теперь с ними будет? Ведь Пьер не отдаст их Наташе, и закон на его стороне.       Долохов развел руками.       – Тут и гадать нечего. Конечно, их дочери останутся с отцом. А что касается всего остального – мы ничего не можем сделать. Пусть разбираются сами.       Соня закрыла лицо руками.       – Ты, конечно, прав. Никто тут ничего не может сделать. Но мне горько за Наташу. Как она могла совершить такую ошибку, не понимаю.       Долохов попытался её утешить.       – Соня, ты слишком переживаешь за свою кузину. Она теперь сама отвечает за свои поступки. Относись полегче к ней, хватит страдать за неё.       Соня печально усмехнулась и сказала:       – Ты просто не понимаешь, как я отношусь к ней. Никто не понимает. Она и я… мы как-то сразу срослись душами, как только я появилась в их доме вскоре после гибели моей семьи. Меня вроде Ростовы приняли, но я всё равно постоянно чувствовала себя там чужой. Старый граф был добр ко мне, но не позволил называть себя папой или папенькой, я всегда звала его дядей. Старая графиня позволила называть себя маменькой, но всегда относилась ко мне строже, чем к остальным детям, и я это чувствовала. Вера возненавидела меня с первого взгляда. Николай находился в том возрасте, когда мальчишки презирают девчонок, и они вместе с Борисом Друбецким, который тогда жил в доме Ростовых, играли в свои мальчишеские игры и на меня не обращали ни малейшего внимания. Петя был ещё трёхлетним карапузом и ничего не понимал. Так что единственное существо, которое приняло меня всей душой и всем сердцем, была Наташа. Когда я несколько месяцев плакала по ночам от тоски по родителям и сестрёнке, она залезала ко мне в кровать, обнимала меня, утешала и вместе со мной плакала. Потом везде ходила за мной, как хвостик, веселила, тормошила, говорила, что любит меня больше всех на свете. И я её тоже обожала. Старая графиня назначила меня кем-то вроде няньки при Наташе, и если она какую-то каверзу совершала, то чаще наказывали меня, а не её, дескать, ты, Соня, виновата, ты не усмотрела. Но Наташа всегда умоляла, канючила, даже плакала, чтоб меня не наказывали, и почти всегда ей это удавалось. А если не удавалось, то делила наказание со мной. Запрут меня в комнате – они прибегает под дверь и болтает со мной, чтоб мне не было скучно. Лишат меня сладкого – она свою порцию мне приносит, и мы честно съедаем её напополам. Наташа была долгие годы самой родной душой для меня. Я за неё умереть была готова. И когда она впала в безумие после первой встречи с Курагиным, тогда, шесть лет назад, я была в ужасе. Чувствовала, что она губит себя и я готова была на всё, лишь бы её спасти. Помню, однажды мы купались с ней в Отрадном, у неё ногу свело судорогой, и она начала тонуть. Я кое-как вытащила её, но до сих пор помню ощущение – она погибает у меня на глазах, а я ничего сделать не могу. Вот именно такое ощущение у меня было, когда она собралась бежать с Анатолем. Я чувствовала, что она гибнет. К счастью, тогда Бог помог, и я спасла её. Так что я всегда буду любить Наташу. Потом много чего случилось, мы отдалились друг от друга, но эту детскую любовь к ней, как к сестре, я не могу вырвать из своего сердца, – с печальной улыбкой на губах и со слезами на глазах закончила Соня.       Долохов внимательно посмотрел на неё и осторожно сказал:       – Я могу понять твои чувства к кузине, но вот стоит ли она такой твоей любви? Ты никогда об этом не думала?       Соня грустно усмехнулась:       – Ты имеешь в виду, что у неё есть недостатки, и она совершает не самые достойные поступки? Я знаю её недостатки лучше тебя. Она была любимицей всей семьи, ей все шалости и проступки прощали, вот она и выросла такой, что не всегда осознаёт последствия своих действий. Отсюда и её ошибки. Но любовь не зависит от недостатков и ошибок любимого человека. Ты ведь тоже совершал ошибки, – тут она внимательно посмотрела на мужа. – И тем не менее, я люблю тебя больше жизни. Прими это и не суди меня за любовь к Наташе строже, чем ты судишь меня за любовь к тебе.       Фёдор обнял жену и поцеловал в висок.       – Я понял. Ты всегда умела найти слова, чтобы объяснить мне. Но помочь ей в данных обстоятельствах ты всё равно не можешь. Она сама выбрала свою судьбу. На сей раз её никто не обманывал, и она знала, на что шла, когда снова связалась с Курагиным.       Через некоторое время Соня получила письмо от Жюли Друбецкой. Они не то чтобы подружились, но стали неплохими приятельницами в те два зимних месяца, которые Соня провела в Петербурге после своего замужества. Их объединила общая любовь к музыке, и они договорились поддерживать переписку между собой. Писали они друг другу нечасто, но отношения поддерживались. На следующий день после получения письма от друга Долохова Соня написала письмо Жюли с просьбой подтвердить слухи о связи Наташи и Анатоля. В ответном письме Жюли все подтвердила. Действительно, Наташа и Анатоль вступили в связь вскоре после того, как оба оказались в Петербурге, незадолго до нового года. Пьер каким-то образом очень скоро всё узнал и велел жене убираться из его дома к любовнику. По слухам, теперь Анатоль и Наташа живут в имении Анатоля. Пьер же очень тяжело переживает случившееся, нигде не показывается и полностью заперся в своём поместье. Дочери остались с ним, и он теперь всю свою жизнь посвящает им.       Соня показала письмо мужу, он прочитал и развёл руками:       – Как и следовало ожидать, дети остались с Пьером. Твоя кузина их больше никогда не увидит. Разве что когда они вырастут и если изъявят желание пообщаться с блудной матерью. А мы с тобой… в этой истории ни ты, ни я ничего не можем исправить.       Соня только тяжело вздохнула. Ей трудно было понять, что сейчас чувствует подруга её юности. Раскаивается ли она в своём опрометчивом поступке? Или, наоборот, счастлива, что теперь живёт с Анатолем, который разбудил в ней такую страсть, что она бросила всё – мужа, детей, положение в обществе? Одно она знала точно – по своим детям Наташа очень скучает. И не просто скучает, а даже убивается. Соня знала, что Наташа всегда была самой страстной матерью. Каковы бы ни были её чувства к Пьеру, отцу её дочерей, но детей своих она очень любила. Разлука с ними наверняка причиняла ей страшную боль. [1] Байрон, Джордж Гордон – лорд, известный английский поэт-романтик, покоривший воображение всей Европы своим «мрачным эгоизмом». [2] Толстой Фёдор Иванович, по прозвищу «Американец», граф – один из прототипов Долохова в «Войне и мире» Льва Толстого. Тоже в молодости прославился кутежами, дикими выходками, бретёрством (по слухам, убил на дуэлях одиннадцать противников). «Американцем» его прозвали, потому что он примкнул к экспедиции Крузенштерна, но вёл себя там так буйно, что потерявший терпение Крузенштерн высадил его на Камчатке, откуда Толстой перебрался на Алеутские острова и остров Ситка неподалёку от Аляски. Участвовал в войне 1812 года, в битве при Бородино. За мужество был не раз награждён и получил чин полковника. К середине жизни немного остепенился и стал жить с цыганской плясуньей Авдотьей Максимовной Тугаевой, которая в 1817 году родила ему первую дочь. Всего у них было двенадцать детей. А в самом начале 1821 года Толстой женился на своей сожительнице. К сожалению, дети их почти все умерли. Рассказывали, что сам Толстой очень тяжело воспринимал смерть своих детей и считал эти смерти наказанием за то, что он сам убил на дуэлях много людей. Он завёл поминальный список убитых им людей, и как только умирал очередной его ребёнок, он вычеркивал одну фамилию и писал «Квит». Когда же у него умер одиннадцатый ребёнок, он вычеркнул последнее имя убитого им и сказал: «Ну, слава Богу, хоть один мой курчавый цыганёночек будет жив». И действительно, выжила только одна дочь. К концу жизни Толстой стал очень богомольным и неустанно отмаливал грехи своей юности, особенно убийства людей на дуэлях. Перед смертью в 1846 году велел призвать к себе священника и исповедовался ему несколько часов подряд – так много грехов он числил за собой. [3] Известно, что прототипом Василия Денисова в романе «Война и мир» был известный партизан 1812 года гусар Денис Давыдов. Он действительно женился в начале 1819 года, хотя свадьба долго откладывалась из-за противодействия матери невесты, которой не нравилась репутация Давыдова как гуляки и буяна. [4] Бурцев Алексей – гусар, друг Дениса Давыдова. Был знаменит карточной игрой, пьянками и дебошами, небывалыми даже по меркам гусарских полков того времени. Участник Отечественной войны 1812 года, не раз награждён за храбрость. Погиб, заключив пари, что перескочит на лошади через препятствие, но упал и сломал себе шею. [5] demi-monde (фр.) – полусвет. Дамами полусвета обычно называли куртизанок.