Помнить тебя

      Очень скоро Соня убедилась, что Долохов оказался прав. Не только Николай, но и все его семейные в штыки восприняли известие о браке Сони с Долоховым.       Первую атаку произвела в этот же вечер старая графиня. Она через горничную приказала Соне явиться к ней и с порога напустилась на неё. Говорила всякие глупости и несообразности о том, что Соня неблагодарная, если желает уйти из дома, где долгие годы её любили и заботились о ней. Что Долохов – человек без чести и совести и доказал это в своё время, обыграв Николая на крупную сумму. Что Соня будет несчастна с таким негодяем до конца дней своих. И прочее в том же духе. Девушка выслушала её терпеливо и не стала напоминать, что когда-то графиня желала всей душой, чтобы Соня вышла замуж за Долохова, и перестала таким образом мешать Николаю искать себе богатую невесту. Что в те времена графиня считала Долохова не просто приличной, но и блестящей партией для бесприданницы Сони. Что Николая никто силком не заставлял проигрывать огромные деньги – он вполне мог остановиться в любой момент, когда понял, что проигрывает. Что Соня неоднократно доказывала свою преданность и благодарность семье Ростовых. Хотя бы тем, что однажды освободила Николая от данного им слова жениться на ней.       Но Соня не стала ничего из этого говорить. Она понимала, что аргументы графини – только предлог, и на самом деле старуху ничуть не беспокоит счастье или несчастье Сони с Долоховым. Всё дело было в том, что с уходом Сони из этого дома графиня теряла привычное удобство – хорошую чтицу с молодым, сильным, чётким голосом и острыми глазами. Сама графиня уже не могла читать – глаза подводили, а её компаньонка Белова видела не лучше. Горничные девушки были или полностью неграмотны, или малограмотны. Графиня Марья точно не утрудила бы себя чтением для свекрови. Следовательно, пришлось бы нанимать кого-то со стороны и платить деньги. А Соня всегда читала бесплатно. Понятно, что её уход из дома Ростовых создавал проблему для старой графини, любившей таки занимать свои вечера чтением интересных ей книг. Понимая всё это, девушка ничего не стала говорить старой графине – это было бесполезно, а ей не хотелось вступать в лишние споры. Она только вежливо выслушала полные упрёков сентенции старой женщины и, когда графиня выдохлась, спокойно сказала ей, что ничто на свете не заставит её переменить решение выйти замуж за Долохова. А потом повернулась и ушла из комнаты старой графини к себе, не слушая окриков и приказов вернуться.       На следующий день, через час после завтрака, Долохов приехал за Соней, чтобы отвезти её в К-в. Он сказал, что хозяева дома, где он снял квартиру для себя, подсказали ему и хорошие лавки, где был неплохой выбор материй, и подходящую портниху, которая шила на местных барышень и дам. Девушка быстро надела накидку и шляпку, позвала молодую горничную, которую графиня Марья выделила им в сопровождение, и они поехали. К полудню они уже были в городке, и, побывав в нескольких лавках, Соня подобрала себе то, что ей больше всего понравилось. Она решила выбрать себе на платье шёлковый нежно-голубой муслин, а на вуаль – светлый прозрачный газ. Для отделки вуали она выбрала светлые кружева местного производства. Такими же кружевами, а также белыми атласными лентами должно быть отделано и её платье. После лавки с выбранными покупками они поехали к портнихе в мастерскую, и та сняла с Сони необходимые мерки. Наконец, последний визит они нанесли в мастерскую местного золотых дел мастера, где выбрали себе обручальные кольца. Потом Долохов отвез девушку в трактир, где он сам столовался, пока жил в этом городке, чтобы накормить её и себя обедом. В общий зал, конечно, её бы не пустили, но Долохов попросил отдельный кабинет. Соня заметила, что не понимает причин, по которым женщин не пускают в трактиры даже в сопровождении родственников-мужчин или мужей. Долохов тоже был раздосадован этим. Раньше его не удивлял запрет женщинам даже в сопровождении посещать трактиры, казался вполне естественным. Но теперь это ограничение казалось несправедливым и глупым, не имеющим никакого рационального объяснения под собой. Когда он сказал об этом Соне, она проницательно заметила:       – Это просто способ указать женщинам на место, который принят в нашем мире. Имеет смысл или не имеет, но нам всегда командуют «Место!», как собакам. Просто ради удовольствия покомандовать нами и на всякий случай, чтобы женщины, не дай Бог, не вообразили о себе лишнего. Например, не стали думать о том, что имеют право на равное отношение как к нам, так и к мужчинам.       Долохов не нашёл, что возразить. Действительно, ограничений у женщин их круга было огромное количество. Кое-что поддавалось объяснению, как, например, запрет даме из общества в одиночку ходить по улицам – это было небезопасно из-за возможных приставаний мужчин. Но запрет пройтись по улице рядом с мужчиной, который не был родственником, казался глупым. Он вспомнил, как гулял с Соней по самой людной и оживлённой улице Петербурга в разгар ясного зимнего дня. Уж конечно, ни он, никто другой при всем желании не смог бы нанести ей никакого вреда – вокруг были толпы людей. Но она не могла даже прогуляться в компании с ним, не прихватив с собой горничную в качестве компаньонки.       Наконец, завершив все дела, они снова сели в его коляску и поехали в Лысые Горы. Там они сразу же распрощались – близился вечер, а Долохов хотел вернуться в К-в засветло. Впрочем, он обещал завтра приехать снова.       Вечером того же дня Соне пришлось пережить ещё одну атаку. На этот раз убеждать её не выходить замуж за Долохова взялась, к её удивлению, графиня Марья. Девушка сразу подумала, что Марья завязала разговор с ней не по своей инициативе. Скорее всего, её уговорил затеять беседу с Соней её муж Николай. Разговор получился ещё более неудачным, чем со старой графиней. Марья что-то плела о безнравственности и безбожии Долохова, о тёмных слухах, которые ходили о нём по Москве и Петербургу в дни его буйной молодости. Девушка терпеливо выслушала всю эту чушь и задала вопрос:       – Мари, а вам-то зачем надо уговаривать меня не выходить замуж за Долохова? Будем честными – вы больше всех в этом доме заинтересованы в том, чтобы я навсегда покинула его. После вашей свадьбы с Николаем моя бедная особа служит для вас источником вечного раздражения. – Марья попыталась что-то сказать, но Соня не дала это ей сделать. – Не возражайте, я это понимаю, и не только я, но и все в этом доме. У вас нет ни одной причины, по которой бы вы хотели, чтобы я осталась здесь. Тогда ответьте мне, зачем этот ненужный разговор? Вас Николай попросил отговаривать меня от замужества с Долоховым?       Марья ничего не ответила, но выражению её лица Соня поняла, что дело обстоит именно так: Николай попросил или прямо приказал своей жене надавить на девушку. Соня не стала дальше развивать эту тему, просто повторила то, что уже говорила старой графине – никто и ничто на свете не заставит её переменить намерение выйти замуж за Долохова. На этом их беседа закончилась.       Утром после этого разговора Долохов снова приехал к Соне, но даже не стал заходить в дом – послал какого-то мальчишку из числа дворни вызвать её. Девушка выскочила ему навстречу, и он широким жестом показал ей на свой экипаж и пригласил покататься.       Они поехали сначала вокруг имения, потом просто по окрестностям, потом подъехали к пригорку, где Долохов сделал предложение Соне, сошли на землю и сели на шерстяное покрывало, которое Долохов вытащил из коляски. Всё это время они разговаривали в основном о будущей их семейной жизни в имении Долохова, он рассказывал ей, где в его доме и имении не хватает женской руки. Несколько раз, когда по дороге им не встречался никто, они смогли поцеловаться. Соня легко и с охотой скользила в объятия жениха и с упоением отдавалась его жадным поцелуям. Впрочем, приходилось осторожничать – изредка на дороге попадались крестьяне, то идущие, то едущие в телегах по своим делам. Никогда ещё девушка не чувствовала такой счастливой и свободной. Неприятный момент наступил только один раз, когда они уже сидели под дубом на пригорке.       Соня ещё накануне, когда они ездили в город по лавкам и к портнихе, рассказала Долохову в подробностях разговор со старой графиней. Долохов внимательно выслушал, заметил, что он ожидал, что её будут отговаривать выходить за него замуж, но в целом не придал рассказу девушки большого значения. По крайней мере, Соне так показалось. Совсем по-другому он отреагировал на рассказ Сони о том, что уговаривать её взялась графиня Марья. Он помрачнел и резко спросил:       – Ей-то какой интерес отговаривать тебя от брака со мной? Она больше всех выиграет от того, что ты навсегда уберешься от её драгоценного Николая.       Соня пожала плечами:       – Я и сама удивляюсь. Она всегда терпеть меня не могла и ревновала к своему мужу. Мне показалось, что это Николай уговорил её поговорить со мной. Сама бы она ни за что до такого не додумалась. Во всяком случае, она не опровергла этого моего предположения, когда я высказала его.       Так же мрачно Долохов заметил:       – Думаю, это не последний разговор подобного рода, который тебе предстоит ещё выслушать.       Девушка рассмеялась и сказала:       – Пускай говорят сколько угодно. Отговорить меня у них всё равно не получится.       После этих слов она снова прильнула к нему и подняла лицо для поцелуя. Долохов охотно откликнулся на это предложение, и неприятный разговор был на время забыт.       При расставании Долохов предупредил Соню, что у него есть в К-ве какие-то дела и он должен ими заняться. Поэтому приедет только через два дня. Так как на следующий день Соня Долохова не ждала, она решила заняться сбором своих вещей. Она вынимала из шкафа развешанные там платья, раскладывала и решала, что возьмёт с собой в новую жизнь, а что оставит. Конечно, все петербуржские приличные и даже нарядные бальные платья она решила взять, а вот большинство старья оставить. Внезапно в дверь её комнаты раздался чей-то негромкий стук. Девушка бросила своё занятие, подошла к двери и распахнула ее.       На пороге стоял Николенька Болконский и смотрел на неё робким взглядом. Соня вздохнула. Этот милый мальчик был, пожалуй, единственным человеком во всей семье, расставание с которым вызывало печаль в душе девушки. Она давно поняла, что осиротевший ребёнок считает её кем-то вроде матери, которой у него не было. Последние несколько дней он ходил как в воду опущенный. Очевидно, известие о том, что Соня выходит замуж, вскоре покинет Лысые Горы и никогда больше уже не вернется, вызвало в мальчике чувство глубокого уныния.       Соня пригласила его войти, усадила на старенький диванчик и села рядом.       Николенька начал не сразу:       – Тётушка Соня, это правда, что вы после свадьбы с господином Долоховым больше никогда сюда не вернетесь?       Девушка вздохнула, слегка приобняла его за плечи и привлекла к себе.       – Николенька, мне очень-очень жаль, но это не я так решила. Решение принял ваш дядя Николай. Он хозяин в этом доме, мне остаётся только подчиниться.       – Я буду очень скучать по вам, – ответил Николенька, очевидно, борясь с подступающими слезами.       – Я тоже буду скучать по вам. Вы единственный человек в этом доме, с которым мне грустно расставаться. Но по-другому я поступить не могу. Поймите меня, Николенька, не обижайтесь на то, что я скоро уеду и, вероятно, никогда уже не вернусь в Лысые Горы.       – Я понимаю, – тоскливо сказал мальчик. – Но мне всё равно грустно.       – Мне тоже, – тихо ответила Соня.       Они ещё некоторое время сидели так, девушка продолжала обнимать мальчика, он сидел, опустив голову. Потом он поднялся и сказал:       – Я пойду к себе, – и тихим шагом поплёлся из её комнаты.       Соне хотелось окликнуть его, утешить, но что она могла сделать? Никаких законных прав на этого мальчика у неё не было, так что взять его с собой не представлялось никакой возможности. А если представить себе такое невероятное развитие событий, что она откажется ради Николеньки от брака с Долоховым, останется в Лысых Горах, продолжит заботиться о мальчике и заменять ему мать, то какое будущее ожидает её? Николеньке уже десять лет, он из ребёнка начал превращаться в мальчишку, то есть делать первые шаги из чисто женского мира детской комнаты в мир мужской, где ему предстоит обитать, когда он станет взрослым. Скоро он перестанет нуждаться в материнской заботе. Да и Николай много раз говорил о том, что, когда мальчику исполнится лет двенадцать-тринадцать, он отвезёт его в Петербург учиться в Пажеском корпусе. А два-три года пролетят быстро. Николенька выпорхнет из гнезда и никогда больше не вернется прежним ребёнком. Что тогда останется Соне? Прежняя жизнь бедной родственницы и приживалки? Нет, на такую жертву она не могла пойти даже ради самого милого мальчика на свете, которым она считала Николеньку. Она уже давно поняла, даже ещё до новой встречи с Долоховым, что без определённой доли разумного эгоизма и заботы о своих интересах в этом мире нельзя прожить хоть сколько-нибудь счастливую жизнь. Достаточно она принесла жертв семье Ростовых. Больше их не будет. Ни ради кого. Всё равно никто этих жертв не оценит, а «наградой» за них станет лишь жестокое слово «пустоцвет» в её адрес.       Девушка рассказала Долохову об этом разговоре с Николенькой, когда он через два дня снова приехал навестить её. Он промолчал и не стал ничего говорить, но она почувствовала, что его как-то напрягли её слова о том, что она жалеет о расставании с мальчиком, к которому привязалась и который был привязан к ней.       Вечером того же дня после отъезда Долохова разразилась новая гроза. После ужина Николай строгим голосом попросил Соню пройти вместе с ним в кабинет. Она устало вздохнула, предчувствуя новую порцию уговоров отказаться от замужества с Долоховым. Но вежливого предлога уклониться от разговора она не нашла, да и была уверена в том, что у Николая ничего не получится, поэтому пошла с ним в кабинет.       – Соня, – значительным голосом сказал ей Николай, усевшись за свой стол, а ей предложив сесть на стул перед ним, – мне кажется, ты считаешь, что мы из каких-то неблаговидных своих интересов отговариваем тебя выходить замуж за Долохова. Но поверь, это не так. Мы заботимся лишь о твоем счастье.       «Враньё», подумала девушка. Никогда Ростовых её счастье не волновало, и она теперь это понимала ясно, как никогда. Иллюзии о том, что её любят и о ней заботятся в этой семье, остались в далёком прошлом. Когда-то её взяли в этот богатый дом только из чувства приличия – было принято, чтобы богатые родственники забирали к себе бедных сирот, оставшихся без родителей. Тех, кто этого не делал и бросал детей на произвол судьбы, осуждали самым решительным образом. Только поэтому её и взяли к Ростовым после смерти её родителей – чтобы избежать осуждений общества. К тому же она годилась в роли подружки и даже маленькой няньки для Наташи – разница в их возрасте была всего два года. А расходы на её содержание в детстве не слишком обременяли Ростовых – тогда они были ещё очень богаты. Но даже в те времена старая графиня, а больше всего Вера Ростова, кололи глаза Соне тем фактом, что она Ростовым обязана и должна быть благодарна до конца дней своих. Соня и старалась изо всех сил. А потом, когда Ростовы начали разоряться, её положение стало просто невыносимым. Упрёки в непомерных расходах на неё посыпались просто градом из уст старой графини. О какой любви здесь могла идти речь?       Николай тем временем продолжал:       – Ты не будешь счастлива с этим человеком. Он опасный и очень жестокий тип. За ним числятся многие дела, которые это доказывают…       Соня перебила его:       – Николай, я всё это знаю. Все нехорошие слухи о нём были мне пересказаны ещё десять лет назад, когда мы познакомились впервые. Ты, кстати, был первым, кто это делал. И напоминаю, что при всем при этом и ты, и твоя матушка тогда уговаривали меня принять его предложение. А теперь вы оба резко против. Что случилось? Все нехорошие слухи о нём – дело прошлое. В последние годы о нём таких слухов уже нет. Хотя ты и не желаешь этого признавать, но он изменился. Я не знаю ничего такого о его настоящем, что опровергало бы это моё мнение о нём.       – А знаешь ли ты о его поведении в те дни, когда он партизанил? – спросил её Николай. – Долохов тогда набрал в свой отряд отъявленных головорезов и сам был первым из них. Он вёл себя с противником с неоправданной жестокостью, не так, как полагалось по законам войны.       – Я знаю, что его отряд пленных не брал. Это всем известно, – спокойно ответила девушка.       – Дело не только в этом, – возразил Николай. – Он не просто приказывал не брать французов в плен. Он приказывал убивать их, когда они уже в плен сдались. Понимаешь, какая разница? Одно дело не взять в плен вооруженного и способного ещё сопротивляться человека – так поступали многие на поле боя. Но приказать убить того, кто уже бросил оружие, сдался в плен и совершенно беззащитен – таким поведением прославился только твой драгоценный Долохов. Денисов рассказывал как-то мне, были свидетели такого случая – Долохов отдал приказ расстрелять значительную партию французов, которые сдались в плен его отряду. И сам стоял рядом и смотрел на это беззаконие. Всё это доказывает, насколько он жесток и подл. И ты хочешь связать свою жизнь с таким человеком? Да он сделает твоё вечное несчастье.       Соня устало посмотрела на Николая. Ей до смерти надоели все уговоры. К тому же этот рассказ не произвел на неё ожидаемого впечатления. Она уже понимала, что война – это самое жестокое дело на свете. И рыцарское поведение с противником, хотя и объявлялось официальной нормой, далеко не всегда соблюдалось там, где война принимала ожесточённый характер, как это было в 1812 году. Поэтому она встала и произнесла:       – Николай, вы все напрасно стараетесь. Я не живу в мире розовых грёз, и до меня доходили слухи о самых жестоких расправах с французами, которые пришли на нашу землю. А также о расправах, которые учиняли сами французы с нашими людьми. Тогда я поняла, что у войны правил нет, как бы не твердили об обратном. И что жестокость к противнику – это закон войны, а благородство с противником – это всегда скорее исключение, чем правило. Так что твои слова меня не убедили, и я могу повторить тебе только то, что уже не раз говорила – моего решения выйти замуж за Долохова не изменит ничто. И никто.       После этих слов девушка вышла из кабинета и пошла к себе.       На следующий день, когда Долохов вновь приехал к Соне, они снова отправились кататься по окрестностям. Им обоим не хотелось быть в доме, где Долохову так очевидно были не рады и где Соня доживала последние дни. Они вновь отправились на свой любимый пригорок и уселись там рядышком на покрывале, оставив коляску с привязанными к дереву лошадьми у обочины дороги.       Долохов обнял Соню своими сильными руками, крепко поцеловал её и спросил значительным голосом:       – Ну что, уговоры продолжаются?       Девушка, вся раскрасневшаяся от удовольствия, полученного с поцелуем, улыбнулась Долохову и ответила:       – Представьте себе, да. Вчера очередную атаку предпринял Николай.       Когда она пересказала Долохову разговор с кузеном, она заметила, что он стал мрачнее тучи. Он разжал свои объятия, отодвинулся от Сони и угрюмо уставился на открывающийся вид. Девушка дотронулась до его плеча и тихо сказала:       – Я не придала значения словам Николая. Он не сможет меня переубедить. Своё отношение к поведению военных людей во время войны я высказала вам уже давно – помните наш разговор здесь прошлым летом.       Долохов долго молчал, а потом заговорил глухим голосом:       – Вообще-то Денисов прав с его слухами. Был такой случай, когда я приказал своим людям расстрелять пленных. Но я хочу объяснить, почему я так поступил. Ты имеешь право на полную правду, о которой я умолчал, когда рассказывал тебе об убийстве моей семьи.       Он молча развязал галстук, бросил его на покрывало и расстегнул пуговицы своей рубашки. Снял с шеи цепочку с закрытым круглым медальоном, открыл его и показал Соне. Там были портреты двух женщин: один – немолодой представительной дамы, а другой – молодой девушки.       – Я всегда ношу этот медальон с собой в память о моей несчастной семье. Это матушка и сестра. Ты ведь слышала, что моя сестра была горбатой. Это не выглядело настолько ужасно, как может представиться на словах. Скорее смотрелось как сильная сутулость. Но этот изъян все равно не давал сестре жить так, как обычно живут наши барышни – ездить на балы, приёмы, в театры, искать себе мужа. Она всегда сидела дома и никуда не выезжала. Тем не менее, она была очень мила. Особенно милым казалось её личико – и не только мне, но и всем нашим знакомым. Если бы не её горб, она бы считалась красавицей.       Соня вглядывалась в лицо сестры Долохова на медальоне. Да, весьма милая, можно даже сказать, красивая девушка. Чем-то неуловимо похожая на своего красавца-брата, только черты лица были чисто женские. Долохов тем временем продолжал:       – Когда на мою семью напали французские мародёры или разведчики, не знаю, кем могли быть эти негодяи, то убиты сразу, то есть застрелены, оказались только матушка и лакей. Сестре же выпала гораздо более страшная участь. Эти мерзавцы надругались над ней.       Девушка уронила медальон на колени и в ужасе поднесла ладони ко рту.       – Их было много на неё одну. Человек восемь, разве что немногим меньше. – Долохов с трудом выталкивал из себя слова, смотря перед собой каким-то потусторонним взглядом. – Я не знаю, сколько продолжалось издевательство над ней, и не хочу знать. Знаю только одно – то, что рассказал мне есаул казачьего отряда, который расправился с негодяями. Она умерла не от пули или сабли. На её теле не было таких ран. Она умерла в дороге от сильнейшего кровотечения, вызванного зверским насилием над ней.       Долохов глубоко вздохнул и провел рукой по лицу, словно отгоняя вставшие перед его мысленным взором страшные картины. Потом продолжил:       – Когда мне всё это рассказали, я словно сошел с ума. Дал себе тогда же клятву, что в живых от меня ни один француз больше не уйдет. Через несколько дней и подвернулся подходящий случай. Мой отряд захватил большую группу пленных. Я велел своим людям их всех расстрелять и сам смотрел на это.       Ещё помолчав, он добавил:       – Но знаешь ещё что? В рассказе Николая и в слухах обо мне есть немалая доля лукавства. Не я один приказывал убивать пленных или не брать в плен. Это делали многие, только я, в отличие от них, этого не скрывал. Когда грянули морозы, и французы уже потихоньку уползали из России, замерзая и голодая на пути, многие из них стали специально сдаваться в плен, надеясь таким образом выжить. В результате поток пленных стал огромным, а возможности содержать их и кормить не было. Наша армия сама питалась скудно, так как шла по территориям, разорённым войной. В этих местностях уже крестьяне начали голодать, а до нового урожая было далеко. Где уж тут прокормить пленных, если на наших солдат и наших крестьян не хватало. Именно тогда из Главной квартиры [1] пришёл приказ: больше пленных не присылать. Что с ними делать, в приказе умолчали, но каждый понимал, что это означало – пленных либо убивать, либо бросать на снегу, чтоб они замёрзли и умерли от голода. Тогда не только партизанские командиры, вроде меня и Денисова перестали брать в плен, но и командиры в действующей армии. Просто об этом помалкивали. Я знаю точно несколько случаев, когда казаки Денисова изрубили взятых в плен французов. И он тоже знал об этом, но никак не наказал своих людей. Так что и Денисову приходилось пленных убивать, ведь ответственность за действия подчинённых всегда ложится на командира. Мои люди в отряде тоже по большей части не ставили меня в известность и расправлялись с пленными сами, тем более что знали мой приказ – в плен не брать. В результате ответственность за все случаи, из которых бо́льшая часть была не на моих глазах, молва возложила на меня. И я не стал её опровергать. Да и сейчас не хочу. Война жестока. Эти люди пришли на мою землю грабить, насиловать и убивать. Для меня они все были разбойниками с большой дороги, а с разбойниками разговор короткий – в расход.       Соня мягко приложила ладонь к его рту:       – Вы не должны оправдываться. Я знаю, что война жестока. И могу повторить то, что вчера сказала Николаю. Правил на войне нет, и жестокость там – дело обычное. А вот благородство с врагами – это лишь исключение из страшных законов войны.       Долохов поцеловал её ладонь и добавил:       – Я хочу сказать тебе последнее: далеко не всех пленных мой отряд убивал или оставлял умирать на снегу. Я приказывал своим людям не трогать и даже спасать тех, кто служил в войске Наполеона по принуждению. А это были в основном не французы, а итальянцы, испанцы, немцы, голландцы. Наполеон завоевал их страны, а потом заставил силой согнанных в солдаты местных жителей тащиться за ним в поход на Россию. Большинство из них ненавидели Наполеона за порабощение их родины, не хотели воевать за его интересы, а многие даже были согласны выступить против него, только возможности не было. И я давал этим людям такую возможность. Из подобных пленных я даже составил особый отряд, который действовал со мной в Германии в 1813 году во время нашего заграничного похода. Из наполеоновского войска только французы шли под флаги Наполеона по своей воле, и их я не жалел. Эти добровольные прислужники французского императора для меня были как разбойники, как те негодяи, что издевались над сестрой. Или над малолетними крестьянскими девочками в разорённой деревне под Москвой – помнишь, я об этом тебе рассказывал. С какого чёрта я должен был проявлять благородство с подобным отребьем?       – Я понимаю это, поверьте, – сказала Соня и обняла Долохова, положив ему голову на грудь. – Не будем больше ворошить прошлое. Слова Николая и вчера меня ни в чём не убедили, а уж после того, как я сегодня узнала всю правду о вашей сестре, они вообще превратились для меня в звук пустой.       Долохов развязал ленты её шляпки, скинул её с головы девушки и поцеловал в теплые волосы.       – Как звали вашу сестру? – спросила Соня, поднимая голову.       – Анна, – тихо ответил Долохов. – Её звали Аня.       Соня снова положила головку ему на грудь, и некоторое время они просидели так обнявшись, пока Долохов не нарушил молчания:       – Софи, тебе не кажется, что давно пора называть меня на «ты»?       Девушка подняла голову с его груди и рассмеялась.       – Кажется. Но я скорее говорила вам… то есть тебе слово «вы» по привычке, а не от желания держать тебя на расстоянии.       Долохов рассмеялся.       – На расстоянии меня ты больше никогда не удержишь. Никогда, – веско повторил он это слово и снова прильнул к её губам жадным поцелуем.       Пока они страстно целовались, Соня внезапно почувствовала, как его руки начали расстегивать её корсаж сзади. Опьянённая наслаждением поцелуев, девушка не противилась. Каким-то чутьём она поняла: рассказывая о гибели семьи и обо всём, что последовало потом, Долохов пропустил себя через некую эмоциональную молотилку. И теперь он нуждается в утешении. Соня с чисто женским милосердием хотела ему дать это утешение любым способом. Долохов оторвался от её губ и мучительно медленно стянул корсаж платья с её плеч, совершенно обнажив её груди. Девушка понимала, что это всё абсолютно неприлично, что их могут увидеть, что надо остановить его… но её тело замерло в сладостном ожидании, и она не нашла в себе сил противиться.       – Как же ты красива, – жадно глядя на полуобнажённую девушку, хрипло сказал Фёдор, мягко опустил её на покрывало и наклонился над ней. А потом страстно начал ласкать языком и целовать её груди. Это было настолько приятно, что у Сони закружилась голова. Потом он опустил руку ниже, и девушка почувствовала, как он задирает подол её платья. В её лоне что-то напряжённо запульсировало, живот напрягся, она была готова ко всему, что Фёдор хотел сделать с ней.       Его рука скользнула в разрез её простых хлопковых панталон и дотронулась до шелковистых завитков на её холмике. А потом продвинулась глубже, нашла какую-то немыслимо сладостную точку в её лоне и начала её ласкать. Сначала медленно, а потом всё быстрее и резче, усиливая нажим. При этом его рот продолжал ласкать её грудь. Ощущения Сони были гораздо сильнее, чем тогда, когда она ласкала себя ночью, думая о Фёдоре. Экстаз, потрясший её, был настолько мощным, что она забилась в сладких конвульсиях, цепляясь за покрывало пальцами, и застонала.       Когда она кончила, Фёдор снова жадно поцеловал её губы, проникая языком в её рот, а потом оторвался от неё и спросил:       – Тебе было хорошо?       – Да, – выдохнула Соня.       – Тогда теперь моя очередь, – с чувственной улыбкой на красивых губах произнёс он.       Голова девушки кружилась, она лежала с обнажённой грудью и наблюдала, как Фёдор расстёгивает свои брюки. Она видела, что пуговицы поддаются ему с трудом, потому как в паху его набух и распирал брюки огромный ком. Через несколько секунд он справился с пуговицами и со стоном вытащил наружу свой вздыбленный член.       – Приласкай его, – попросил он Соню.       – Как? – спросила она.       – Вот так, – он взял её руку, положил на свой пульсирующий орган и обвил пальцы вокруг него. – А теперь двигай рукой, – положив свою руку сверху ладони Сони, Фёдор показал ей правильные движения. Соня послушно начала ласкать его подрагивающий от напряжения жезл. Её движения были ещё не слишком умелыми, но само сознание того, что это она, Соня, его давняя мечта, сейчас, полуобнажённая, лежит рядом и разделяет наслаждение с ним, быстро довело Фёдора до кульминации. Его тело содрогалось, а девушка, широко раскрыв глаза, смотрела на то, как его ствол истекает густой беловатой жидкостью. Через минуту он перевел дыхание, вытер член платком и благодарно поцеловал Соню. Потом лёг, окончательно распахнул полурасстёгнутую рубашку на своей груди и положил сверху Соню, так что ее до сих пор обнаженная грудь соприкоснулись с его кожей. Им обоим было немыслимо хорошо и хотелось лежать вот так, прижавшись друг к другу, вечно.       Но скоро Фёдор услышал какой-то отдалённый шум, поднял голову и увидел, что вдали показалась крестьянская телега. Он подтолкнул девушку и прошептал:       – Софи, нам надо быстро одеваться.       Она тоже заметила, что телега приближается, поднялась, отвернулась от дороги, подтянула корсаж кверху и одёрнула подол платья. Фёдор запахнул свою рубаху и быстро помог застегнуть девушке пуговицы корсажа на спине. Потом они просто сидели рядом, дожидаясь, когда телега с крестьянином на ней проедет. Хорошо, что от слишком пристальных взоров с дороги их заслонял большой куст, и в подробностях их нельзя было разглядеть. Только когда телега стала удаляться, они смогли полностью привести себя в порядок. Соня поправила причёску и надела шляпку, а Фёдор застегнул пуговицы рубахи и завязал галстук простым узлом. Потом взял лицо девушки в свои ладони и спросил, глядя ей в глаза настойчивым взглядом:       – Тебе понравилось то, чем мы сейчас занимались?       – Да, – Соня покраснела, как маков цвет, но ответила честно. И смущённо рассмеялась. – Только мне не хотелось бы всегда это делать на таком открытом месте. Бог знает, что подумал про нас проехавший мужик. Во второй раз мы можем попасться на глаза не только одному человеку. Это не очень людная дорога, но всё же по ней ездят.       – Всё будет, дорогая. После нашей свадьбы возможностей уединиться у нас будет гораздо больше, – рассмеялся в ответ Долохов, целуя её и помогая ей подняться.       Потом он отвёз её к дому, попрощался с ней до завтра и уехал. [1] Главная квартира или Императорская главная квартира – учреждение в составе Военного ведомства Российской империи, состоявшее при особе императора для исполнения его личных приказаний или специальных поручений.