Помнить тебя

      Вскоре Соня и Долохов встретились ещё на одном балу, на котором Соня повстречалась с крёстной Наташи Марьей Дмитриевной Ахросимовой. С ней они не виделись пять лет, с тех времён, когда Наташа из её дома чуть не убежала с Курагиным. Марья Дмитриевна, как всегда шумная и бесцеремонная, вошла в бальный зал, сопровождаемая уважительными поклонами и приветствиями. Её не зря в обществе прозывали le terrible dragon [1]. Все ужасно боялись её за злой язык и грубую прямолинейность, с которой она высказывала своё мнение о людях, причём совершенно публично и не стесняясь в выражениях. Соня и Долохов заканчивали танцевать их первый вальс, когда она вошла в зал и остановилась в группе, где стояли Безуховы и Ростовы. Когда после окончания танца Долохов повел девушку к этой группе, до них начали долетать обрывки разговора, тем более, что Марья Дмитриевна никогда не пыталась приглушить свой зычный голос.       – Ну вот, крестница, опять я выбралась в Петербург ваш слякотный, – говорила она Наташе. – Сынка моего решила навестить, а то ноги бы моей тут не было.       Один из сыновей Марьи Дмитриевны служил в Петербурге, и только по это причине она, постоянно жившая в Москве, иногда приезжала в Петербург, который не любила. После этой реплики она обернулась и увидела, как Долохов подводит Соню после танца к их общей группе.       – Сонюшка! – ласково и радостно Марья Дмитриевна приветствовала Соню. – Сколько лет, сколько зим. Да какой же ты раскрасавицей стала! Куда лучше, чем в прежние времена, право слово! Цветёшь, словно роза!       Марья Дмитриевна прежде слегка презрительно относилась к Соне, как к скромной бедной родственнице. Скромность она никогда достоинством не считала и держала это свойство наравне с бесхарактерностью и безответностью. Ей гораздо больше нравилась её бойкая и шумная крестница Наташа. Но все переменилось после истории с неудавшимся побегом. После неё Марья Дмитриевна стала с уважением относиться к Соне, теперь почитая её как девушку умную, рассудительную и с твёрдым характером, которая предотвратила катастрофу и вечный позор семьи Ростовых. А вот к Наташе она стала относиться намного холоднее и один раз в разговоре даже назвала её «глупой девкой без руля и ветрил». Впрочем, после того, как Наташа вышла замуж за богача Безухова и стала вести степенную семейную жизнь, Марья Дмитриевна сменила гнев на милость и вернула Наташе прежнее благорасположение.       Соня в ответ на приветствие так же радостно улыбнулась Марье Дмитриевне.       – Здравствуйте, Марья Дмитриевна! У меня просто слов нет, как я рада с вами повидаться.       – Хороша! Ух, как хороша! – продолжала Марья Дмитриевна, оглядывая девушку с одобрительной улыбкой. – Вот учись, мать моя! – с этими словами она обратилась к Наташе. – Вот как надо блюсти себя, вот такой красоткой надо быть, как Сонюшка! А ты ведь тоже красотка – просто загляденье, да уж больно раздобрела за последние годы. Не одобряю! Успеешь ещё побыть толстой старухой, навроде меня!       Наташа смутилась было, но тут внимание Марьи Дмитриевны, к счастью Наташи, переключилось на спутника Сони. Она заметила Долохова и сурово нахмурилась.       – Э, да и ты тут! Наш пострел везде поспел. Ну, здравствуй, – произнесла она грозно. И обратилась с вопросом к Соне. – А с чего этот молодец вокруг тебя крутится? Ухлёстывает, что ли, за тобой? Гони его в шею, кавалера этого чумелого! Тебе нужен человек степенный да разумный. А этот – ветрогон, буян, чистый разбойник, прости меня, Господи! Уж сколько он в своё время накуролесил, дым коромыслом шёл по обоим столицам!       В ответ на такое своеобразное «приветствие» Долохов ответил обычной для дней его молодости дерзкой улыбкой.       – Здравствуйте, Марья Дмитриевна! Вы, я вижу, как всегда, ко мне немилосердны! А вдруг я за те годы, что мы не виделись, уже остепенился?       Марья Дмитриева подбоченилась.       – С чего это мне к тебе милосердной быть, батюшка мой! Я ж помню все твои художества! Хотя француза ты знатно бил на войне, за это хвалю! А что касаемо того, что ты остепенился… так горбатого могила правит!       Долохов улыбнулся ещё шире.       – Я ж не один куролесил да разбойничал, Марья Дмитриевна! – ответил он, ничуть не смущаясь ни громким голосом грозной старухи, ни тем, что к их беседе прислушивались почти все присутствующие на этом балу. – Вот и граф Пётр Кириллович в нашей компании был, вместе времечко проводили. Только ему вы верите, что он изменился, а мне нет?       – Ты себя с Петром Кирилловичем не ровняй! Он теперь человек семейный да степенный. А ты вроде как до сих пор одиноким бобылём по жизни скачешь. Вот если женишься, тогда и посмотрим, остепенился ты или нет, – недоверчивым голосом продолжала Марья Дмитриевна. – А тебе, Сонюшка, мой совет – с этим дьяволом держи ухо востро.       Соня еле удерживалась, чтобы не расхохотаться. Да и другие в их группе едва сдерживали смех. Одному Долохову всё было ни по чём, он продолжал по-прежнему ухмыляться, не смущаясь никакими высказываниями в свой адрес со стороны грозной старухи.       Когда он и Соня вышли танцевать второй танец, девушка лукаво посмотрела на него и сказала:       – Ух, как же вас Марья Дмитриевна отделала! Получили? Так вам и надо за грехи ваши тяжкие!       Долохов рассмеялся:       – Ну, не зря её драконом величают! А вам, я смотрю, понравилось, что меня при всех отчитали, как мальчишку непутёвого?       – Очень понравилось! – с той же лукавой улыбкой подтвердила Соня. И заразительно рассмеялась. Прежде Долохов не слышал настолько увлечённого смеха от нее. И как же хорошо, оказывается, она умела смеяться. Не хихикала скромненько, как большинство барышень, а смеялась удивительно чудесно и женственно. Глаза её сияли, на щеках играли ямочки, смех звучал колокольчиком, высокий и чистый, все лицо расцветало и становилось неотразимо прекрасным.       Танцуя, Соня всё поминала совет Марьи Дмитриевны – держать с Долоховым ухо востро. Что ж, можно сказать, что она этот совет выполняет. Прожив уже несколько недель в Петербурге, она постоянно старалась ловить все слухи, которые ходили о Долохове. В прошлые годы, когда он впервые ухаживал за ней, скандальных слухов про него ходило предостаточно. Но сколько она не старалась услышать хоть что-то похожее сейчас – не слышала ничего подобного тому, что говорила про него Марья Дмитриевна и другие в прошлом: «ветрогон, буян, чистый разбойник». Прежних скандалов вокруг его имени уже не было.       После окончания танцев Долохов отвел Соню к ужину, и они сели рядом. Во время ужина Долохов обратил внимание девушки на одну недавно поженившуюся пару. Муж, богатый сановник лет пятидесяти и его молодая и очень красивая жена, которой было не более двадцати лет.       – Вот посмотрите, Софи, – сказал Долохов. – Вы активно защищаете женщин, и кое в чём я с вами согласен. Но эта пара – блестящее подтверждение моих слов о том, что кой-какие женщины продажны. Нет, не все, конечно, от моей молодой категоричности я давно отказался. Тем не менее, что заставило юную красавицу выбрать практически старика, старше её на тридцать лет? Я уверен, что не сердечная склонность, а корысть. Он очень богат, а её семья погрязла в долгах. Что вы на это скажете?       Соня пожала плечами.       – Я ведь не утверждала, что все женщины – бескорыстные ангелы. Я просто отрицаю, что все женщины одинаковы и все без малейших исключений продажны. А что касается этой молодой особы, то она просто играет в игру, придуманную мужчинами. А не женщинами.       – Что вы имеете в виду? – с удивлением спросил Долохов.       – Я имею в виду, что правила, обычаи и законы в нашем мире принимают мужчины, – ответила девушка. – Вы здесь правите, вы здесь господа и хозяева. А не мы. И если в мире есть такое явление, что молодые красавицы продаются старым богачам, то это выгодно именно мужчинам. Думаете, у её мужа есть какие-то возражения против меркантильности его юной жены? Сомневаюсь. А у её отца? Я слышала, что старый муж оплатил все долги семьи своей жены. Теперь её отцу не грозит долговая яма. Так что от этой ситуации выиграли трое: одна женщина и двое мужчин. Молодая жена получила доступ к богатству мужа, старый муж получил юную красотку, которой он может почваниться перед другими мужчинами, что весьма высоко подняло его самооценку и статус в глазах других мужчин. А мужчины весьма чувствительны к этому. Вы соперничаете во всём и во всём стараетесь поднять свою цену перед другими мужчинами. Теперь у старого мужа появились дополнительные очки в этом соперничестве. Другие мужчины ему завидуют и мечтают последовать его примеру. Это тоже своеобразный «капитал», не денежный, конечно, но моральный. Так что и старый муж поимел свою выгоду от этого неравного брака. И, наконец, отец девицы. Он спасён от разорения и тюрьмы. Я слышала, что он весьма доволен замужеством своей дочери и ничуть не возражал против него. По сути – способствовал купле-продаже и активно поддерживал её. Так почему же в этой ситуации меркантильной считается только женщина? Я же считаю, что меркантильны все трое, причём мужчин здесь больше, чем женщин. Каждый продался в этой неприглядной ситуации. Девица и её отец – за деньги, старый муж – за доступ к молодому женскому телу и поднятие своего ранга в глазах других мужчин. Никто здесь не думал о любви и сердечной склонности, все трое набарышничали, как цыгане на конской ярмарке.       – Очень интересные рассуждения, – сказал Долохов. – Но даже если именно мужчины устанавливают правила в этом мире и эти правила не слишком благородны, то ведь некоторые женщины, вроде этой дамы, охотно принимают такие правила и не протестуют против них.       – Женщины просто привыкли к таким играм за несколько тысяч лет, пока существует человеческая цивилизация, – сказала Соня. – Вспомните хотя бы времена, когда девушек выдавали замуж, не спрашивая их мнения о будущем муже. Выбирал зятя себе отец, а дочь просто ставили в известность. Сделка заключалась между двумя мужчинами: будущим тестем и будущим зятем. А девушка права голоса не имела. И что? Вы думаете, что в те времена отцы с радостью отдавали своих дочерей за романтиков без гроша за душой? Да ничего подобного. Каждый отец искал жениха для дочери побогаче и повыгодней. Не всем это удавалось, потому что богатых и выгодных женихов на всех не хватало. Но все отцы именно к этому стремились. Так что правила подобной игры были установлены между мужчинами ещё в те стародавние времена. А в наши, когда женщины нашего круга всё-таки получили определенную возможность выбирать себе мужа, некоторые девушки просто продолжили эти игры, правила которых выдумали не они, а мужчины много тысячелетий назад. Женщин сделали товаром в этой игре, и кое-кто из женщин посчитал, что быть товаром неплохо и выгодно. Вот как эта молодая особа.       – Вы, я смотрю, очень невысокого мнения о мужчинах, – усмехнулся Долохов.       – Наоборот, очень высокого, – возразила Соня. – Я давно уже завидую умению мужчин устроиться в этом мире как можно более удобно. Занять самые выигрышные места в театре жизни. А женщин оттеснить на задворки. И вынудить многих из нас подлизываться к мужчинам и умолять вас, чтобы вы милостиво провели нас из задних рядов куда-нибудь поближе к сцене.       Долохов покачал головой.       – Софи, всё не так однозначно. Вот вы разделали под орех старого мужа в нелепой парочке, которую мы обсуждаем. Объявили и его меркантильным. А вдруг старый муж и не думал ни о каком статусе, не думал о том, как поднять его в глазах других мужчин, заработать себе дополнительные очки в мужском соперничестве. Вдруг он действительно искренне влюбился в молодую красавицу? Как говорится, втюрился, словно оглобля в чужой кузов. Я, кстати, хорошо знаю, что это такое, – тихо добавил он. – Боюсь, вы недооцениваете власть женщин над мужскими сердцами. Особенно такой женщины, как вы. Когда-то в юности я сам эту власть отрицал. Но теперь я не настолько самоуверен и могу точно сказать: у женщин есть власть над мужчинами.       – Это работает и в обратную сторону, – возразила Соня. – В противном случае Мольер никогда бы не написал своего «Дон Жуана», а Шодерло де Лакло никогда не написал бы «Опасные связи». В мире достаточно мужчин, которые, подобно Дон Жуану или виконту де Вальмону [2], используют свои мужские чары и имеют власть над влюблёнными в них женщинами. Так что здесь и мужчины, и женщины практически равны. А что касается других видов власти, тут мужчины главенствуют. Политика, экономика, искусство, наука, законы, правила и обычаи этого мира – везде вы и только вы. На первых и даже на последних местах. Женщин хоть чем-то управлять в эти области вообще не допускают.       – Всё-таки ваше мнение о мужчинах невысоко, – усмехнулся Долохов.       – Я уже говорила вам, что нет, – покачала головой Соня. – Я могу не уважать и даже презирать мужчин за невысокие моральные качества, но я никогда не сомневалась в уме мужчин. Дело ведь не только в том, что у вас есть превосходство в физической силе над женщинами. Дело ещё и в уме. Дураки никогда бы не сумели захватить всю полноту власти в этом мире. Это могут сделать только умные и хитрые. Так что, как видите, моё отношение к мужчинам неоднозначно. Я, безусловно, не восхищаюсь вами, но признаю ваш ум. Хотя были времена в моей юности, когда я, можно сказать, ненавидела мужчин за то, что вы устроились в этом мире удобнее женщин. Но эти времена прошли, теперь я более снисходительно отношусь к вам.       Долохов внимательно посмотрел на Соню и спросил:       – А можно узнать, не совпали ли времена вашей юности, когда вы ненавидели мужчин, с теми временами, когда я ухаживал за вами десять лет назад?       – Совпали, – улыбнулась девушка.       Долохов покачал головой.       – Вот уж я нарвался, так нарвался. Теперь мне понятно, почему в то время вы бегали от меня, как от прокажённого. А иногда бросали такие взгляды, что мне казалось, будто вы втыкаете в меня иголки. Но ведь не всех же мужчин вы тогда ненавидели. Я видел вас с членами вашей семьи, в том числе и с вашим кузеном, вы обращались с ними вполне приветливо.       Соня пожала плечами.       – Да, близкие мне мужчины как-то выпали из числа тех, кого я ненавидела. Ведь моё отношение к мужчинам вообще было замешано на страхе перед вами. А как я могла бояться тех, кого знала и любила с детства? Перед ними страха у меня не было, поэтому я и делала для них стойкое исключение. Но в целом мужчины представлялись мне очень опасными существами, и я боялась их.       – Как я понял, меня вы боялись тоже? – спросил Долохов.       – Вас я боялась больше всех, – тихо ответила девушка.       – Почему именно мне выпала такая честь? – задал вопрос Долохов.       Соня немного замялась.       – Ну… вы смотрели на меня такими глазами, что я просто не могла не бояться. В шестнадцать лет такие взгляды многих девочек бы испугали, а меня с моим отношением к мужчинам заставляли просто умирать от страха.       – А теперь вы моих взглядов боитесь? – и Долохов посмотрел на Соню тем прежним, откровенным взглядом, под которым она терялась и цепенела в юности.       Что она могла ответить на такой бесцеремонный вопрос? Сказать ему, что теперь уже его взглядов не боится, наоборот, они волнуют её и зажигают в ней ответное пламя? Что ей хочется, чтобы он всегда, вечно смотрел на неё с желанием и страстью во взгляде? Нет, этого она не могла ему сказать. По крайней мере, пока. Поэтому Соня ответила ему коротко и категорично:       – Не скажу.       Долохов усмехнулся.       – Хорошо, не буду настаивать. Меня в те давние годы утешало хотя бы сознание того, что вы не с одним мною обращались как с прокажённым. Вы знаете, что на балах Иогеля вас прозывали «La belle dame sans merci»? [3]       – Знаю, – усмехнулась Соня. – Только прозвище было мною не заслужено. Все почему-то думали, что это от моей гордости и надменности. А на самом деле – просто из неприязни и страха перед мужчинами. Я боялась мужчин и выстраивала стену, чтоб вы держались как можно дальше от меня («Да ещё берегла себя для Николая» – подумала Соня про себя, но не стала говорить вслух). Я тогда ещё подумала, как неправильно мужчины могут толковать поведение женщины. Видеть то, чего на самом деле нет, и не замечать очевидного. Так что, хотя я и признаю ум мужчин вообще, но что касается вашего отношения к женщинам… тут вы часто бываете неумны. Не говоря уже о том, что провоцируете враждебное отношение женщин к вам своим поведением, а также тем, что слишком уж заграбастали под себя все права и привилегии этого мира, оставив женщинам жалкие крохи.       – А вам не кажется, Софи, что мужчины как-никак имеют право на бо́льшую часть прав и привилегий в мире хотя бы тем, что именно мужчины вносят наибольший вклад в создание того, что мы называем человеческой цивилизацией? – спросил Долохов. – Смотрите, все известные учёные, изобретатели, литераторы, музыканты и прочие значительные и известные личности – это мужчины. Мужчины гибнут на войне, защищая свою страну. Не кажется ли вам, что мужчины заслужили некоторые привилегии и чуть побольше прав, чем у женщин?       – Нет, не кажется, – ответила девушка. – Во-первых, мужчины целенаправленно лишили женщин возможности учиться и получать высшее образование. Так что женщины при всём желании изобретателями и учёными быть не могут. Нам просто не дают достичь тех высот образованности, на которых только и появляются талантливые учёные. А вот попробуйте-ка дать нам возможность учиться, и я уверена – и среди женщин появятся и учёные, и изобретатели, и те, кто двигает науку и культуру вперед. И, наконец, второе. Далеко не все мужчины действительно двигают цивилизацию. Многие просто паразитируют на ней. Вот посмотрите на этого господина, – Соня кивнула головой на одного из гостей, известного лентяя, обжору и пьяницу. – У него тысячи душ крестьян, которые работают на него, а он просто тратит плоды их труда. Даже не занимается управлением своих имений, как это делаете вы. У него везде работают наёмные управляющие, которые привозят ему деньги, а он их проедает, пропивает и прогуливает с веселыми дамочками. Когда грянула война 1812 года, он сбежал куда-то вглубь страны, хотя тогда многие богатые невоенные мужчины добровольцами пошли в ополчение. А ему было начхать на родину с большой колокольни, он бы и при французах удобно устроился. Так с какой стати я должна уважать этого господина и признавать за ним права на избыточные мужские привилегии? Просто потому, что он носит штаны? Для меня это не причина, чтобы признать за ним право быть главнее в этом мире любой женщины. Он же просто коптит небо, пользы от его существования никакой. Так что я согласна уважать и даже признать право на некоторые привилегии для таких мужчин, как Ньютон или Лавуазье, Бетховен или Моцарт, Уатт или Фултон [4], согласна уважать мужчин, рискующих жизнью и проливающих свою кровь при защите родины, как это делали вы и ваши товарищи в войне 1812 года. Но уважать мужчин, подобных этому господину, от которых в жизни пользы, как от козла молока, я не буду никогда. А таких господ среди вашего брата предостаточно.       Долохов рассмеялся.       – Ну, хоть кому-то из мужчин вы отдаёте должное! Я рад хотя бы тому, что вы перестали со времен своей юности ненавидеть всех мужчин скопом. А можно задать вам вопрос: что заставило вас отказаться от откровенной ненависти к мужчинам и отнестись к нам более снисходительно?       – Можно, – ответила Соня. – Во-первых, я избавилась от юной категоричности. Я ведь тоже делила мир на «чёрное-белое» без полутонов и оттенков, как и вы это делали. В юности мне казалось, что мужчины отняли у меня и всех женщин мира абсолютно всю свободу, все права и присвоили себе. С тех пор живут счастливо, весело и удобно. А вот женщины – не очень. Но прошло время, и я начала понимать, что не всё так однозначно. А потом и вообще пришла к выводу, что если мужчины у нас что-то и отняли, то это счастья им особо не прибавило. Вам бывает так же плохо в созданном вами мире, как и нам. Тогда я перестала смотреть на мужчин, как на сплошь злодеев, а на женщин, как на сплошь страдающих от этих злодеев ангелов. Я стала замечать мужчин, которые ведут себя в этой жизни достойно, а также женщин, которые, наоборот, своим поведением внушают отвращение. Но больше всего на меня повлияла война. Я помню страшный поток раненых после Бородино, который шёл через Москву. Искалеченные и изувеченные тела, кто без рук, кто без ног. Или просто со страшными кровавыми ранами, многие хрипящие в агонии и умирающие на наших глазах. И это всё были мужчины, мужчины, мужчины… Вот тогда я и подумала, что вам тоже весьма неуютно живется на этой земле. И вам не удалось построить здесь для себя персональный мужской рай. И иногда ваша жизнь страшнее и тяжелее женской. И это ещё при том, что я не видела поля сражения при Бородино. Говорят, что там был ад.       – Да, настоящий ад, – помрачнев, отвечал Долохов. – Я участвовал в разных сражениях, но такой страшной бойни, которая была там, не видел никогда. А уж что творилось в полевых лазаретах неподалёку от поля боя… это пострашнее любого ада. Людей кромсали на части заживо, всё было залито кровью, уши глохли от душераздирающих криков тех, кто лежал под ножами кромсающих их хирургов. Так что женщинам приходится только радоваться тому, что они не воюют. Вряд ли какая женщина пережила бы те страдания, которые приходилось выносить мужчинам в этих лазаретах.       – А вот тут вы неправы, – возразила Соня. – Женщины мучаются не меньше во время родов. И женщин, которые рожают детей, гораздо больше, чем раненых во время битв мужчин. Не все мужчины воюют и не всех ранят. А вот женщины рожают почти все, да ещё и не по одному разу в своей жизни. Так что должна повторить то, что я вам уже говорила: не считайте женщин хрупкими и нежными фиалками. Кроме того, дело, которым занимаемся мы, гораздо благороднее того дела, которым вы занимаетесь на войне. Мы даём жизнь, вы её отнимаете друг у друга.       – Не из пустой же прихоти мы все это делаем, – возразил Долохов. – В войне 1812 года мы защищали нашу землю. Бились насмерть, не жалея себя. Сколько моих боевых товарищей погибло, не ожидая наград и медалей, одержимые лишь одной мыслью – спасти родную страну от страшного нашествия. Так что мужчинам благородство и бескорыстие, высокие стремления, связанные со службой своей стране, далеко не чужды, поверьте мне.       Соня вздохнула.       – Это я понимаю и в этом отдаю мужчинам должное. Помню, как во время войны я каждый день молилась о даровании победы русскому воинству, о спасении, здравии и благополучии всех наших мужчин на войне, о прощении грехов и даровании Царства Небесного погибшим воинам. Отдельно молилась за Николая и Петю, которые были на войне.       – Вы знаете, ваш кузен Петя погиб на моих глазах, – тихо произнёс Долохов.       Девушка печально кивнула.       – Да, после войны к нам заезжал ваш друг Денисов и рассказал, как это случилось. Для старой графини это было страшным горем. Она несколько дней была словно без рассудка, разговаривала даже с покойным младшим сыном, как будто он жив. Мы с Наташей ухаживали за ней, но она нас как будто не замечала. Лишь через несколько дней она пришла в себя, но изменилась очень сильно. Была достаточно бодрой, хоть и немолодой уже женщиной, а теперь превратилась в старуху. Так что, как видите, женщины страдают не только при рождении детей, но и когда их теряют. Материнское горе несравнимо ни с чьим.       Долохов сказал:       – Да, этот аргумент ваш мне нечем крыть. Женщины действительно страдают в этой жизни не меньше раненых мужчин, которых кромсают в лазаретах. И во время рождения детей страдают, и когда их теряют, тоже страдают.       – Как приятно! Вы сдаётесь в нашем споре? – лукаво спросила Соня у Долохова.       Он рассмеялся.       – Только на время. Так что не слишком высоко задирайте свой хорошенький носик, маленькая задавака. Вы победили в одном сражении, но не в войне; выиграли первый раунд, но не весь бой.       – И на том спасибо, – с улыбкой отвечала девушка и оглядела людей за столом. – Я думаю, что у нас с вами самый необычный разговор среди всех, кто сидит за этим столом и вообще присутствует на балу.       – Зато самый интересный, – сказал Долохов. – Надеюсь, что такие интересные разговоры между нами ещё не раз повторятся. Но предупреждаю – я не перестану отстаивать перед вами достоинства самой недостойной половины человечества.       – А я не перестану отстаивать перед вами достоинства самой достойной половины, – улыбнулась Соня, и на её щеках вновь заиграли очаровательные ямочки.       – Тогда до встречи на новых полях словесных сражений, – после этих слов Долохова ужин завершился, и ему осталось только проводить её до кареты.       Долохову и Соне довелось встретиться ещё несколько раз за это время. Они опять сумели потанцевать и поужинать вместе ещё на одном балу. Несколько раз побывали вместе в театре и опере, на оперных и балетных представлениях. Там Долохов уже запросто, как давний завсегдатай, заходил в ложи, которые абонировал Пьер для своей семьи и гостей. Ещё несколько раз посетили музыкальные вечера Жюли, где уже хорошо знали Соню как отличную музыкантшу, и постоянно просили её спеть и сыграть. Девушка не пыталась отказываться и играла свои любимые произведения на фортепиано, причём один раз по многочисленным и неотступным просьбам повторила своё виртуозно-филигранное исполнение сонаты Бетховена и вновь сорвала многочисленные восторги.       В самом конце зимы Пьер Безухов и его друзья из числа масонов, объединившись с любителями музыки, в числе которых была и Жюли Друбецкая, решили устроить благотворительный концерт в пользу бедных. На нём должны были выступить как профессиональные артисты, так и любители, а цены на билеты были довольно высокие. Тем не менее, снятый для концерта огромный бальный зал во дворце одного из вельмож был полностью заполнен. Выступали и певцы, и скрипачи, и известные пианисты. В числе последних должна была выступить и Соня. Все выступающие были весьма талантливы, но девушка на общем фоне не только не затерялась, но произвела огромное впечатление ещё одним исполнением уже другой сонаты своего любимого Бетховена. За время пребывания в Петербурге она разучила его всё больше набирающую популярность сонату для фортепиано номер 23 фа-минор, сочинение 57. В тот момент, когда она заиграла её, всем показалось, что обычную и привычную для всех присутствующих девушку подменили на какое-то незнакомое и странное потустороннее существо. Соня выглядела предельно сосредоточенной, глаза её расширились, губы сложились в неумолимо-строгую линию. Лицо преобразилось: оно вдруг стало и необычайно красиво и выразительно какой-то опасной колдовской красотой. Из-под её пальцев полилась волшебная и безумная музыка. Звуки били по нервам, налетали один на другой, казалось, невозможно было представить, сколько страсти, энергии, боли могло заключаться в музыке и в исполнительнице. Долохов, как и все слушатели, будто замер и отключился, вслушиваясь в нечеловеческую, разрывающую душу и сердце музыку. Тонкие и сильные пальцы девушки летали по клавишам и заставляли их петь о несбывшихся мечтах и рухнувших навсегда надеждах, о любви и смерти, о безумной страсти; её тёмные локоны, выбившиеся из причёски, бились по щекам и шее, стан напряжённо покачивался, руки двигались сильно и угловато. Такого смелого размаха игры, такого огня и силы зрители ещё не слышали от неё. Все сидели, как в оцепенении, чувствуя лишь сладкий холод и ужас восторга, который пронизывал душу, когда в неё вторгалась неземная, нечеловеческая красота этой музыки. Долохову самому казалось, что он боится вздохнуть, а уж пошевелиться вообще никто не мог [5].       Когда отзвучал последний аккорд, Соня осталась сидеть у фортепиано, как будто обессилев. Она даже не слушала аплодисментов и похвал, обрушившихся на неё. Наконец она поднялась, вежливо, но отстранённо поблагодарила всех за аплодисменты и стремительно сошла со сцены. Когда она прошла между рядами на своё место, некоторые гости начали один за другим подходить к ней и благодарить за чудесное исполнение такой удивительной музыки. Девушка, как обычно, с улыбкой и признательностью отвечала благодарностями за похвалы и комплименты. Последним к ней подошёл Долохов и сказал:       – Вы даже представить не можете, какая сила таится в вас, когда вы вот так играете. У меня было чувство, что если бы вы приказали людям, которые вас слушали, сотворить какую-нибудь глупость – они бы ни на секунду не поколебались, лишь бы вы продолжали творить магию своей игрой.       Соня покачала головой и вздохнула:       – Это была магия музыки, не моя.       – Нет, – возразил Долохов. – Абы кто такое не исполнит. Я честно признаюсь, что мало что понимаю в музыке, но даже мне ясно: если чисто механически просто бить по клавишам, то ничего не получится. Нужны уникальное умение и душа. Так что дело не только в магии самой музыки. В противном случае самое бездарное исполнение производило бы такое же впечатление, как и самое талантливое. А ваш талант просто уникальный.       Девушка усмехнулась с каким-то отчаянием:       – А теперь представьте, каково мне сознавать, что моё исполнение больше никто не услышит, разве что три-четыре человека, которые давно мне неприятны и к которым я равнодушна, а они не понимают моей музыки. В Лысых Горах меня могут слушать лишь Николай, Марья, старая графиня, для которых музыка ничего не значит, а мне и стараться ради них не хочется. Ну, разве что еще пара гостей заглянет на огонёк. И на этом все. Если бы я могла играть хоть изредка для вот таких больших залов или на музыкальных вечерах, где присутствуют знатоки, способные оценить мою игру. А ещё больше я была бы рада нести эту музыку многим людям. Вот была бы я мужчиной, осталась бы в Петербурге, нанялась в какой-нибудь оркестр, играла бы в музыкальных концертах. Мне бы платили жалованье, а много ли мне надо – келья, да ломоть хлеба. Лишь бы иметь возможность вот так выступать. Но будь всё проклято – я родилась женщиной, ни в один оркестр меня не возьмут, быть постоянно концертирующей пианисткой, которая зарабатывает своим искусством, не позволят. Я не слышала ни про одну такую женщину. Про мужчин, которые покоряют целые залы и живут за счёт своего исполнительского таланта, слышала много, но про женщин-исполнительниц – нет. Нас учат играть на музыкальных инструментах лишь для домашнего пользования. А концертировать за деньги считается позволительным только для мужчин.       – Вас так влечёт идея зарабатывать на жизнь самой, живя в келье и довольствуясь ломтем хлеба? – тихо спросил Долохов.       Соня отвернулась к окну и с тоской посмотрела на огни темнеющего Петербурга.       – Дело даже не в этом. Я уже говорила вам, что вполне удовлетворилась бы небольшой аудиторией, вроде той, что собирается в доме Жюли на её музыкальные вечера. Но ведь скоро я лишусь всякой возможности выступать даже на подобных музыкальных вечерах. Я полностью завишу от Ростовых. Сейчас я смотрю на Петербург, на его огни и мысленно прощаюсь с этим чудесным городом моей юности и молодости – скорее всего, навсегда. Скоро мы уедем в Лысые Горы, и, боюсь, больше мне никогда не вырваться из того проклятого места, даже на пару дней. Никогда снова не увидеть Петербурга, других мест и городов. Я ведь здесь оказалась в этом году только из-за каприза старой графини, которой захотелось поехать посмотреть, как живёт её дочь с мужем, а меня прихватили в качестве её компаньонки. Но графиня слабеет, вот на этой неделе снова прихворнула и сказала, что это последний её визит сюда и больше она никуда из Лысых Гор никогда не поедет. Значит, и я буду прикована к ней до самой её смерти. Да и после её смерти меня тоже никуда оттуда не выпустят. Зачем куда-то вывозить нищую приживалку, зачем тратиться на неё? Пусть себе доживает век до конца дней её в Лысых Горах, с голоду не помирает – и хватит с неё. Мои нынешние новые платья через два-три года выйдут из моды, а через пять превратятся в линялые тряпки. Играть мне придётся разве что для Николая, его жены, старой графини, которые не любят и не ценят музыку, да для компаньонки старой графини Беловой, которая глуха и не услышит меня. Я теперь до конца дней своих обречена прожить в Лысых Горах, а там никому мои музыкальные таланты не нужны. Ах, что об этом говорить! – с тоской говорила девушка.       В этот момент её позвали Безуховы, которые и привезли её на концерт. Вечер закончился, пришла пора гостям разъезжаться. Соня быстро кинула Долохову «прощайте», резко отвернулась и пошла к выходу.       Долохову хотелось остановить её и сказать, что стоит ей произнести лишь одно слово – и он сможет освободить её от вечного заключения в Лысых Горах. Если бы она стала его женой – он никогда не запер бы её в четырех стенах и в деревенской глуши. А уж одеваться в обноски тем более не позволил бы. Они лишь несколько месяцев в году могли проводить в его имении, летом, а также в конце весны и начале осени, когда ведутся сельскохозяйственные работы. А все остальное время они обязательно жили бы в Петербурге или в Москве. И она могла бы сколько угодно посещать театры, концерты, танцевать на балах, пленяя всех своей красотой в модных новых туалетах, могла бы сама выступать на музыкальных вечерах, покоряя сердца знатоков своими талантами. Но Софи пока не давала ему никакого знака, что готова принять его предложение. Она просила у него в Лысых Горах дать ей подумать полгода. Срок этот истекал, но он до сих пор не был уверен в её ответе, если и сделает ей новое предложение. Когда-то он рискнул, надеясь на то, что Софи захочет избавиться от роли бедной родственницы и стать хозяйкой собственного дома. Но она не продалась ему даже за такую цену. Долохов давно уже понял, что никакие материальные соблазны и выгоды не заставят её сказать ему «да». Софи могла пойти замуж только за человека, к которому испытывала чувства. А вот в этом вопросе у него ясности пока не было.       С одной стороны, теперь она относилась к нему намного лучше, чем десять лет назад. Она с удовольствием встречалась с ним, с не меньшим удовольствием танцевала и особенно – разговаривала с ним. Вот только беседы свои она четко ограничивала обсуждением самых общих вопросов, никогда не позволяя ему перевести разговор на что-то более личное. Они могли обсуждать музыку, книги, делиться впечатлениями о пребывании в Петербурге, разговаривали об общих знакомых, театральных и музыкальных представлениях, на которых бывали вместе, спорили на излюбленную Софи тему о положении женщин в мире. Но стоило ему лишь попытаться завести разговор на что-то интимно-личное, что связывало их, он чувствовал – она уходит от этого разговора. В этом смысле ей очень помогало пребывание в Петербурге. Проклятые правила приличия, которые диктовали, что неженатый холостяк и незамужняя барышня не должны встречаться и беседовать наедине, в Петербурге соблюдались строго и сковывали Долохова по рукам и ногам. Нарушение этих правил было ещё простительно в деревне, где было больше возможностей ускользнуть от бдительных глаз, чем он и пользовался в Лысых Горах. Там ему всё же однажды во время прогулки в аллее сада удалось вывести Софи на разговор об их личных отношениях. Но в Петербурге это было гораздо труднее.       Тем не менее, напряжение, которое росло между ними все два месяца совместного пребывания в столице, однажды всё-таки закончилось взрывом эмоций, который и подтолкнул их к окончательному выяснению отношений. Случилось это за полторы недели до отъезда Ростовых из Петербурга в Лысые Горы.       В тот день и Долохов, и оба семейства Ростовых и Безуховых вместе с Соней были приглашены на бал, который на этот раз давала чета Друбецких. Бал этот не принадлежал к числу обычных – Борис и Жюли решили устроить бал-маскарад. Иногда на таких балах хозяева заранее объявляли тематику маскарада – просили гостей одеть костюмы в русском стиле, или на тему театра, или в стиле туалетов эпохи рыцарства, или восемнадцатого века. На сей раз Жюли решила устроить маскарад с восточной тематикой. На бал получили приглашения Пьер и Наташа Безуховы, а также Николай и Марья Ростовы с Соней. Для этого бала женщинам требовался маскарадный костюм, который всегда дамы заказывали заблаговременно. Даже Марья решила поехать, хотя не любила бывать на балах по причине неумения танцевать и своей некрасивости. Но на маскараде её невзрачное лицо должно быть прикрыто маской, поэтому она решилась. Танцы, конечно, для неё и на сей раз исключались, но просто побыть в толпе весёлых разряженных гостей было неплохим развлечением в её скучно-благочестивой жизни.       Николай опять разворчался о том, что тратить деньги на маскарадный костюм для Сони – лишняя и ненужная трата (для жены он, скрепя сердце, потратиться всё же согласился). Поэтому он с солдафонской прямотой предложил Соне на сей раз не ехать на маскарад, а остаться дома со старой графиней. Выручил Соню, как всегда, добросердечный Пьер: он несколько бесцеремонно прервал неуклюжие уговоры Николая и резко заявил, что Соня обязательно поедет, а её маскарадный костюм будет оплачен из его кармана. Девушка поблагодарила его с искренней признательностью и сказала, что никогда не забудет его доброты к ней. Но Пьер не принял похвалы, замахал на неё руками и объявил, что это для него огромное удовольствие – дать Соне возможность принять участие во всех развлечениях. Соне оставалось только благодарно улыбаться ему в ответ. На Николая, который надулся, как обычно, ей не хотелось и даже было противно смотреть. В результате платье для маскарада Соне всё-таки сшили. Она заказала себе фантазийный наряд восточной райской гурии [6].       Но это платье оказалось полной катастрофой.       Невесть с чего та же самая модистка-француженка, у которой шили платья дамы семейств Безуховых и Ростовых, вдруг воспылала желанием одеть как можно более эффектнее для предстоящего маскарада именно Соню. Мадам и прежде говорила, что у Сони самая великолепная фигура из всех, которых она когда-либо видела у женщин. Она называла её «песочные часы», восхищалась высокой грудью и потрясающе округлыми бёдрами девушки при тончайшей талии и стройных длинных ногах. Всякий раз мадам говорила, что современная мода с высокой талией не дает ей выигрышно показать столь потрясающую фигуру. К тому же она постоянно ссорилась с Соней из-за глубины декольте при всяком пошиве бальных платьев для девушки. Глубокое декольте как раз было в моде, но Соня упрямо требовала во всех своих бальных платьях декольте небольшое или прикрытое кружевными вставками. Мадам недовольно подчинялась и ворчала, что Соня не желает показать своей красоты. Но на маскарадном костюме модистке, наконец, удалось отвести душу. Она сшила платье с глубочайшим декольте и низкой талией, которое облегало фигуру Сони, как перчатка. К тому же специально изготовила для этого платья корсет, который высоко поднимал грудь девушки. С низкой талией Соня ещё согласилась на примерке, а вот декольте потребовала переделать. Тогда мадам пообещала прикрыть его кружевной вставкой под цвет платья. На этом Соня и успокоилась.       Но в день маскарада, когда прибыли коробки с готовыми костюмами, Соня не обнаружила в своей коробке никакой кружевной вставки. Младшая модистка, присланная мадам, прочирикала что-то насчет того, что, наверное, вставка потерялась или забылась. И, кстати, предложила свои услуги по нанесению грима на лицо Сони в восточном стиле, заявив, что когда-то работала модисткой и одновременно гримершей в театре и прекрасно умеет гримировать и делать причёски, подходящие по стилю. Соня поняла, что просто стала жертвой обмана со стороны мадам, которая хотела во что бы то ни стало одеть хоть раз девушку по своему вкусу. Она хотела резко от всего отказаться и даже не ехать на маскарад со столь неприкрытой грудью и плечами, но…       Но тут и на неё что-то нашло.       То ли Соня устала вечно изображать из себя снежную принцессу, то ли понимая, что это, скорее всего, её последняя возможность в жизни танцевать на балу, тем более в Петербурге… а может от отчаяния при этой мысли, или от желания хотя бы напоследок показать миру себя настоящую… она сама не могла понять, что на неё нашло, но она махнула рукой и позволила сделать с собой всё что-угодно и одеть себя как-угодно. Ей захотелось как-то взбунтоваться, восстать против мира, в котором до сих пор её воспринимали как скромную незаметную приживалку и бедную родственницу, как никому не нужный и никому не интересный «пустоцвет».       В результате из её шикарных тёмных волос младшая модистка соорудила замысловатую причёску, украсив её множеством шпилек из стразов и пропустив через лоб фероньерку [7] в восточном стиле из таких же стразов. В том же восточном стиле были сделаны из стразов длинные серьги, широкие браслеты и ожерелье. Само платье из ярко-фиолетового шёлка и бальные туфельки ему под цвет были украшены многочисленными стразовыми блестками и золотым стеклярусом. Платье с низкой талией любовно обвивало все изгибы роскошного тела Сони, а высоко поднятая корсетом грудь чуть ли не вываливалась из глубочайшего декольте. Добавил впечатление и грим, который нанесла модистка. Она подчернила восточной сурьмой глаза Сони, удлинила и оттенила их нежно-фиолетовыми тенями и накрасила ярко-малиновой помадой губы девушки. Когда Соня посмотрела на себя в зеркало, то чуть не упала: из зеркала на неё смотрело неправдоподобно красивое лицо восточной колдуньи. Даже надетая полумаска, сделанная тоже из фиолетового шёлка и украшенная стразами и золотым стеклярусом, не скрывала этого эффекта, а даже подчёркивала его.       Когда Соня вышла из своей комнаты и присоединилась к Ростовым и Безуховым, уже одетым и готовым для маскарада, в комнате воцарилась мёртвая тишина. Наташа и особенно Марья смотрели на девушку с открытыми ртами. Николай побагровел, хотел что-то сказать, но сдержался. И даже Пьер смущённо прокашлялся, старательно отводя от Сони глаза. Впрочем, никто словесно никаких претензий не высказал, и все вскоре поехали на бал.       Всю дорогу девушку не покидало чувство, что ей снится ужасный сон, будто она оказалась в людном месте в одной нижней рубашке. Она снова и снова вспоминала своё отражение в зеркале перед тем, как выйти из комнаты, где её одевали, и испытывала одновременно и ужас, и восторг…       Когда наступил день маскарада. Долохов решил, что никакого маскарадного костюма одевать не будет, придёт в обычном бальном мужском наряде, лишь лицо прикроет обязательной для маскарада полумаской. Так делали большинство мужчин на маскарадах – лишь дамы давали волю своей фантазии и придумывали костюмы, кто во что горазд. Когда Долохов вошёл в зал, то быстро высмотрел своими зоркими глазами группу, состоящую из Ростовых и Безуховых. Она была вполне узнаваема благодаря знакомой всем полной и высокой фигуре Пьера Безухова. Он тоже, как и его шурин Николай, не стал одевать маскарадный костюм, оба обошлись обычными фраками, да на лице были надеты полумаски.       Дамы были узнаваемы намного меньше. Марья Ростова не стала следовать тематике маскарада и полностью прикрыла своё некрасивое лицо и фигуру просторным домино тёмно-синего цвета с отделкой из пышного чёрного кружева. Наташа выбрала себе костюм турчанки и была в широких шароварах под такой же широкой юбкой и с тюрбаном на голове. Она тоже надела полумаску. Но самым настоящим ударом для Долохова стал наряд Сони. В своём ярко-фиолетовом платье, обтягивающим её, как вторая кожа, с откровенно обнажённой и приподнятой корсетом грудью, вся усыпанная блестками из стразов и стекляруса, она буквально сверкала и искрилась убийственно-страстной красотой. Подкрашенные сурьмой и тенями глаза стали ещё огромнее и глубже, приобрели откровенно колдовской вызов, накрашенные ярко-малиновой помадой губы стали нескрываемо чувственными и зовущими. Весь вид её будоражил мужское воображение, вызывая в уме представления о восточной неге и гаремных удовольствиях. Впервые в жизни в Соне проступила её тщательно скрываемая прежде природа – зов первобытного женского начала, древнего, как сама Земля. Зов, совершенно непреодолимый для мужчин.       Долохов смотрел на неё, как громом поражённый. До этого он видел Софи только в скромных платьях с небольшим декольте и полностью закрытыми плечами – даже в бальных платьях. Никогда прежде девушка не представала перед ним в таком откровенно чувственном виде. Он, конечно же, пригласил её на танец, но задавал себе вопрос – как он сможет танцевать и быть рядом более-менее спокойно с Софи, преобразившейся в подобное воплощение греховного соблазна.       Они протанцевали вместе ставший уже традиционным для них вальс, но Долохов на этот раз даже не пытался завязать разговор. Он лишь неотрывно смотрел на глаза Софи в прорезях полумаски, которые из-за подводки смотрелись ещё огромнее и выразительнее, на её зовущие сочные полуоткрытые губы, подчёркнутые малиновым блеском, на полуобнажённую грудь и плечи, на весь её экзотический облик. Он чувствовал, что весь опутан страстным наваждением, исходившим от неё, и боялся, что выскажет ей это в самых неприличных выражениях, которые только проносились у него в голове во время танца. Девушка, очевидно, почувствовала его напряжение и тоже не пыталась прервать молчание.       Лишь в самом конце танца губы Долохова зашевелились, и он что-то тихо сказал ей. Но из-за громкой музыки Соня не расслышала и спросила:       – Что вы говорите?       Долохов заговорил громче и сказал ей хриплым севшим голосом:       – Я схожу с ума. Просто шалею, глядя на тебя. Ты меня измучила.       Сердце девушки замерло, во рту мгновенно пересохло.       – Что я такого сделала ужасного?       – Заставила меня потерять рассудок из-за тебя. Я безумно хочу тебя с первой встречи. Ещё в юности я поклялся себе, что не дам ни одной женщине власти над собой, ни одна женщина не завладеет моей душой. Это ты одна заставила меня изменить моему слову. Заставила желать то, что я клялся никогда не желать. Заставила мечтать о том, о чём я клялся не мечтать. Всю жизнь мою перевернула и вывернула душу наизнанку. Я до сих пор вспоминаю, как твои руки гладили кошку у тебя на коленях, помнишь, когда я пришёл к вам в первый раз? Я хотел быть на месте этой проклятой кошки и думал: эти руки могут сделать со мной всё, если вот так же дотронутся до меня. Я просто дурел, когда смотрел на твои руки и на тебя. Откуда, чёрт возьми, у тебя такая власть надо мной? – тихо говорил Долохов тем же охрипшим голосом.       Соня чувствовала себя настолько потрясённой и заворожённой его откровенными словами, что, казалось, перестала дышать. Что она могла ответить на его вопрос? Ведь и он с каждым днём забирал все бóльшую власть, но уже над ней. Они танцевали почти вплотную в огромном светлом зале, занятом танцующими парами, и ей было немыслимо хорошо и также немыслимо страшно чувствовать рядом его тело. Хотелось прижаться к нему – и будь что будет, пусть он делает с ней всё, что ему угодно. Лишь последним усилием воли она удерживала себя от этого безумия. Из последних сил цеплялась за рассудок, который вёл её по жизни все годы существования в семье Ростовых, когда каждую минуту приходилось долго думать, прежде чем что-то сделать, чтобы не нарваться на осуждение и наказание. Вот и сейчас рассудок шептал ей, что за короткое мгновение удовлетворенной страсти, которую сумел разбудить в ней этот мужчина, она может расплатиться несчастьем всей жизни. И она смертельно боялась потерять контроль над собой. И потому хорошо понимала негодование на собственную слабость в голосе Долохова. Как же ужасно чувствовать, что всё в твоей жизни зависит от другого человека – и твоя радость, и твоя печаль, и горе, и счастье. Только она была женщиной, которых с детства приучали быть зависимыми от кого-то или от чего-то. А вот он был мужчиной, который долгие годы вёл жизнь одинокого и неподвластного никому дикого волка. Поэтому его гораздо больше, чем её, должно было выводить из себя осознание того, что он попал в ловушку безумной страсти к ней. И что теперь эта страсть подчинила себе всю его жизнь. Но ведь не специально же она это делала. Долгие годы она даже боялась чувств, которые против своей воли вызвала в нём. А сейчас… боится ли она этого сейчас? И на этот вопрос у неё не было пока ответа. Соня отвела взгляд.       – Я этого не хотела, – только и смогла ответить она.       – Мы же можем быть вместе, – так же тихо и хрипло сказал Долохов.       – И что будет? – спросила Соня, взволнованная не меньше его.       – А что будет, если этого не будет никогда? – со сдержанной внутренней силой произнёс Долохов. – Ну, я свихнусь окончательно, а ты всю жизнь проведешь в одиночестве. Лучше это будет?       После долгого молчания девушка ответила:       – Я не знаю. Сейчас, здесь я не готова ответить. А вы обещали дать мне время. Вы же должны помнить наш разговор в Лысых Горах.       В это время музыка прекратилась, танец закончился, Соня быстро опустила руки и отодвинулась от Долохова. Она кое-как всё же сумела овладеть собой.       – Говорите мне «вы». Я не давала вам права говорить «ты», – сказала она, тяжело дыша. То ли от танца, то ли от волнения, вызванного этим безумным разговором.       – Хорошо, буду говорить тебе «вы», – пробормотал Долохов с горькой насмешкой. То ли над ней, то ли над собой.       Когда он отвел её к Ростовым и Безуховым, которые группой стояли у одной из стен, он уже сумел железным усилием воли овладеть собой. Лицо Сони полыхало и было полно волнения после такого интимного разговора с ним, но Долохов сумел вернуть себе внешнее спокойствие. В присутствии её родных он традиционно поблагодарил её за танец – вежливо и отстранённо, и прибавил:       – Вы удивительно хорошо танцуете. Чувствуете музыку и двигаетесь в её такт.       Соня попыталась овладеть собой и отвечать так же вежливо и отстранённо:       – Благодарю вас. Музыка для меня всегда была главным удовольствием в моей жизни.       Как будто не было волнующей близости и откровений между ними всего несколько минут назад!       «Не была бы ты такой упрямой ведьмой, я бы тебе показал, что такое настоящее удовольствие», – пронеслось в голове у Долохова, но озвучивать эту мысль он, разумеется, не стал.       После этого Долохов сразу же отошел. Он не чувствовал себя в силах пригласить её на второй дозволенный им танец. Его вынужденная сдержанность в отношении Софи в этот раз давала откровенный сбой. Лучше не рисковать. Его нервы и без того натянуты, как струны. Того гляди, снова придётся прикрываться ладошкой.       Глядя на девушку из другого конца зала, Долохов едва переводил дыхание. Хотя внешне он сохранял спокойствие, но ощущал, что она в этом проклятом костюме вызывает в нём такую волну желания, что все его тело казалось скованным чувственной судорогой. Он боялся двинуться, боялся даже дух перевести, боялся, что ещё немного – и он учудит на глазах у всех что-то совершенно варварское: схватит, например, прекрасную гурию в свои объятия и похитит на глазах у всех. Ему пришлось изо всех сил сжать кулаки и впиться ногтями в кожу ладоней, чтобы не поддаться этому безумному порыву. Больше всего на свете ему хотелось утащить Софи с этого проклятого бала, сорвать с неё и с себя одежду и любым, даже самым диким способом сделать её своей навсегда. Конечно, совершать ничего подобного он не стал бы – Софи никогда не простила бы ему насилия. Да и он в жизни не принуждал ни одну женщину. И уж конечно, не собирался начинать с той, которая значила для него больше всех женщин в мире. Но и оставаться рядом с ней в одном зале и сходить с ума при любом взгляде на неё в этом вызывающем наряде он больше не мог.       После ухода Долохова Соню пригласили ещё на один танец. Вообще, её костюм произвел немалое впечатление на мужчин, присутствующих на балу. Очень многие поглядывали на неё с нескрываемым восхищением и готовы были расхватать у неё все танцы. Но Соня на них не обращала особого внимания. Она танцевала с новым кавалером, но на все его попытки разговорить её отвечала невпопад. Она высматривала и искала взглядом Долохова. Увы, как она не старалась, больше до конца бала она так и не увидела его. И вскоре поняла, что он, скорее всего, уже покинул бал. При мысли об этом оживление покинуло её. Звуки музыки уже не радовали, обступившие её многочисленные кавалеры с приглашениями на танец вызывали только раздражение, огни многочисленных свечей казались тусклыми. Вообще, весь мир как будто померк для неё. Она спросила Николая и Марью Ростовых, можно ли им уехать, не дожидаясь ужина, объяснила своё желание покинуть бал головной болью. Неожиданно для неё они легко согласились: Марье было достаточно развлечений на этот вечер, а Николаю вообще все балы казались пустым времяпрепровождением с момента его женитьбы. Они собрались и уехали домой. Пьер и Наташа Безуховы решили остаться до конца бала и дождаться ужина.       На следующий день после маскарада Соня получила записку. Её передала одна из горничных Наташи, очевидно, за неплохую денежную мзду. Твёрдым почерком Долохова там было написано:       «Я желал бы встретиться и поговорить с вами без посторонних глаз. Укажите мне способ сделать это». И подпись.       Соня подумала и написала ответную записку:       «Я завтра пойду помолиться в Казанский собор днём около полудня. Мне придётся взять с собой горничную для сопровождения, но она может идти поодаль, и ничто не помешает нам поговорить на обратном пути домой. Если вы тоже придёте в собор».       Написав записку, она вручила ответ ожидающей горничной и стала ждать следующего дня, изнывая от нетерпения и любопытства. О чём Долохов желает говорить с ней? [1] le terrible dragon (фр.) – ужасный дракон. [2] Дон Жуан и виконт де Вальмон – герои пьесы Мольера «Дон Жуан» и романа французского писателя XVIII века Шодерло де Лакло «Опасные связи». [3] «La belle dame sans merci» (фр.) – «Прекрасная дама без пощады или Безжалостная красавица». Так называлась поэма, написанная в 1424 г. французским поэтом Аленом Шартье. Сюжет её заключается в том, что молодой человек напрасно домогается любви прекрасной дамы и, не добившись её «милости», умирает с отчаяния. [4] Ньютон Исаак – известный английский учёный. Лавуазье Антуан Лоран – известный французский химик. Бетховен Людвиг ван – известный немецкий композитор. Моцарт Вольфганг Амадей – известный австрийский композитор. Уатт Джеймс – известный шотландский изобретатель, изобрел паровую машину. Фултон Роберт – известный американский изобретатель, создатель одного из первых пароходов. [5] Это была знаменитая соната Бетховена для фортепиано № 23 фа минор, сочинение 57, которая впоследствии получила мировую известность под названием «Аппассионата». Но это название появилось только после смерти композитора в 1825 году. [6] Гурия – в Коране это райская дева необыкновенной красоты. [7] Фероньерка – женское украшение в виде обруча, ленты или цепочки с драгоценным камнем, жемчужиной или розеткой из камней, надеваемое на голову и спускающееся на лоб.