Помнить тебя

      На следующий день после весёлой пикировки Сони с Долоховым чуть не разразилась катастрофа. В этот день графиня Марья с помощью нянек вынесла колыбельку своего сына на площадку перед домом и, наклонившись к колыбельке, играла с мальчиком погремушкой. К ним подошёл Николай, и они уже вместе с женой весело смеялись и любовались своим сыном. Долохов, который в это время прогуливался по саду, внезапно увидел, как появившаяся в дверях дома Софи замерла при виде этой семейной идиллии. Она стояла за спиной Николая и его жены, и Долохова буквально потрясло исказившееся лицо девушки. В её глазах было столько боли! Заметив, что Долохов наблюдает за ней, она отвернулась от семейной сцены и пошла, опустив голову, в глубь сада. Долохов последовал за ней. Тоскливое выражение её лица, когда она смотрела на Николая, вызвало в нём глухое раздражение.       Когда он догнал Соню в глубине сада, на одной из пустынных тропок, она стояла у какой-то березки и обнимала ее, словно ища утешения. Лица девушки Долохов не видел, но вся её поза вызывала ощущение глубокого уныния и отчаяния. Это ещё больше взбесило его.       Он подошёл к ней, схватил её за руку повыше локтя и повернул к себе.       – Я смотрю, вы по-прежнему убиваетесь по Николаю. Когда же вы опомнитесь, Софи? – резко спросил он. – Вас давным-давно бросили и забыли, а вы продолжаете с видом побитой собачонки умильно вздыхать по вашему кузену? У вас есть гордость?       Он и сам понимал, что не стоило говорить настолько жестокие слова, но его вынужденной выдержке в отношении к Софи приходил конец. Ведь он был готов весь мир бросить к ногам этой девушки, а она по-прежнему продолжала смотреть на Николая с тоской во взоре. Да, в первый его визит в Лысые Горы она говорила, что её чувства к кузену изменились. Но как в это поверить, если видишь собственными глазами, что она продолжает вздыхать и мучиться по нему?       При грубых словах Соня сначала опешила. Ей хотелось сказать, что вовсе не на Николая она смотрела тоскующим взором, прежних чувств к нему у неё уже не было. Тоскующим взором она смотрела на семейную сцену. Ведь она всегда мечтала иметь семью и детей, и при виде сцены, как Николай и Марья играют со своим ребёнком, почувствовала горечь от того, что у неё самой семьи и детей не будет. Но тут до неё дошло грубое слово «побитая собачонка», которым обозвал её Долохов, и она задохнулась от возмущения. Не будет она ему ничего объяснять, пусть думает, что хочет. И вообще – как он смеет разговаривать с ней в таком тоне? А она-то уже начинала думать, что он за прошедшие годы как-то изменился. Ей уже нравилось и разговаривать, и спорить с ним, и поддразнивать его в перенятой от него же манере. А сегодня ночью он ей даже приснился. Стоял перед ней, как вчера, когда они разговаривали после выигранного им фехтовального поединка с Денисовым. Как же он тогда был хорош! В одной белоснежной рубашке с распахнутым воротом и в жилете, со шпагой в руке, с растрёпанными волосами, с бесшабашной мужской удалью в глазах и с дерзкой улыбкой победителя на красивых губах. Тогда она против своей воли залюбовалась им – впервые в жизни. Даже дыхание перехватило от его мужской красоты, которую она словно заново рассмотрела. Полночи не спала, всё думала, что может быть… Дура, дура, дура! Навоображала себе то, чего совершенно нет, размечталась… Но опять все её мечты оказались иллюзией. Ничуть он не изменился. Такой же бесчувственный наглец. Соня ощутила, что её начинает переполнять самая дикая ярость. До такой ярости она никогда прежде не доходила, всегда умела смирять свои порывы, но на сей раз её обычная сдержанность дала сбой.       – А вам какое дело? – дерзко бросила она в лицо Долохову. – Завидуете Николаю, что я тоскую по нему, а не по вам?       Долохов нагло расхохотался:       – Есть чему завидовать! Тому, что вы сентиментально воздыхаете по нему издали? Ваши воздыхания смешны и немногого стоят, а точнее – не стоят вообще ничего. Вы – маленькая идиотка, которая полжизни потратила на безнадёжную любовь к человеку, который просто плюнул на вас.       После ещё более грубого слова «идиотка» Соня чуть не задохнулась от возмущения. Всё, что хотелось ей сделать сейчас – это броситься на Долохова и в кровь расцарапать это наглое, дерзкое, красивое лицо. Но она снова сдержала себя и решила нанести ответный удар.       – Вы этого не поймёте, никогда не поймёте, – тихо, но яростно ответила она. – У вас ни души, ни сердца, вообще ничего нет, чтобы понять, каково это – любить человека, даже если эта любовь безнадёжна. Вы никого не любили никогда, и вас никто не полюбит. – И она издевательски рассмеялась. – Я знаю, что у вас было, да и сейчас, наверно, есть много женщин. Николай кое-что рассказывал нам про ваши любовные похождения. Актёрки, цыганки, dames de demi-lumière [1]… Другими словами – доступные платные женщины. Которые с вами только ради денег. Или вы пребываете в иллюзии, что они вас любили или любят? В таком случае вы дурак. О, может быть, кое-кто из них и ценил ваши постельные таланты, но ведь вы понимаете: появился бы на их горизонте покровитель побогаче, предложил бы им содержание пощедрее, и они сломя голову побежали к нему, а вас бросили. Вы этим гордитесь? Тем, что покупаете тех, кто готов продаться по сходной цене любому, у кого мошна тугая? Да вы делаете это только потому, что знаете – ни одна уважающая себя женщина, имеющая хоть малую каплю человеческого достоинства и безразличная к вашим деньгам, на вас не польстится. Совсем как я не польстилась девять лет назад, – мстительно закончила она.       При этих словах Долохов окаменел. Ответный удар был нанесен Соней точно и жестоко и попал в самое больное место. Она много чего угадала из того, что и ему приходило в голову в последние годы.       – Я ошибся в вас, Софи, – сказал он как можно более спокойно. – Вы отнюдь не кошка. Вы пантера, чьи когти могут не просто царапнуть, а нанести кровоточащую рану.       – Вот и помните об этом, – огрызнулась девушка и отвернулась было от него, чтобы уйти. Но потом повернулась снова и произнесла четко и холодно:       – Никогда, слышите, никогда не смейте разговаривать со мной так, как вы привыкли с вашими платными куклами. Может, они за ваши деньги и должны терпеть любое ваше хамство, но я – нет. В отличие от них, я не продаюсь, а вы меня не купили. И я не обязана выслушивать от вас то, что выслушивают они, глупо улыбаясь и делая вид, что не замечают ваших оскорблений.       А потом снова отвернулась от него и ушла. На сей раз окончательно.       После ссоры с Долоховым Соня металась по комнате, как затравленная. Злые слёзы то и дело выступали у неё на глазах, она сердито смахивала их ладонью. Потом посмотрела на себя в зеркало и снова многократно повторила: дура, дура, дура! Сколько же жизнь может бить её, пока она не поумнеет! Десять лет потратила на одного мужчину, теперь так же тратит время на другого! Размечталась снова! По одному лила слёзы, теперь по другому рыдает! Да ни один из них слезинки её не стоит! Она остановилась, глубоко вздохнула несколько раз и сказала себе: хватит! Больше она о них думать не будет. Ни о Николае, ни о Долохове. Пусть живут сами по себе, а она будет сама по себе. И пошли все они к чёрту!       С уходом Софи Долохов остался на месте, сочтя за благо не преследовать её больше. Он проклинал себя – что это на него нашло, с какого чёрта он начал орать на неё? Но ответ он знал: ревность. Опять острая, как боль в сердце, старая ревность к этому щенку Николаю, который, судя по всему, по-прежнему занимает сердце Софи. Даже после того, как грубо растоптал её чувства и женился на другой. А как он надеялся, что Софи уже перестала любить своего кузена! Вчера, после веселой пикировки с ней, у Долохова были такие надежды, а сегодня… сегодня он всё испортил.       В тот же день он подошёл к Соне после того, как вечером после ужина она развлекала собравшееся в гостиной общество своей игрой на фортепиано. Все уже вышли из гостиной и разбрелись по своим спальням, а Соня задержалась, собирая ноты. Целый день девушка ходила с каменным застывшим лицом, а если видела Долохова хоть издалека, то тут же демонстративно отворачивалась и уходила. Лишь вечером, после импровизированного концерта, он смог выбрать момент, когда она осталась одна, и подошёл к ней.       – Софи, простите меня за все, что я наговорил вам сегодня днём, – с трудом выговорил он. – Я не имел права. Ваши чувства меня не касаются.       Соня посмотрела на него недоверчиво – уж не собрался ли он снова издеваться над ней. Но в лице Долохова она не заметила ни малейшей издевки и потому расслабилась.       – Я тоже прошу у вас прощения за сказанные мною слова, – после недолгого молчания ответила она. – И меня не касается ваша жизнь. Тем более личная. И ещё… Я упрекнула вас в том, что вы не умеете любить и что вас никто не любит. На самом деле я так не думаю. Просто я была раздражена до последнего предела вашими грубыми словами. Самое безобидное существо, если ему причинить боль, старается отбиваться и наносить ответные удары. Именно в таком состоянии я и была после ваших слов.       – Я это понимаю, поверьте, – тихо сказал Долохов. – Поэтому ничуть не сержусь на вас. Не сердитесь и вы на меня за мою бестактность. Ну что, мир?       И в знак примирения он протянул ей свою руку. Соня помедлила, но всё же вложила в его руку свою маленькую ладонь. В этот миг между ними проскочило что-то… что-то вроде электрического разряда. «Искра», как это называла Соня. Смутившись, она быстро высвободила руку и тихо сказала:       – Я пойду к себе. Доброй вам ночи.       На следующий день Долохов пригласил Соню прогуляться с ним по саду перед ужином. Она поколебалась, опасаясь новых столкновений, но всё-таки решилась пойти. В конце концов, она уже научилась стоять за себя, не опускать перед ним глаза, не краснеть и оставлять за собой последнее слово. Если он снова чем-то заденет её, она просто уйдет и не скажет ему больше в жизни ни одного слова. Поэтому девушка быстро одела в своей комнате поношенные уличные туфли, старую шляпку, многострадальные штопанные перчатки и накинула тоже весьма древнюю теплую шаль, которую «из милости» подарила ей старая графиня. В этот день впервые почуялось дуновение близкой осени. И хотя солнце ещё светило ярко из-за редких тучек, но воздух был уже прохладный.       Они медленно шли по аллее, разговаривая о делах, которые должна была выполнять Соня в преддверии осени, о том, как лучше распорядиться собранным в саду и огороде урожаем. Долохов сказал, что в его имении тоже начинаются такие заготовки, но руководит ими его пожилая экономка. Соня попросила рассказать его о своём поместье.       – Оно досталось мне пятнадцать лет назад, когда в одночасье скончался мой отец, – потирая гладковыбритую щёку, начал рассказ Долохов, задумчиво глядя перед собой. – Мне тогда было двадцать лет, и я был на военной службе, так что особого желания заниматься делами поместья у меня не было. Да и мой отец, признаюсь, не был образцовым хозяином. Он тоже служил по военной линии и посещал поместье поскольку постольку, лишь в редкие свои отпуска. А первоначально и он не был владельцем. Это имение досталось ему за шесть лет до его смерти после того, как умер бездетным и неженатым его старший брат. Я его немного помню. И вот уж кто был хорошим хозяином – так это мой покойный дядя. Он нигде не служил и постоянно жил в деревне. Его имение, хоть небольшое, было образцовым для всей округи. Чего там только не было! И своя сыроварня с хорошим молочным хозяйством из своих коров, и своя мельница на небольшой речке с запрудой: он считал выгоднее продавать муку, а не зерно. И действительно, это приносило немалые деньги. Да и помещики и крестьяне соседних имений тоже приезжали на его мельницу молоть свой хлеб. За плату, разумеется. Это был ещё один доход, который умножал благосостояние имения. Что касается непосредственно сельского хозяйства, то земли там отличные. Рожь, овес и пшеница растут прекрасно. Чудесные заливные луга. Ну и ещё дядя был страстным лошадником и разводил своих лошадей. Лучших либо продавал соседям, либо выставлял на скачки, которые проходили в имении графа Орлова. Так что моё нынешнее имение было весьма зажиточным двадцать лет назад. К сожалению, сейчас многого нет, многое пришло в упадок. Отец, как я говорил, мало занимался поместьем, да и я, когда унаследовал его после смерти отца, не имел интереса к этому делу. Меня тогда увлекало другое, – на этом месте Долохов ухмыльнулся, видимо, припомнив буйные увлечения своей юности. – В результате имение не то чтобы совсем разорилось, но почти не приносило доходов. Сейчас я мечтаю восстановить всё. Уже потихоньку заготовляю лес для восстановления полуразрушенной мельницы и прикупаю лошадей для будущего конского двора. Пока ещё не доходят руки до возобновления сыроварения, но, надеюсь, годика через два и этим займусь. А пока много и других дел. Особенно по дому. Он ещё крепкий, но ему не хватает женской руки. Я ведь живу там один, а экономка моя уже стара и многого не успевает. Матушка после смерти отца пыталась взять дела в свои руки, но, боюсь, у неё ничего не получилось. Она была прирожденной горожанкой. До замужества и долгие годы после замужества никогда вообще не жила в деревне, поэтому не понимала, как вести там дела. Кроме того, она была очень привязана ко мне и желала жить непосредственно рядом со мной. Я тоже очень её любил вместе с сестрой и не хотел заставлять уезжать в нелюбимую ими деревню. Вот так и получилось, что около двадцати лет моё имение не имело рачительных хозяев и потому пришло в некоторый упадок…       На этом месте Соня вдруг громко ахнула, остановилась и прикрыла рот рукой, с ужасом глядя на Долохова. Он тоже остановился, с неприкрытым удивлением глядя на неё.       – Что с вами, Софи? – спросил он.       – Фёдор Иванович, простите-простите-простите, – отчаянно сказала девушка, наконец, отняв ладонь ото рта. – Я сама не знаю, как это вылетело у меня из головы… но я слышала о трагической гибели вашей матушки и вашей сестры во время войны… а я даже не высказала вам соболезнований при нашей первой встрече. Позвольте мне это сделать сейчас. Поверьте, – с подкупающей искренностью добавила она, – я очень сочувствую вашему горю. Я знаю, как вы нежно относились к вашим семейным, Николай рассказывал об этом ещё в те времена, когда вы дружили. Ваше горе при известии об их гибели наверняка было безмерным, и я ещё раз и ещё раз соболезную. Не понимаю, почему я об этом не вспомнила и не сказала вам всего этого ещё раньше. Но, видите ли, слухи о гибели вашей семьи были такие глухие и противоречивые, а потом и вообще заглохли. Скорее всего, я из-за этого всё забыла. Простите меня за эту забывчивость.       Долохов помрачнел и слегка отвернулся при этой речи Сони. Она думала, что он обиделся на неё. Но он быстро снова повернулся и встал к ней лицом.       – Не надо извиняться, Софи. Я и сам предпочитаю не распространяться об этом. Прошло три года. Не только вы, многие забыли, что я когда-то не был один, как перст, в этом мире. Я принимаю ваши соболезнования от всей души и благодарен вам за то, что вы их высказали.       Он взял её руку в свою и поцеловал кожу запястья между краем перчаток и рукавом. Она позволила ему этот поцелуй, и дальше они пошли в молчании. Паузу в разговоре прервала Соня.       – Фёдор Иванович, если вам это не очень тяжело, расскажите мне, как погибла ваша семья. Были какие-то непонятные слухи, точнее, обрывки слухов, но никто толком ничего не знал и не знает до сих пор. Поверьте, мною руководит не праздное любопытство. Я вижу, что вы испытываете боль при мысли об этом. Может быть, вам станет легче, если вы поделитесь вашим горем со мной. А если этот разговор вам неприятен, то просто пошлите меня к чёрту, я совершенно не обижусь.       Долохов слегка усмехнулся – уж больно категорично в её устах прозвучало это «к чёрту». Предполагалось, что благовоспитанные барышни, к числу которых Соня относилась по своему положению, знать таких слов не должны, а тем более употреблять. Но Соня не была такой, как все – он уже это понял, и это ему нравилось.       – Извольте, Софи, – отвечал он после недолгого молчания. – Гибель матушки и сестры действительно была страшным ударом для меня, и я ни с кем никогда не говорил об этом – слишком было больно. Но, возможно, вы и правы. Пришло время поделиться с кем-то моим горем. И может, действительно, высказав свою боль, я почувствую хоть какое-то облегчение от неё.       На короткое время он помолчал, потом продолжил глухим голосом, глядя вдаль, как будто перед его мысленным взором вставали страшные картины.       – Это случилось в дни, когда Москву покидали её жители. После Бородино ещё была надежда, что Москву удержат, но вскоре поступил приказ войскам отступать, а населению выезжать. Я был при Бородино легко ранен в ногу, но ходить было больно и в седле сидеть я тоже не мог, поэтому ехал вместе с полковым лазаретом. Однако я послал нарочного в Москву к матушке и сестре с указанием брать с собой всё только самое необходимое, остальное бросить и немедленно выезжать из города. Только потом я узнал, что, оказывается, матушка сильно приболела в эти дни и не могла встать с постели. Сестра, разумеется, ухаживала за ней и наотрез отказалась от предложения нашего старого лакея Василия ехать ей одной. Наконец матушка почувствовала себя покрепче, и они немедленно выехали. Они, я думаю, были в числе последних, кто покидал Москву. Если в первые дни поток покидающих столицу на дорогах был очень большой, и ехать было безопасно, к тому же своеобразной охраной были наши отступающие войска, то в тот день, когда матушка с сестрой оказались в пути, дорога уже была пустой. На беду им встретился французский разъезд. Человек семь-восемь верховых. Как они там оказались, когда Наполеон даже ещё не вошёл в Москву – я до сих пор не знаю. Скорее всего, это были какие-то разведчики, которые должны были доложить императору, что русские войска ушли. А дальше… дальше они, видимо, кинулись грабить карету, где ехали матушка и сестра с одним-единственным старым Василием в качестве охраны. Что случилось, я точно не знаю. Или они, ограбив путников, решили ещё и убить их, или кто-то в карете (скорее всего, это мог быть лакей, у него был пистолет) попытался оказать сопротивление, и это разозлило мародёров… короче, все трое были застрелены – и матушка, и сестра, и Василий. Пока убийцы обшаривали карету, вытаскивая остатки пожитков и выворачивая карманы убитым, на дороге появился наш казачий отряд. Они увидели эту сцену и бросились в атаку. Позднее их есаул мне рассказывал, что, по крайней мере, ни один из убийц не ушел живым, несмотря на отчаянное сопротивление. Всех их зарубили или застрелили. Это хоть как-то утешило меня в моём горе. Но для моих родных было поздно. Впрочем, моя сестра жила ещё какое-то время, и она-то сумела рассказать казачьему есаулу, как звали её и нашу матушку, кто они и откуда родом. Попросила записать моё имя и известить меня, когда будет возможность. Казаки погрузили тела моей матушки и слуги Василия в карету, положили там же умирающую сестру (она по дороге скончалась) и довезли до ближайшего постоялого двора, где как раз было много раненых после Бородино наших воинов. Там, недалеко на кладбище, и похоронили моих близких в одной могиле всех троих. К счастью, поставили крест, где написали имена и фамилии. По этой надписи я и нашёл их могилы после войны.       Когда тягостный рассказ был окончен, оба надолго замолчали. Потом Долохов сердито тряхнул головой и, сжав руки в кулаки, произнёс по-прежнему глухим голосом:       – Если бы я знал… если бы я знал, как обернется дело, наплевал бы на рану, пополз бы ползком, если бы не смог идти, но вовремя вывез бы матушку и сестру из обречённой Москвы. Тогда бы они не погибли. Но я был так уверен, что они уйдут вместе с основной массой выезжающих… Надо было ехать к ним, надо… но я этого не сделал. Я их подвёл, погубил, по сути.       Соня отчаянно затрясла головой и сказала:       – Нет, не надо себя винить. Никто не мог знать, как обернутся дела. Никто не мог знать, что болезнь задержит ваших близких. Это не ваша вина, что они погибли, их гибель целиком и полностью на совести тех негодяев.       Долохов помолчал, отвернув лицо от Сони и глядя куда-то вдаль, потом повернулся к ней и сказал:       – Вы сейчас говорите то, что и я тысячу раз повторял себе. Но это никак не избавляет меня от чувства вины. Боюсь, оно теперь со мной навсегда. Но спасибо вам, что вы пытаетесь избавить меня от этого чувства. Мне действительно стало легче после того, как я вам все рассказал. И знаете ещё что… я иногда до сих пор думаю, что гибель моей семьи послана мне в наказание. За какие-то мои прошлые грехи расплатились они…       При этих словах Долохова девушка увидела на его лице то самое мучительно-тоскливое выражение, которое она впервые заметила здесь, в Лысых Горах, и которое так поразило её ещё во время его первого визита сюда. Девять лет назад ничего подобного на его лице она никогда не видела. Тогда он уверенным и победоносным шагом шёл по жизни, сшибая на своём пути все препятствия – обстоятельства, людей… Но вот теперь, после страшной гибели его семьи, появилось ощущение, что корона вечно уверенного в себе победителя как-то слетела с его головы.       – Как вы думаете, Софи, могло быть такое, что это мои грехи привели к гибели моих родных? – тихо спросил Долохов с прежним мучительно-тоскливым выражением и испытующе посмотрел на девушку. – Могло быть такое, что судьба послала мне это горе в наказание за моё прошлое?       – Если речь идет о судьбе, то я не знаю, как ответить на ваш вопрос, – так же тихо отвечала Соня. – Пути Господни, или пути судьбы, как вы её называете, неисповедимы. Мне кажется, что ответ на свой вопрос можете дать только вы. В любом случае, если вы верите в то, что судьба так наказала вас за прошлое, то только в вашей власти не совершать новых проступков в настоящем и будущем. Чтобы не быть наказанным ещё страшнее.       – Да куда уж страшнее? – возразил Долохов. – Или вы имеете в виду мою смерть и моё посмертное наказание?       – Я имею в виду именно посмертное наказание, - ответила Соня.       Долохов горько усмехнулся.       – С верой в жизнь после смерти у меня проблемы.       – Но вы всё-таки подумайте над моими словами, – сказала Соня.       – Обязательно подумаю, – усмехнулся Долохов. – Было бы грехом не оценить ваших стараний облегчить мою боль по родным. Пока что чувство вины меня не отпускает. Всё-таки я должен был сам лично вывезти их из Москвы, несмотря на мою рану. Хотя… было ещё одно обстоятельство, которое меня удержало от того, чтобы кинуться сломя голову в Москву, к своей семье.       – Какое? – спросила Соня.       – Когда меня привезли в лазарет рядом с полем боя под Бородино, чтоб обработать рану, я увидел там на одном окровавленном топчане моего близкого друга. Вы его должны знать – это Анатоль Курагин. Он тоже был ранен, но гораздо тяжелее, чем я. Ядро раздробило ему ногу, и её ампутировали. Он лежал без сознания от боли после ампутации, а я попросил, чтобы меня положили рядом с ним, хотя бы просто на земляной пол. Мою просьбу выполнили, уложив меня на землю рядом с его топчаном и подстелив какое-то старое одеяло. Ночью он, казалось бы, пришёл в себя, но у него началась горячка и развился буйный бред. Он попытался сорвать бинты, которыми была перевязана его культя, чтобы истечь кровью. Я вовремя проснулся, заметил это и вызывал криком лекарей, которые удержали его. Но он кричал, как одержимый, что не желает жить безногим уродом, и вырывался с такой силой, что я вместе с двумя лекарями еле-еле держал его. Наутро нас повезли дальше. Он ослабел после ночного буйства и потери крови, но я боялся, что как только он немного окрепнет, то повторит попытку. Я уже кое-как мог ковылять на одной ноге с костылем, поэтому попросил чернила и бумагу, быстро написал в Петербург письмо его отцу, князю Василию, чтобы он приехал и забрал сына. Он приехал очень скоро, всего через четыре дня, привез с собой доктора, и они увезли Анатоля. А моя рана к тому времени уже немного затянулась, так что я решил вернуться в строй. Может быть, если бы не моё стремление удержать Анатоля от самоубийства, я нашёл бы способ добраться до матушки и сестры в Москве. Но, как я уже сказал, эта история меня задержала. А потом уже было поздно, французы вошли в Москву. Я, впрочем, был долго уверен, что моя семья уехала вовремя с основной массой уезжающих. И только спустя месяц, не получив от них ни строчки, я начал подозревать, что с ними произошло что-то недоброе. А ещё через неделю со мной связался есаул казаков, и от него я узнал, что моя семья погибла. Я не мог добраться до тех негодяев, которые их погубили, они уже были мертвы, но дал себе клятву, что буду уничтожать всех французов, которые ступили на нашу землю. Без малейшей жалости и снисхождения к ним. К тому времени я организовал свой партизанский отряд и бил французов, где и когда можно.       После этого рассказа и Долохов, и Соня оба замолчали. Тягостное молчание прервала вопросом Соня:       – Фёдор Иванович, простите, что я вас спрашиваю, но я слышала разговоры, что ваш партизанский отряд пленных не брал. Это из-за той истории с вашей матушкой и сестрой?       – Не только, Софи, – отвечал Долохов. – Хотя, не буду скрывать, она сыграла решающую роль. Но было ещё кое-что. В первый же день нашего партизанства мы наткнулись на разграбленную и уничтоженную французами деревню. Они посылали своих фуражиров грабить окрестные от Москвы селения, чтобы самим вольготно и сытно перезимовать в столице. Крестьяне встречали их вилами и ко́сами, тогда французы просто начинали убивать их. Кому-то удавалось бежать и спастись, но той деревне особенно не повезло. Когда мы вступили в неё, повсюду валялись мёртвые тела тех, кому убежать не удалось. Церковь была ограблена, все золотые и серебряные оклады с икон содраны, сама церковь осквернена – было заметно, что внутрь заводили лошадей, чтобы лучше грузить награбленное. Священник, который, по видимости, пытался остановить мародёров, был убит, зверски исколот штыками, на нём живого места не было. А в нескольких домах и амбарах мы нашли мёртвые тела женщин и даже несколько девочек самого нежного возраста. Самой младшей, насколько я помню, вряд ли исполнилось больше десяти лет. Их близкие мужчины были тоже убиты, а что касается тел этих женщин… я думаю, говорить не стоит, вы и сами можете догадаться, что с ними сделали негодяи, прежде чем убить.       При последних словах Долохова Соня содрогнулась. Она поняла, что он имел в виду.       – После этого зрелища моя убеждённость не брать пленных только окрепла, – продолжил Долохов и глянул на Соню быстрым взглядом. – Вы осуждаете меня за это, Софи?       Девушка медленно и печально покачала головой:       – Нет, не осуждаю. Я сама никогда не была на войне, не рисковала жизнью на ней, не знаю законов войны – как я могу осуждать? Легко судить и чувствовать себя правым, когда сам в безопасности сидишь в глубоком тылу, далеко от поля боя. Но если ты не был на войне и не знаешь, как ты сам бы повел себя в военной обстановке, то осуждать не имеешь права. Во всяком случае, я так думаю.       – Спасибо, что пытаетесь понять, Софи, – тихо промолвил Долохов, который до этого с замиранием сердца ждал её ответа.       – Я всегда стараюсь сначала понять, а потом судить, – с лёгкой улыбкой отвечала Соня. – Не уверена, что у меня всегда это получается, но стремление такое есть.       – Весьма похвальное стремление, – улыбнулся Долохов в ответ. И оба снова замолчали, неотрывно глядя друг другу в глаза.       Через небольшую паузу девушка снова спросила:       – А как сейчас поживает ваш друг Курагин? Сначала до нас доходили слухи, что он умер от раны, но потом все говорили, что выжил.       – Да, он выжил, – подтвердил Долохов, – хотя долгое время находился между жизнью и смертью от горячки, которая началась после ампутации. Его даже соборовали и причастили, думали, что он скоро покинет этот свет, так он был плох. После этого, видно, и пошли слухи о его смерти. Но он выкарабкался и теперь живёт в поместье, которое ему досталось от отца. Старый князь Василий умер год назад, его очень подкосило несчастье сына и таинственная смерть дочери Элен, вы тоже должны о ней знать.       Соня кивнула. Она действительно несколько раз видела красавицу Элен, первую жену Пьера Безухова, и слышала слухи о её смерти. Официально она умерла от какой-то простуды. Но Наташа вскоре после брака с Пьером рассказала Соне по секрету, что на самом деле Элен погибла от того, что ей пришлось избавляться от ребёнка, которого она нажила от одного из своих любовников. Кровотечение, которое открылось после этой манипуляции, унесло её жизнь. Об этом её муж Пьер узнал от одной из горничных Элен и рассказал после свадьбы с Наташей своей второй жене. Но Соня не хотела обсуждать тайны смерти Элен. Во-первых, она дала слово Наташе, что никому об этом не расскажет, а главное – ей самой не хотелось тревожить прах несчастной женщины, какой бы она грешной не была при жизни, и порочить сплетнями её кончину. Пусть ей теперь только Бог будет судьёй.       Долохов тем временем продолжал:       – Перед смертью князя Василия денежные дела его семьи были совсем плохи. Раньше они как-то держались с помощью Элен, которая была женой богача Безухова. Она могла подбросить деньжат то отцу, то брату, хотя и не очень щедро. Но с её смертью этот ручеёк иссяк полностью. На старшего сына Ипполита надежды нет – он и раньше был каким-то странным, я знал его немного по знакомству с братом, но всё же отец пристраивал его на какую-то государственную службу. Но с годами разум Ипполита вообще начал отказывать. У него какая-то прогрессирующая душевная болезнь, и сейчас он почти полностью невменяем. Ни служить, ни жениться он не может. Когда князь Василий умирал, то разделил своё имущество между сыновьями. Небольшую часть выделил Ипполиту, тот сейчас живёт в одном небольшом имении под присмотром матери. Часть побольше выделил Анатолю, но и эта часть обременена долгами, запутанными обязательствами, что-то заложено, что-то уже готово к продаже за долги. Расстроенные дела семьи Курагиных в прошлом объяснялись безумными тратами Анатоля – то он проиграет в карты огромные суммы, то прокутит. Правда, сейчас он безвылазно сидит в одном из своих поместий, и ни о каких тратах речи уже не идет. Когда-то до войны его отец мечтал поправить денежные дела семьи с помощью женитьбы Анатоля на богачке, но потом оказалось, что это уже совсем невозможно. Анатоль с его инвалидностью выпал из числа выгодных женихов. Теперь никакая богатая невеста за него не пойдет. Зачем богатым невестам калека, если они за свои деньги могу купить себе вполне здорового мужа? Так что ценность Анатоля на брачном рынке богатых невест теперь упала почти до нуля. Именно поэтому сразу после ранения Анатоль рассказал отцу о том, что он уже женат, а отец не стал скрывать этого факта от всего света – всё равно выгодная женитьба искалеченному сыну не светит. Так что теперь все знают, что Анатоль – женатый человек. Сейчас это не секрет ни для кого.       – Ваш друг до сих пор не смирился с тем, что был искалечен? – спросила Софи, которая внимательно слушала Долохова.       Тот отрицательно покачал головой.       – Нет, не смирился. Его имение находится в соседней губернии, я несколько раз наведывался к нему за этот год. Знаю, что некоторые наши знакомые из Москвы или Петербурга тоже пытались навестить его, но он никого не принимал. Только мне сделал исключение по старой дружбе. Сейчас он пребывает в постоянном унынии и совсем не пытается чем-то развеяться и наполнить свою жизнь. В прошлом году я с превеликим трудом вытащил его в Москву, чтобы сделать подходящий протез для его ноги. Культя его отлично зажила, ампутация у него значительно ниже колена, так что протез давным-давно можно было поставить. Но он ходил на какой-то деревяшке с костылем и не хотел ничего менять, ему было на всё плевать. Мне, однако, удалось его уговорить съездить в Москву к отличному мастеру, который делает прекрасные протезы. Сами понимаете, после войны у него работы было много. Анатоль кое-как согласился, но всё то время, что мы прожили в Москве, ожидая, когда протез будет готов, не вылезал из дома, который я снял для него и меня. Даже мать и брата не захотел видеть. После установки протеза я хотел несколько раз его вытащить – хоть в театр, хоть к цыганам. Так он тоже категорически отказался. А ведь протез ему сделали удачный, он ходит свободно, разве что немного прихрамывает при ходьбе. Танцевать на балах, конечно, он уже не может, но вполне можно было хоть изредка появляться в обществе. Сейчас не только он в таком положении, многие во время войны потеряли то руки, то ноги. И никто им не колет глаза, наоборот, их почитают как героев войны. Но Анатолю постоянно кажется, что над ним будут смеяться и издеваться, вспоминая, каким он был прежде и каким стал. Я пытался разубедить его в этом, но он упёрся и стоит на своём, не желает покидать деревню и показываться на глаза людям.       – А что насчет жены вашего друга? – спросила Соня. – Вы сказали, что он женат, но долгое время скрывал этот факт. Кто его жена, что с ней стало?       – Я мало знаю про неё, Анатоль предпочитал о ней не говорить вообще, а я не выспрашивал, – отвечал Долохов. – Знаю только, что она полячка, дочь какого-то полуразорившегося шляхтича. Они познакомились, когда полк Анатоля стоял в Польше в 1809 году. Между ними случился страстный роман, об этом узнал её отец, пригрозил Анатолю крупными неприятностями за совращение невинной девицы и заставил Анатоля жениться. Вскоре после венчания Анатоль уехал, оставив жену в её семье. Потом высылал им деньги, чтобы она оставалась на месте и не пыталась приехать и объявить об их браке. Больше всего Анатоль боялся, что о его женитьбе прознает отец. Но после ранения и ампутации смысла скрывать уже не было, и он обо всём рассказал князю Василию. Того будто громом поразило – не о такой жене он мечтал для сына. Незадолго до смерти князь Василий посылал своих людей в Польшу узнать, что стало с женой Анатоля. Но ничего не узнал. Отец супруги Анатоля разорился окончательно, его имение было продано за долги перед началом войны, сам он умер от этой неприятности. А его дочь как сквозь землю провалилась. У них почти не было родни, и никто не мог сказать, куда она исчезла. А она исчезла в начале 1813 года, когда войска Наполеона отступали из России через Польшу. Там в это время был такой кавардак, война в разгаре, не до того, чтобы следить за какой-то женщиной. Короче, про неё ничего выяснить не удалось. Конечно, она могла погибнуть во время военных действий, и тогда Анатоль – свободный вдовец. Но могла просто сбежать от войны и теперь не даёт о себе знать. Тогда Анатоль по-прежнему женат на ней. Она в любой момент может появиться на пороге его дома и потребовать вступления в свои права жены.       – Как вы думаете, ваш друг когда-нибудь смирится с тем, что стал инвалидом? – спросила Соня.       Долохов пожал плечами:       – Не знаю. Но понимаю, почему ему труднее смириться, чем другим людям, которые получили подобные же ранения и так же потеряли либо руку, либо ногу.       – Почему же? – Соня выглядела по-настоящему заинтересованной.       – Да потому, что другие люди, скорее всего, не вели настолько блестящий образ жизни, какой вёл Анатоль до своего несчастья. Они были обычными людьми. А Анатоль – князь, аристократ высшей пробы, признанный красавец, кумир всей светской молодёжи. Им восхищались и ему подражали, как никому. Ему нестерпима мысль, что все это им потеряно, и теперь он будет вызывать только жалость у тех, кто прежде смотрел на него в восхищении снизу вверх. Другие, которые и до ранения не были особо блестящими людьми, могут скорее смириться со своей потерей. А вот ему труднее, потому что он потерял больше их, – завершил Долохов.       – Кажется, вы правы, – задумчиво протянула Соня. – А вы очень хорошо знаете вашего друга и разбираетесь в его настроениях.       – Это нетрудно, – улыбнулся Долохов. – Мы знакомы много лет, и я хорошо изучил его за это время.       – Вы будете по-прежнему помогать ему, чтобы он как-то вышел из своего состояния? – девушка внимательно смотрела на Долохова.       – Постараюсь, – ответил он. – Это долг старой дружбы. Бросить его в одиночестве… боюсь, что он опять дойдет до мыслей о самоубийстве.       – Я думаю, и вам тоже легче, когда вы заботитесь о нём. – Долохов недоуменно поднял бровь, а Соня пояснила, – Вы много потеряли с потерей вашей семьи. Хорошо, что появился хотя бы ещё один человек, который вам небезразличен – ваш друг.       – Возможно, вы правы, – тихо ответил Долохов. И прибавил, – спасибо вам, Софи, что выслушали про мою несчастную семью, про войну… выслушали и не стали судить строго.       После этих слов Долохов, совершенно не спрашивая разрешения Сони, осторожно взял одну её руку, отстегнул пуговичку на перчатке, стянул её и приложил обнажившуюся ладонь Сони к своей щеке. Несколько мгновений они простояли так, чувствуя, как их охватывает ощущение прежде неизведанной ими близости друг к другу. Соня первая испугалась этого ощущения, отняла ладонь, натянула на неё перчатку и отошла немного в сторону, полуобняв какое-то дерево и прислонившись к нему. Долохов мысленно ругнул себя: чёрт, она вроде как снова испугалась его.       Но Соня не боялась. Больше не боялась его, как прежде. Просто после случившегося разговора, когда она узнала много нового о Долохове, и особенно после интимного момента с прижатой к его щеке рукой, она почувствовала, что их отношения раз и навсегда изменились. Надо было как-то приспособиться к этому изменению, что-то решить про себя и про него – что будет с ними дальше. Но в голове её был сумбур, и она не могла решиться ни на что.       – Софи, вы что, опасаетесь меня? Помните, вы намекнули в нашем разговоре о близнецах людей в животном мире, что вам стоит меня опасаться? – прозвучал голос Долохова за её спиной.       Она молча отрицательно покачала головой, но не повернулась к нему.       – Тогда в чём дело? – спросил он её, подходя ближе.       – Я не знаю. Не спрашивайте, – отвечала она глухо.       – Или дело в том, что вы до сих пор любите вашего кузена? Даже после его свадьбы с другой? – продолжал допрос Долохов.       Соня горько усмехнулась. Он думает, что она до сих пор тоскует по Николаю. И что вчера смотрела на семейную сцену Ростовых с тоской по кузену. Девушке снова захотелось объяснить, что на самом деле тоски по Николаю в ней уже не было. А единственное, по чему она тосковала, созерцая, как Марья и Николай играют с их сыном – это о том, что у неё, Сони, никогда уже не будет своей семьи и детей. А ведь она о них мечтала всегда. Но как это объяснить Долохову? А вдруг он воспримет её слова о тоске по семье как намёк на то, что она ждёт от него нового предложения руки и сердца. И тогда он действительно может повторить своё давнее предложение. А она к этому была не готова. Решиться соединить сейчас свою судьбу с Долоховым она не могла. Слишком много сомнений до сих пор вызывал в ней этот человек.       – Нет, прежних чувств к Николаю у меня нет, – немного помедлив, сказала Соня. Долохов взял её за плечи и мягко заставил повернуться к нему. Она, впрочем, не противилась и прямо посмотрела ему в лицо своими огромными колдовскими глазами. – Но я не чувствую себя готовой начать что-то новое. – «Начать что-то новое с вами, пока у меня нет уверенности в том, что ваша жизнь за те годы, что мы не виделись, изменилась хоть как-то», – прибавила она про себя, но вслух этого не сказала. – Поймите, мне нужно время. – «Я должна разобраться, что вы за человек и можно ли мне довериться вам», – опять про себя прибавила она.       Долохов начал терять терпение. Он опять по-своему понял то, что она не досказала. Он по-прежнему думал, что Софи всё же продолжает тосковать по кузену, хотя она и утверждает обратное. Неужели этот дурак Николай продолжает стоять между ним и самой для него желанной женщиной на этом свете?       – И сколько же вам нужно этого времени? – спросил он. – Ещё девять лет? Меньше? Больше? Так и вся жизнь пройдет – и моя, и ваша. Вы же не можете не понимать – сюда я приезжаю только ради вас. Но я не могу бесконечно делать это и терять время. Николай и так не слишком меня привечает, просто терпит, но мои два визита ему очень не понравились, я же вижу. Хотя он соблюдает внешнюю вежливость, но не пытается приглашать меня приезжать сюда запросто, как своего друга Денисова. Наконец, у меня много дел в имении, поэтому завтра я уезжаю. Осень я должен потратить на то, чтобы докончить ремонт в доме – заделать несколько дыр в крыше и последить за тем, как перекладывают печи. Зимовать в холодном нетопленном доме, где текут крыши – это, знаете ли, не самое лучшее. Кроме того, мне надо заняться делами конского двора, достроить конюшню. Пора уже начинать, и это дело не зависит от времени года. В прошлый раз я купил здесь, в вашем городке, отличных лошадей, и пора пускать их в дело.       Соня удивилась:       – Вы же говорили в этот ваш приезд, что в прошлый раз вам не удалось подобрать подходящих лошадей?       Долохов рассмеялся:       – Вы самая умная женщина из всех, кого я знаю, но в чём-то вы удивительно наивны, Софи. Это был просто предлог, который мне пришлось изобрести, чтобы был повод объяснить мой повторный визит в Лысые Горы. Или вы думаете, что я наведываюсь сюда ради якобы возобновлённой дружбы с Николаем? Мне не нужна его дружба, мне всегда было нужно лишь одно – возможность видеть вас. Но вот и второй мой визит заканчивается ничем. А больше приехать, по крайней мере, в этом году, я не смогу. Всю осень буду занят. И что мне теперь прикажете делать? – его светлые глаза требовательно впились взглядом в лицо девушки.       Соня перевела дыхание:       – Давайте сделаем паузу. Хотя бы на эту осень. А потом решим, когда снова увидимся. Я сказала вам, что мне нужно время, чтобы разобраться в себе. – «И в вас», – снова мысленно прибавила она. – Дайте мне это время. Хотя бы несколько месяцев. Полгода, не больше. И ещё – если мы не сможем встречаться из-за вашей занятости в имении, то могли хотя бы переписываться. Можете вы согласиться на это?       Долохов нахмурился, но потом отвечал, тяжело вздохнув:       – А у меня есть выбор? Хорошо, я согласен на ваше чёртово условие – сделаем перерыв на эту осень. Вы будете заниматься своими делами в этом доме, я – своими в моём поместье. А писать… писать я согласен, хотя и не отношусь к слишком пылким поклонникам этого способа общения. Мне гораздо больше нравилось бы видеться с вами и говорить. И я согласен подождать полгода, чтобы вы разобрались в себе, в своих чувствах к Николаю, и я, наконец, смог бы говорить с вами о нас и наших отношениях без всяких недоговорённостей и оглядок на ваши прошлые чувства к кузену.       – Спасибо вам, – признательно ответила Соня.       – Да за что? – усмехнулся Долохов.       – За то, что не пытаетесь давить на меня, – улыбнулась в ответ она.       – Насколько я успел узнать ваш нынешний характер, давить на вас – занятие абсолютно бесполезное.       После этого полушутливого признания Долохова они оба рассмеялись и пошли обратно к дому. Когда они подошли к крыльцу, Долохов засунул руку в карман, вытащил какой-то листок и протянул его Соне.       – Это для вас. Возьмите.       Соня развернула и увидела на листке написанные слова того цыганского романса, который она разучила, но из которого запомнила только один куплет.       – Откуда это у вас? – удивлённо спросила она.       – Съездил сегодня утром в табор, – объяснил Долохов. – Там попросил Степаниду – ту самую цыганку, которая пела романс – ещё раз спеть его по куплетам. Она пела, а я записывал. Помните, вы говорили, что запомнили лишь один куплет? Теперь у вас есть все слова этого романса. Считайте это ещё одним моим извинением за те жестокие слова, что я наговорил вам вчера днём.       – Это так мило с вашей стороны. Огромное спасибо, – признательно сказала Соня. Она действительно была глубоко тронута. Для неё уже никто давно ничего не делал. Потом прижала листок к груди, улыбнулась Долохову и пошла к себе.       Вечером после ужина Соня опять музицировала для семейных и гостей. Она сыграла пару пьес на фортепиано, а потом взяла гитару и исполнила цыганский романс. При этом пела уже все куплеты. Её слушала вся семья, но у Долохова было ощущение, что она поет только для него. А когда он пришёл в свою комнату, то его ожидал приятный сюрприз – на столе в вазе стоял оригинальный букет. Несколько астр и гвоздик, пожелтевшие и покрасневшие кленовые листья, засохшие веточки какой-то травы, гроздь уже красной рябины… Все это было так необычно перемешано, что создавало впечатление диковатой природной красоты в самом начале увядания. Как будто Софи принесла в его комнату кусочек начинающейся осени. Рядом с букетом лежала записка: «А это моё извинение за мои жестокие слова, сказанные вам вчера». Слова «моё извинение» были подчёркнуты.       Долохов слегка коснулся букета и задохнулся от волнения – как будто между ним и Софи протянулась первая, ещё непрочная ниточка. Знак, соединяющий их.       На следующий день утром Долохов уехал. Софи попрощалась с ним в присутствии всех членов семьи Ростовых, то есть абсолютно официально, и получила в ответ такое же официальное прощание от него. Только в самом конце прощания, когда все уже расходились, он подошёл ближе к ней и сказал тихо:       – Благодарю вас за вчерашний букет. Они прекрасен. Жаль, что я не могу взять его с собой.       Девушка улыбнулась.       – Наконец-то нашёлся хоть кто-то, кто оценил мои букеты. Большинство считает их странными. – И тихо добавила. – Приезжайте ещё раз. Хотя бы зимой. Обещаю, что буду составлять букеты для вашей комнаты каждый день. У нашего садовника отличная оранжерея, и цветы с растениями там растут и цветут круглый год.       А после его отъезда Соня поняла, что одиночество обрушилось на неё с новой силой. Никогда прежде она так остро не чувствовала своей отчужденности от семьи Ростовых. Всегда пыталась внушить себе, что она является вполне законным членом её. Но больше обманывать себя она не хотела. Она здесь чужая и будет чужой всегда. Ростовы так и не признали её своей, как ни старалась Соня стать вровень с ними. И теперь уже ясно, что никогда не признают. А за те недолгие дни, которые она провела с Долоховым, она впервые за много лет почувствовала – какая она, настоящая душевная близость. Как это приятно, когда тебя слушают и твоим мнением интересуются. Когда кому-то интересна ты сама, а не то, что можно от тебя взять: чтение книг старой графине и уход за ней, бесконечные домашние хлопоты вместо графини Марьи, выполнение за неё обязанностей хозяйки дома. Ведь больше ни за что здесь Соню не ценили – она теперь это хорошо понимала. Если бы она не выполняла практически работу бесплатной наёмной прислуги, то она была бы здесь никому не интересна.       А вот Долохову она была интересна. И самое главное – он стал интересен ей. За маской буйного наглеца и сорвиголовы, которая пока держалась на нём, она почувствовала более глубокую и серьёзную личность. Особенно после беседы в аллее. Вот только уверенности в том, что он изменился окончательно, у Сони не было. Ведь и прежде были в его жизни моменты, когда он вёл относительно спокойную жизнь. Как, например, тогда, когда девять лет назад ухаживал за ней. А потом на него снова что-то находило, и он срывался в прежний разгул, или вообще кидался на поиски приключений и опасностей. Она знала об этой его особенности из рассказов Николая. После своего проигрыша в карты Долохову кузен часто рассказывал и ей, и всем семейным, насколько неустойчивы были настроения его бывшего друга. Как легко он мог, соскучившись спокойной ежедневной жизнью, вдруг почувствовать потребность выйти из неё с помощью разных странных и необузданных выходок. И тогда Долохов снова начинал искать острых ощущений, рискованных приключений, ставить на кон свою и чужие жизни.       Что, если и сейчас она застала Долохова просто в минуты относительного спокойствия и приняла эти минуты за что-то уже неизменное для него? Но если он остался прежним, то рано или поздно эти минуты пройдут, он снова сорвётся и опять его потянет на буйные выходки и опасные авантюры. Соне не хотелось обмануться и принять период затишья за что-то постоянное в жизни Долохова. Ей надо было время, чтобы убедиться в том, что его снова не понесёт по волнам бурного житейского моря. Поэтому она и выговорила себе хотя бы полгода, чтобы внимательнее присмотреться к нему и понять – постоянны ли изменения в нём или это только на время.       Самое тяжёлое в принятом ей решении заключалось в том, что она уже понимала – физически её тянет к Долохову. Соня всегда была честна с собой и поэтому не стала лгать себе и отрицать, что в её душе постепенно разгорается страстное притяжение к этому странному, не похожему на других и столь влекущему человеку. Но сделать ставку только на физическую страсть в отношениях с ним она не могла. Девушка прекрасно знала, что многие женщины расплачивались вечным несчастьем, испытав и утолив страсть с недостойным мужчиной. Об этом она читала в литературе, слышала многие случаи из жизни, да и собственная её кузина Наташа чуть не загубила всю свою жизнь из-за страсти к обманщику Курагину, лишь Соня спасла её от окончательной гибели. Пройти по той же дорожке, по которой прошли все эти женщины – и настоящие, и выдуманные – Соне совершенно не хотелось. Значит, ей придётся думать, приглядываться и стараться лучше узнать нынешнего Долохова – изменился ли он и может ли быть сейчас достоин её доверия.       Печальнее всего для Сони было то, что поговорить о том, что её мучило, ей было совершенно не с кем. От Ростовых она отдалилась окончательно, хотя и жила с ними рядом, бок о бок. И всё равно чувствовала себя оторванной от этой семьи и полностью одинокой. Единственным утешением в этом чувстве одиночества для неё стали письма, которые теперь приходили от Долохова, и те ответы, которые она писала к нему. Впрочем, эти письма были вполне однообразны – он описывал дела по имению, которыми был занят, она в ответ тоже описывала свои занятия в Лысых Горах. О своих чувствах друг к другу они не писали. Соня не была готова определиться в этих чувствах, а Долохов свято соблюдал обещание дать ей время – полгода. Девушка была уверена, что в этой переписке пройдет вся осень, возможно, и зима, если Долохов зимой не сможет приехать в Лысые Горы, как вдруг неожиданное событие перевернуло эти планы.       От Пьера Безухова и Наташи, которые ещё в начале осени покинули Лысые Горы и переехали в одно из имений Пьера, пришло приглашение Ростовым посетить Петербург. Там Пьер и Наташа намеревались провести пару зимних месяцев. Соня была уверена, что если приглашение будет принято, то поедут только Марья с Николаем, а её, Соню, оставят следить за хозяйством, домом и развлекать старую графиню. Зачем тратить деньги на перевоз в столицу нищей приживалки, которая давно потеряла надежду выйти замуж и иметь семью? Но случилось неожиданное: старая графиня тоже изъявила желание поехать в столицу. Ей захотелось в кои-то веки побывать в петербуржском доме Наташи и Пьера и посмотреть своими глазами, как они там устроились. Захотелось навестить старых подруг, которые жили в Петербурге, вроде матери Жюли Друбецкой или княгини Анны Михайловны Друбецкой, единственный сын которой, Борис, был женат на Жюли. Как не отговаривали её Марья, а особенно Николай, ссылаясь на некрепкое здоровье старой графини, она стояла на своём и твердила, что давно не чувствовала себя так хорошо и вполне может перенести поездку. Пришлось уступить. Но при этом возникла необходимость взять с собой компаньонку графини Белову и Соню тоже, потому что без них старая графиня не хотела ехать. Поэтому Соне объявили, что через месяц, в начале нового года, они всей семьей поедут в Петербург гостить к Пьеру и Наташе.       Соня сама не знала, как отнестись к этой новости. С одной стороны, поехать ужасно хотелось: она когда-то очень любила проводить время в Петербурге, где до войны иногда жили Ростовы. Хотелось побывать в опере или театре, попасть на музыкальные вечера, которые она прежде очень любила. О балах она, разумеется, уже и не думала; времена, когда она танцевала на балах, давным-давно для неё прошли – так ей казалось. С другой стороны, она понимала, что в её затрапезных туалетах её никуда не примут и не пригласят. Даже в театр нельзя будет выйти. Её старьё было позорным даже для деревни, недаром Долохов заметил это. А уж «щеголять» в подобных обносках по модным столичным салонам Петербурга было вообще немыслимо.       Но мнения Сони никто не спрашивал, как обычно, просто велели готовиться к поездке. Её подготовка заключалась в основном в том, что она собирала и упаковывала вещи, которые пригодятся старой графине, для себя-то ей особо нечего было собирать. Кроме того, она сообщила в одном из писем Долохову, что в январе они уедут в Петербург месяца на два, и если он хочет продолжить их переписку, то лучше присылать письма на адрес городского дома графов Безуховых. [1] dames de demi-lumière (фр.) – дамы полусвета, так называли куртизанок.