Поезд к морю

             Оно (они?) давно здесь, в темноте. Одно? Нет, одни — «мы все умрем», твердит один голос, а другой спрашивает: «Кто вы? Где я?» или «Я буду жаловаться», или воет и плачет, или зовет на помощь. Или просит замолчать. Невозможно. Голоса есть всегда. Голоса и тело. Одно. Они существует.              ***       Утро началось с неожиданной радости, и первая порция таблеток уже не казалась Эве такой противной. Не совсем неожиданность, конечно… Эва знала, что Йохан должен вернуться из отпуска, но забыла. Это ее немного огорчило — что забыла, в смысле, а так она обрадовалась. Йохан был лучшим медбратом в доме престарелых «Тусеншёна», так считали почти все жители-постояльцы, особенно дамы. Не, ну приятно же, когда тебе меряет давление красивый, статный, молодой блондин. И сильный — он даже упитанную, под сто двадцать кило, Грету приподнимал, как пушинку. Можно представить себя тоже молодой, красивой, здоровой…       Не любил его разве девяностопятилетний Пер, из природной вредности. То-то к нему и дочь заезжает лишь раз в год. А так даже пес Кудряш, штатный сотрудник кабинета психологической помощи, завилял хвостом и бросился лизаться с Йоханом, и тот чмокнул его в лоб, к зависти всех дам. Эва тоже немного позавидовала. Она овдовела уже двенадцать лет назад, могла позволить себе новые увлечения.       Она посмотрела на свой браслет — золотистую цепочку с гнутым сердечком. Парк в Йёнчёпинге, им с Августом по двадцать лет, сирень, дрозды поют, и Август выиграл в тире безделушку — дешевенький браслет с серьгами. «Не волнуйся, Август. — Эва надела одну сережку — вторая потерялась за столько-то десятилетий. — Я люблю тебя. А Йохан — это так, посмотреть, потрогать».       Посмотреть было на что — Йохан загорел, подстриг льняные кудри. И конечно, привез гостинцы, банку свежих оливок, всем понемножку к завтраку, и толстуха Грета спрашивала, когда же будут кормить, вдвое чаще. За завтраком дамы расспрашивали его про отпуск. Конечно, в Испании хорошо. Йохан жаловался, что еще бы взял недельку на акклиматизацию, а то среди родных шведских елок слишком свежо, как бы не простыть, а свитер слишком кусачий. Йохан чесал затылок, и дамы (Эва, по крайней мере) любовались на его бицепсы, а мумия Пер, конечно, ворчал, чтобы Йохан не чесал на него своих блох, хватит и блох Кудряша. И оливки съел, но изошел жалобами, что пока кое-кто нежился на югах, бедные старики здесь мерзнут и чахнут, а могли бы тоже загорать на море, хотя бы под Истадом, поездом недорого, снять вагон, но это ж надо повозиться, а начальство умеет только считать стариковские деньги. И разумеется, пригрозил пожаловаться в министерство — правда, не уточнил, какое. Вот раньше все было иначе, раньше директора уважали своих клиентов… правда, Ангелика?       Ангелике сто лет в обед, божий одуванчик, ее и сиделки-девочки переносили с кровати на кресло, как пушинку, один святой дух остался. Она тут дольше всех, но спрашивать ее бесполезно.       — Кто вы? — проснулась она, голос как шелест бумаги. — Где я? Отведите меня домой…       Эва поежилась. Не хотела бы она дожить до такого. Нет, у нее с памятью все хорошо, вся жизнь перед глазами. Истад, например. Балтика, бесконечные белые дюны Сандхаммарена, это, конечно не Испания, Август укутывает Эву пледом, травинки качаются на ветру, и песок потом везде — в туфлях, в лифчике, на зубах… Шум извне отвлек ее — дамы наперебой упрашивали Йохана замолвить словечко перед директрисой, они скинутся из своих сбережений, только бы съездить к морю, в Истад, там может быть второе лето, подышать йодированным воздухом… У них же все болячки пройдут. И нет, микроавтобус на озеро Веттерн — не вариант, потому что море — это море, во-первых, а во-вторых, микроавтобус — это слишком прозаично, не то что поезд.       Эва тоже присоединилась к общему хору. Как не хотеть ступить на тот песок еще раз, увидеть простор, услышать стук колес…              ***       Двигаться трудно — темнота тесная. Стены. Стены плохие: Они большое, Они не пролезает в дыры. Чуть-чуть только. В дырах что-то твердое, звенит, если рвануться насквозь, края острые, больно. Не двигаться — тоже плохо. Голод тянет, ноет. Когда еда? Скоро? Где?              ***       Ну вот, через пару дней Йохан не вышел на работу, старшая медсестра сказала, что все-таки простыл. Все спрашивали, как он, успел сказать директрисе — ну, про поездку на море, поездом, сейчас, конечно, а то как дотерпеть до следующего лета? И пусть начальство не надеется, что пожилые люди на следующий день все забудут. Эва не забудет, у нее с памятью полный порядок! Сиделки, как обычно, говорят, что поговорят, и чтоб дамы не волновались. А как не волноваться, когда диабетик Свен пересказывает желтую прессу про новую болезнь, эпидемию, перекрытие границ и неизменно добавляет «мы все умрем», требует новые таблетки и запретить посещения родным постояльцев — при птичьем гриппе было то же самое, при свином тоже. Но уж очень заразительно у него эти стенания получались. Дамы тоже начинали нервничать. Но медперсоналу из Минздрава никаких инструкций не спускали, ни про карантин, ни про лекарства, значит, нечего и переживать. Ничто не должно помешать выбраться к морю. Эва размышляла, в чем поедет.              ***       Стены хорошие: закрывают свет. Снаружи иногда свет. Жжется, больно. Недолго — потом там темно. Потом снова светло. Снова темно. В темноте хорошо. Тепло. Снаружи то тепло, то холодно. Холод — плохо. Не больно, но… медленно-страшно. Тело не слушается. Оно и так плохо движется. С краю быстро, целиком медленно. В холод — совсем никак.       Остаться внутри. Ждать, ждать, чтобы снаружи снова тепло. Внутри тепло. Но всегда голод.              ***       Накаркал Свен, родных перестали пускать. Директриса со спокойной совестью объявила, что никаких поездок к морю до снятия локдауна. Настроение упало, даже пес Кудряш лежал и не носил мячик, а кот Уголек прятался на шкафу. У Эвы то и дело болела голова, и таблетки помогали ненадолго, а главврач отказалась выдавать еще. Сиделки нервные, даже собраться в общем зале не позволяли. И обед запаздывал. Эва в кои-то веки полностью поддерживала вечные вопросы Греты про обед, слышные даже сквозь стену, но наконец одна из новеньких девочек, то ли Стелла, то ли Камилла, милая, но откуда-то из Африки, привезла запеканку, извиняясь, что персонала мало, многие на больничном, ведь дамы и господа пенсионеры не хотят, чтобы их обслуживали больные сиделки, повара и санитары?       Из коридора доносились угрозы Пера нажаловаться, и что раньше такого не было. Эва попросила новенькую напомнить директрисе про поездку к морю — может, забронировать на следующую весну заранее? Любой грипп пройдет рано или поздно, а в двадцать первом веке скорее рано, чем поздно. Или, может, самоизолироваться на пляже под Истадом? За другой стеной другая соседка, божий одуванчик Ангелика, тоже все повторяла свое «кто вы» и «где я» тихим, как шорох бумаги, голосом. Эва взяла трость и пошла проведать ее, но соседняя комната была открыта и пуста, матрас свернут на кровати, а голос не смолкал, и шея зачесалась, но это нормально, сиделки не успевают всем помочь помыться. И уж тем более им некогда помогать вдеть в ухо сережку с утра, поэтому Эва перестала ее снимать на ночь. Эва вернулась в постель, она не жаловалась. Август никогда не жаловался. Даже на песок в туфлях и бутербродах. Ох, надо спросить, когда поедут на море. Прямо завтра и спросить.       Ночь тянулась бесконечно: божий одуванчик все спрашивала, где она.       Но на другой день сиделок еще меньше. Тоже заболели? Главврач ничего не сказала — нет, сказала, что все под контролем, временные трудности и перебои с поставками, и точно, обед задерживался, и мешки с мусором были видны в окно весь день, никто их не забрал, среди них рылось облезлое и худое животное. И слишком много ног для собаки… Нет, показалось в осеннем пасмуре. Или очки надо помыть? Эва вернулась от окна к туалету, ее знобило, никого не дозовешься. Наконец-то обед, опять запеканка, и Грета за стеной сразу стала спрашивать, когда будет ужин. Самое время для успокоения нервов погладить собаку, как его… Бараша? Ну вот, забыла! Но сиделка сказала, Кудряш — точно, Кудряш! — стал агрессивным, и его выгнали во двор дома. А кот? А Уголек сам сбежал, но тоже на всех шипел и царапался перед этим, и подпускал только директрису. Зараза заразу не берет. Та здоровее всех и самая нервная, грозится вызвать психиатров, если постояльцы не перестанут жаловаться на старую развалину Ангелику — чего она спать всем не дает своими вопросами? Как умерла? Да нет же, ее очень хорошо слышно… Раньше такого не было…              ***       Они тянется в дыры. Там, снаружи, слышны другие. Движутся. Маленькие. Средние. Побольше. Но редко. Они ловит других, если близко. Еда — Они наполняется чужим. Новый голос. Снова холодно. Обед? Когда обед? Я буду жаловаться! Кто вы? Кто я? Помогите! К морю… Море? Что такое море? Еда?              ***       Наверно, паникер, как его там, прав, подумала Эва, когда свет и кнопка вызова персонала перестали работать. Телевизор уже пару дней показывал только помехи. Вода в ванной бежала, но еле-еле и еле теплая. Эва чувствовала себя совсем разбитой. Ну и хорошо. Может, скоро она встретит Августа.       А вот и он, подошел пересадить ее с кровати на кресло-коляску и отвезти по темному коридору в общий зал, там еще есть свет, и еще там тепло — только сейчас Эва поняла, как замерзла, а еще — что с ней не Август. Это Йохан вернулся, милый Йохан, говорит, все равно тут все болеют, от его бацилл хуже никому уже не станет, и больше почти некому помогать им, а что все в гостиной — так одно помещение отапливать проще, тут камин есть, и не надо бегать по всем комнатам, если кому-то станет хуже, да и веселее.       — Что, съездил на море? — вместо благодарности злорадствовал на диване старик, как его, ворчит еще всегда. Эва подумала, что уж его-то можно было оставить одного, чтобы другим было спокойнее. Грету-то Йохан перевезти уже не смог, сил не хватало. И выглядел он неважно. Кажется. Нет, это зрение портилось, не очки. Но вопросы про обед все равно было слышно и в гостиной. На обед чипсы, минералка, шоколад, словно повар ограбил автомат на автозаправке. Или лучше буфет в поезде. Лучше думать про поезд. Сердце стучало тяжело, как состав по рельсам. Уж звук поезда Эва не забыла бы.              ***       Иногда свет слабее, сверху вода. Тогда снаружи не больно. Тянуться в дыры, ловить еду. Возвращаться, когда светло-больно. Потом темно. Светло. Снова темно. Холодно. Тепло. То одно, то другое — долго.              ***       Она больше не вставала. Почти не видела, одни контуры, когда люди движутся. Даже не разобрать, что люди. Справа должен лежать кто-то, но не шевелится, его не видно. Этот, который всегда недоволен, дальше, но шевелится. Дергает руками? ногами? сколько их? много? как эти, как их, маленькие, бегают… ж-ж. Жуки. Как раздавленный жук. Себя она давно не видела — не двигалась же. Ну и хорошо. Она помнила струпья на руках, когда лучше видела. Сейчас должно быть хуже. Рядом стонут другие. Жалуются. Боль в костях, спину ломит. Она не ощущает такого — совсем ничего не ощущает. Ну и хорошо. Можно ждать спокойно, чего нибудь. Что приедут люди, включат свет, помогут. Увезут к морю. Там хорошо, песок, шум… Как называется шум моря? Она запамятовала. Слово ускользало, а сам шум она помнила, он в ушах как настоящий. Слух остался. Напоминал — еще не конец. Или конец? Непонятно. Слышала же она бумажный голос той старушки. Кто вы? Где я? Хотя говорили, что старушка умерла, давно. Как умерла, когда голос здесь? И другие голоса, глуше или четче, внутри головы и снаружи. Мы все умрем. Раньше такого не было, я буду жаловаться. Когда обед? Кто вы? «Я…» — хотела ответить она, но не знала, что. Кто я? Нет, надо вспомнить, надо вспомнить.       А, да. На море, на поезде, они должны поехать на море. Помогите, звала она, чтобы услышать свой голос, понять, жива или как. Когда обед? Еда? — опять перебила ее мысли эта, как ее, толстая, вечно голодная. Громко, внутри и снаружи. Затем глухие удары, грохот, дрожь идет через пол — будто ломаются двери. Или стены? Скрип, скрежет, влажные звуки, все ближе. Удар, упала стена. Или дверь? И вползла… вползло… вытянутое по полу, колыхалось, безо всяких лап ползло как… Как их, в море еще живут. Еда! — раздалось внутри этой кучи, оно надвигалось все ближе. Наползало, загородило комнату, обволакивало, давило — она снова почувствовала что-то — тяжесть, хруст внутри, чавканье снаружи, больше ничего не видно, зато голос со всех сторон. Еда? Когда еда? Не понять, свой это голос или чужой. А свой какой? Помогите! Она рванулась — неизвестно куда, непонятно чем, закричала как могла — внутри себя? другого? Помогите!       И еще — на море! Поезд…              ***       Снова темно. Снова тепло. Издалека шум. Слабый. Не такой, как от воды сверху. Грохот. Далеко, не проходит. Но только когда снаружи свет. Светло, темно, светло. Шум пропадает. Темно, светло, темно. Снова шум. Еще другой. Ту-тук. Ту-тук. Громче, тише, пропал. Темно, светло. Снова такой же. Похож на… похож. Означает что-то. Знакомый. Знакомый, ну же! Движение, да. Хорошее движение. Туда, где хорошо. Где я? Отведите меня к… К морю! Там будет хорошо! Давно пора! Раньше было (были?) у моря? Что это? Ез-ди-ли. По-езд…       Они лезет в дыру, изо всех сил и воль. Стены давят, не пускают, но трещат. Еще нажать! Толкнуть, ударить, грызть! Когда обед? На море!       Стены падают, Они ползет? Идет? Движется. Туда, где звук. Был. Тихо и темно, и Они движется. Не совсем темно, почти светло. Почти больно. Но вокруг стены, другие стены, Они тычется в дыры стен, Они уже умеет проламывать большие дыры. Они прячется в стенах, пока светло. Когда темно, ждут звук — стук! — и движется к нему. Ближе, громче. Редко, только когда светло, не каждый раз, когда светло. Но надо туда! Там будет хорошо!       И Они ждет, чтобы светло не совсем. Они дождется. Вода с неба. Стук совсем рядом, тоже движется. Длинный, твердый, не пускает внутрь. Но Они умеет ломать дыры — там, где прозрачно и остро. Больно, когда остро! Помогите! Зато Они внутри, а там — другие. Совсем другие. Похожие, но другие. Тоже говорят, кричат помогите, потом просто кричат. Кто вы? Вкусные. Мягкие. Много. Длинная твердая штука не стучит, упала. Они ест. Поглощает. Становится одним. Новые голоса внутри. Мало. Когда будет обед?       Снова больно — светлеет. Надо уходить в стены и дыры, недалеко. Они движется. Прячется. Ждет. Ест иногда. Слышит разные звуки, грохот, голоса. Не то… Темно. Светло. Холодно. Тепло. Холодно.       Стук слышен снова. Они движется на звук.