О ценителях красоты

      Его сильные руки разламываю гранат: сок, брызгаясь и легко пузырясь на разломе, пачкает длинные смуглые пальцы. Буро-рубиновые, они росчерком украшают рукава царственного шёлка, вплетаются в сложный орнамент вышивки из древней вязи и цветов шиповника. Аромат фрукта оседает в гортани, сладковатой кислинкой своей щиплет губы, напоминая прохладным металлическим привкусом о крови, смешанной с ядом.       Если бы вышло создать яд с таким вкусом — смерть была бы красива, высшее из искусств.       Зёрна граната по одному складываются в расписную керамику: прозрачно-алые, похожие на капли ягоды на иссиня-черной глазури. Это действительно выглядит, как драгоценные камни — солнце закатным лучом касается блестящих стеклянной влагой зёрен, переливается, будто в гранях настоящего минерала.       — Вам нравится, Сакура-сан? — голос у него вкрадчивый, тягучий, золотой. Пробирается к ней сразу куда-то под рёбра этим тембром, запечатывается янтарной медовой сладостью под языком, кружит хмелем. А о чём спрашивает — она едва понимает: то ли о восхитительных фруктах, то ли о дворце, то ли о себе самом.       — Очень, Канкуро-сан, — слова честные, но хриплые, дробные, трескучие, что иссохшая пустыня. Она сама вздрагивает от того, как звучит: тревожно, неуместно. Как фальшивая нота в идеальной мелодии. Сакура чувствует себя невзрачным дикоросом в царском саду: ей неуютно во дворце семьи Казекаге, роскошью подчеркивающего её простое дорожное платье и излишне бледную кожу. Она переживает, вдруг впервые после войны оказавшись в гостях, а не с рабочим визитом — и ведёт плечами, заставляя себя выпрямить спину, убеждая больше себя, чем других. Что достойна быть здесь, что совсем нет никакой бездны между древним кланом и ею. — Тогда позвольте мне эту прихоть, — шепчет Канкуро, улыбаясь так же тягуче, и вкладывает ей в рот три гранатовых зёрнышка. И пальцы его — горячей раскаленных песков. Сакура зачарована и смущена, но зубами раскусывает рубиновые капельки: и сладость царапает нёбо. В этом жесте ей видится столько откровенности, что становится волнующе-сладко: волосы на загривке дыбом встают, колени ведёт судорогой. Будто старший Сабаку но не коснулся кончиками пальцев, а поцеловал так, как целуют только жён и любовниц. Сакура прощается смазано, алея щеками и пряча взгляд, убегает, чтобы вернуться в пёструю привычную Коноху, затеряться в яркой толпе и зелёных листьях, быть если не на своём месте — то хотя бы не с такой очевидной отличностью. Канкуро долго смотрит ей вслед и улыбается задумчиво. Харуно чувствует себя неуютно в Суне, не зная, что именно в пустынях больше всего любят ярких райских птичек.

***

      Мирная миссия в Суну заканчивается стремительно и… странно. Суна вся — изрезанная золотом песков, звенит сдержанной царственностью, стоит неприступным древним замком среди пустынь. А Сакура вся — ярче некуда, будто вывернули резкость на максимум. Смотрит на себя в зеркало — и глаза хочет прикрыть. Такая другая. Выделяющаяся, заметная, навязчиво-цветная.       Раздражающая.       Ловит взглядом стальную стать и мон в виде веера на плаще — и вытягивается стрункой, тоненькая и звенящая своим сумбуром. Подходит робко, краснеет, как в нежные двенадцать, и обжигается холодом.       Учиха едва заметно морщится, но Сакура, привыкшая по наклону его головы понимать всё, вздрагивает и отворачивается. Смотрит на алеющие рассветом барханы, на резную тень, отбрасываемую пальмовыми ветвями. Вдыхает нагретый воздух вместе с тонким ароматом шафрана, с досадой потирает плечи, успевшие покраснеть даже от поцелуев утреннего солнца.       — Я не нуждаюсь в провожающих и могу справиться сам, — чеканит Саске, а Сакура тут же поворачивается, тянется к согревающей чакре. Канкуро улыбается ей открыто, а в глазах его царственная стать и что-то неуловимо тёплое. Подходит ближе, держа в руках свёрток, а потом — почти привычным жестом накидывает ей на плечи плащ из изумрудного льна, мажет горячими ладонями по её оголённой шее. Сакура изумлённо ахает и рассматривает вышивку золотой нитью: по окантовке рассыпаются веточки олив и птицы с раскинутыми крыльями.       — О, Канкуро-сан, я не могу… — шепчет она, окутанная желанной защитой от солнца и ароматом душистых масел. Отрицает, отнекивается от подарка, но тут же, не отдавая себе отчета, поднимает ворот к лицу, блаженно жмурится, ладонями гладит роскошную ткань.       — Сакура-сан, позвольте мне эту прихоть, — говорит снова вкрадчиво-медово, и куноичи капитулирует, спутанно благодаря. Джонин Суны одаривает её ещё одним вкрадчивым золотым взглядом, а потом равняется с Саске.       — И не надейся, Учиха, ради тебя я бы и пальцем не пошевелил, — советник Казекаге нахален и дерзок, — Гаара просит передать Наруто и Хинате-химе подарок на годовщину свадьбы.       В руках Канкуро — резная шкатулка. Он взмахивает пальцами, тонкими нитями чакры открывает крышку, искусный, ловкий. Сакура бросает взгляд на содержимое — и не сдерживает восхищения. Она видит невероятный гребень белого золота с прозрачными аквамаринами. Благородный металл увивает камни тончайшими стеблями, распускается блестящими соцветиями мина кхани. Роскошный подарок, что станет семейной реликвией. Восхитительный в своём символизме.       — Безделушки, — презрительно фыркает Саске, небрежно запечатывая резную шкатулку. Сакура на мгновенье теряется от праведного возмущения: гребень с традиционными узорами Суны — подарок, равным по статусу даймё. Такой не только обязывает, но и даёт обещания. Сабаку но собственноручно передают клану Узумаки не только украшение, но и клятву в своём расположении и благосклонности. Это сильнее всех обещаний, больше, чем заключение союза между деревнями.       — Саске! Да как ты!.. — запинается от пряного гнева, глотает привычное “кун”, как горький аспирин. Впервые чувствует к напарнику нечто другое, не болезненно-нежное, вросшее под кожу паразитом.       — Раздражаешь, — как всегда огрызается Учиха. Он не стесняется стоящего рядом брата Казекаге, не старается хотя бы держать лицо. А Сакуру накрывает тёмной, густой, как патока, злобой. Она осекается, вскидывает резкий, колкий зелёный взгляд. Смотрит на такое знакомое лицо, а видит будто впервые. Кривит губы в презрительной усмешке и шипит:       — Не смей забываться, Учиха, — и выпущенной стрелой взлетает на дерево. Нехарактерные, будто чужие слова перекатываются во рту сладостью мёда.       А вслед ей смотрят двое. Канкуро ленно прикрывает золотисто-карие глаза, ухмыляется до неприличия весело:       — Ничерта ты не понимаешь, глупый конохский мальчик, — кукольник доволен, — Некоторые драгоценные камни могут быть не только безделушкой, но и поводом для войн, перемирий, союзов… Стоит лишь правильно огранить.       И — срывается за Сакурой.       Учиха, помедлив, идёт за ними. Напряженно думая о том, что, кажется, песчаник говорил совсем не о драгоценностях.

***

      Сакура сама не понимает, что именно изменилось. Просто шумная листва за окном становится слишком шумной. Знакомые до каждой выщерблены асфальта улицы кажутся чужими, недостаточно нагретыми летним солнцем. В стандартной форме — неуютно, излишне открыто и будто скованно.       А Сакуре хочется ветра.       В распущенных волосах, под полами льняного плаща и под свободной хлопковой рубашкой. Хочется ощущения лёгкой шершавости песка под ногами, а на обед — финики в меду и кисло-сладкие гранаты. Которые для неё будет чистить смуглый джонин из Суны с нахальной улыбкой, царственной осанкой и золотым голосом.       Она смущается этой новой мысли, гонит её от себя. У Канкуро к ней — чувство долга и искреннее расположение, заслуженное за спасение его жизни. А у неё к нему — благодарность, восхищение, смущение и… Что-то ещё, чему Сакура названий не находит. Что-то золотое и вязкое, как мёд.       Наверное, со временем могло бы получиться сбросить с себя этот волнующий трепет. Перестать чувствовать что-то иррационально притягательное и интригующее, как порог тайны. Убедить себя, что ей не место среди песчаных дворцов и их обитателей.       Но однажды к ней в Госпиталь прилетает огромный орёл, своими крыльями закрывающий половину неба. На опутенках у птицы — тиснение с символом Суногакуре и моном Сабаку но. Орёл смотрит янтарными глазами, наклоняет голову и позволяет Харуно дотронуться до жёстких перьев. Осторожная заинтересованность истлевает подожженной ветошью, заполняя лёгкие предвкушением. Пальцы Сакуры дрожат, когда она аккуратно вынимает письмо из опутенок на лапах орла.       “Хотите посмотреть на саят, Сакура-сан?”       Она улыбается, зная, от кого приглашение.

***

      Пока делегация из Суны занята политическими визитами к Хокаге и в дом Узумаки, Канкуро похищает Сакуру. Просто опутывает её запятье голубоватой ниточкой чакры и тянет за собой, как марионетку. Но Харуно довольно щурится, следует послушно за кукольником. Позволяет себя уводить.       Они выбираются за пределы Конохи, мчатся наперегонки в степь, где цветут тюльпаны. Сакура восхищенно засматривается на россыпь цветов, замедляется. И с удивлением замечает у Канкуро довольную улыбку. Он стоит чуть поодаль и не отводит глаз от тюльпанов. Неприкрыто любуется.       Сакура никогда не видела, чтобы шиноби уделяли внимание цветам. Взгляд у неё изумлённый, Канкуро ловит изменчивую зелень, подходит ближе.       — Мы не избалованы яркими красками природы в нашей пустыне, — говорит кукольник, а Сакуру ведёт, — А потому умеем ценить красоту по-настоящему. И если находим что-то действительное редкое, исключительное, то не упускаем шанса это заполучить. И оберегать всю жизнь, как самое великое сокровище.       Кровь вскипает, когда Канкуро мучительно-медленно проводит по её плечу. Кончиками пальцев, едва касаясь — но Сакура инстинктивно следует за ощущением контакта кожа к кожа к жару его ладоней. Она не считывает всех смыслов в словах джонина, но смотрит молча, не скрывая улыбки.       — Ну что, Сакура-сан, посмотрите на саят? — произносит кукольник, надевая перчатку из толстой кожи. Канкуро свистит — и ему на руку приземляется тот самый орёл. Сакура разглядывает огромную птицу, любуется янтарным переливом перьев и статной силой.       — Его зовут Форуг, — продолжает джонин, — Я воспитывал его с самого пуха.       — Вы всерьёз занимаетесь соколиной охотой? — Сакура удивлена, но заинтересована.       — В каком-то смысле. Это не является нашим ремеслом, сейчас много более эффективных способов добывать пропитания. Сокольников остаётся всё меньше, но Суна верна традициям. Особенно тем, которые несут в себе красоту.       И после — легко подкидывает птицу вверх. Форуг взмывает в режущую глаза синь, расправляет непомерно огромные крылья и заслоняет ими солнце. Сакура смотрит, как сквозь перья пробиваются лучи, как на поле тюльпанов падает хищная тень. Безмолвно парит орёл над степью, кружит над ними, застывший в неподвижности. Лишь потоки воздуха подбрасывают его выше, он скользит меж них, в каждом его движении — размеренность и покой.       Пока где-то на периферии зрения не мелькает тенью быстрый заяц. Форуг срывается вниз, будто сам подстреленный, стремительно настигает глупое животное.       — Бежим, — бросает Канкуро и срывается за орлом. Сакура следует за ними беспрекословно.       Скорость и цель создают красоту. Смерть красива тогда, когда искусна: когти птицы смыкаются на загривке зайца, брызгает яркая кровь. Канкуро ловко отвлекает Форуга, угощая птицу куском индейки, что достает из подсумка. Бережно закрепляет вертлюг , поправляет опутенки. Дожидается, пока орёл насытится, надевает на него клобук — Сакура подмечает, что он инкрустирован жемчугом.       Кукольник поднимает мёртвого зайца за задние лапы, смотрит, как стекает алая кровь по загривку.       — Что скажете, Сакура-сан?       — Что теперь я вас понимаю, — улыбается Харуно.       Взгляд золотых глаз необычайно серьёзен, но ответом Канкуро остаётся доволен.

***

      В последний день пребывания в Конохе Сакура сама увлекает кукольника на прогулку. Харуно собирает травы, рассказывает о их свойствах и применении в медицине.       — Это аконит, — она указывает на сине-сиреневые цветы, — Ближе к зиме можно собрать его корни, чтобы сделать лекарство. Это замечательное противовоспалительное и обезболивающее. Но вот всё остальное растение… Из него делают один из самых смертоносных ядов. Вы знали об этом, Канкуро-сан?       Кукольник внимательно смотрит на ирьёнина, ухмыляется:       — Я выучил наизусть состав яда, которым меня тогда отравили. И прекрасно помню, что именно аконитин был в основе.       — Вам очень повезло тогда, — кивает Сакура, — Такой яд убивает быстро, но вы — выжили, и это чудо.       — Воистину меня посетила великая птица Саена и укрыла хварной от беды, — Канкуро лёгким прикосновением разворачивает девушку к себе, — Или же проще. Просто пришла ты.       Когда кукольник целует Сакуру, в кронах деревьев запутывается солнце. Золотит силуэты, удлиняет тени и мерцает тёплыми отблесками в земляничных волосах.       — Тебе говорили, что у тебя удивительно красивые изумрудные глаза? — голос джонина Суны всё такой же тягучий и вкрадчивый. Но в него вплетается неизвестная раньше хрипотца, отчего у Сакуры не выходит дышать ровно.       — Сотни раз, — смеётся неловко и прячет смущённый румянец в вороте плаща песчаника. Перед мысленным взором проносятся воспоминания о закатных барханах, резных пальмовых листьях, ветре и свободе.       О Суне, золотой-золотой Суне.       А Канкуро ничего не отвечает, перебирает длинные пряди конохской куноичи.       Канкуро знает, что лучше всего изумрудам подходит золотая оправа.