Чай с лимоном

— А ну сгинь от меня, урод! Брысь! Она хватает первое, что лежит под рукой, и замахивается на него, околдованная чистой ненавистью. Ударяет вслепую и тянет руку назад — этот гад чересчур увёртливый, так легко и не попадёшь... вот только пальцы не слушаются. Слышится недоброзначное бульканье. На ладонь попадает что-то тёплое. В руках Ирумы подрагивает нож для колки льда. Попала. Господи, она попала. Ома что-то говорит не своим голосом и хватается за лоб, из которого не перестаёт вытекать бурая, почти чёрная кровь. Парня ведёт вбок, он падает, тяжело кряхтя. А Миу молчит. Её словно в момент парализовало: настолько нереальным ощущалось происходящее, что двигаться невозможно. Да что там двигаться — элементарно дышать. Будто незримые занозы впиваются в поры. Кокичи лежит на полу, истекая кровью. Превращается во что-то маленькое и несущественное. Превращается в предмет. В эти мгновения Ома кажется таким крошечным и беззащитным, что его (впервые) становится неподдельно жаль. Перед глазами страшная картина: похороны Кокичи, на которые она сможет посмотреть только из-за решётки. Это даже не превышение самообороны. Ирума была наслышана о том, что делают с женщинами в колонии. Как с ними обращаются мужчины в костюмах. Сегодняшний завтрак просится наружу. Хочется опорожнить желудок и сделать вид, что всё это — просто дурной сон. Просто... сон... Ома обгладывает её почерневшими глазами. Она просыпается с нецензурным выкриком на губах. Просыпается под его нечитаемым взглядом. Лицо её белее белил. Миу Ирума обожала, когда на неё смотрят. Миу Ирума была экстравагантной и сексуальной. Миу Ирума была влиятельной гениальной изобретательницей. Но когда он смотрел на неё — от Миу Ирумы не оставалось и следа. Оставалось только недозволительно милое для кого-то вроде неё «Миу». Глаза Кокичи напоминали чёрную безвыходную бездну. Без. Дна. Эти глаза не в приятном смысле раздевали. Они срывали цветастую оболочку и пережёвывали её, оставляя только беспомощно белое нутро. Эти глаза видели дальше, видели глубже, чем рентген. Две сверхновые фиолетового цвета заставляли поджаться и содрогнуться. Сгрызали перегнившую розовую шелуху и неотрывно пялились на то, что осталось. Нечто мягкое и сочное, нетронутое больше никем другим... Они оставляли отпечатки на коже. Такое чувство, что если Кокичи хорошенько сосредоточится — то сможет взглядом просверлить дыру. А что у него за радужка? Фиолетовый — неестественный цвет. Цвет безумия и коварства. Этот цвет скользко обнимает за плечи и шёпотом приказывает бежать. Без оглядки. Но ещё хуже становилось, когда он отворачивался. Когда в смутных воспоминаниях вместо двух фиалковых огоньков вспыхивали только зияющие дыры в черепе. Вот тогда Ирума сходила с ума. — Язык проглотила? Миу не видя тянет руку к тумбочке, что-то хватает и швыряет в темноту. Весь её манёвр вписался в полсекунды. — Дура что ли?! — тот чудом словил брошенный в него смартфон, принадлежащий девушке и купленный им на его же деньги. Повезло кому-то со скоростью реакции. — Пощади, ему и месяца нет! Наконец Ирума начинает различать его взмокшее лицо в полуночном мраке: — Кокичи... — и неожиданно для самой себя всхлипывает. Солёный глянец выступает на глазах. «Стереть бы это безобразие» — вот, что подумала бы Миу Ирума. Миу же не пошевельнулась. Ома щурится и недоумевает: уж не подменили ли девушку, пока он спал? Без сомнений, Миу была очень экспрессивной и позволяла себе ярко выражать эмоции, но не такие эмоции. Даже она не любила, когда на её слёзы кто-то смотрит. Кокичи почувствовал, как в горле неприятно потянуло. Ома молча смотрел на неё, как дурак. В эту минуту он действительно ощущал себя дураком. Возможно, им он и был. И, будто вдовесок к своему образу, придурковато хлопал глазами, вслушиваясь в прерывистое хлюпанье напротив. — Заебалась, — неразборчиво хнычет она, втягивая сопли (Кокичи мысленно фукает от этого звука). — Как же я, блять, заебалась! Перед её рыданиями Ома совершенно безоружен. Превосходно. Он даже шутку придумать не может. — Эй-... Его тут же перебивают: — Придурок! Придурок!.. — Миу надрывается пуще прежнего. — Придурок! – вот ты кто! Как же я тебя, мудака, ненавижу! Миу вдруг набрасывается на него, и Кокичи на секунду кажется, что она сейчас начнёт его душить, но у девушки иные планы. Она оседает в объятиях Омы и сжимает его так крепко, что он начинает переживать за свой позвоночник. — Тебе снился кошмар, — Кокичи (нерешительно) держит её за плечи. — Ты сама не своя. Покажи зрачки! — Тупой мудак, — повторяет она, рыдая ему в шею. — Как же... Как я обосралась! — Можно без подробностей? Всё равно меня это мало возбуждает... — Дегенерат! — Миу отчаянно толкает его в грудь и вытирает слёзы, опрокидываясь назад – на подушку. А Ома следит за ней и силится влезть в очередную маску. Ему померещилось, что на лице разошёлся невидимый шов. А боль, однако, вполне реальная. Между рёбер ничего не всколыхнулось от вида её слёз. Именно это, должно быть, и давило на него. Сдавливало шею и поило болезненной духотой. Хочется что-то чувствовать. Что-то, кроме неловкости. — Чай, — Кокичи ловит на себе мокрый взгляд и замирает. — Я сделаю чай. И Ома сбегает: иначе это не назовёшь. Натурально прячется от неё, будто увидал в своей постели дикого зверя. Он клянит себя за трусость, ворчит мысленно и сам подавляет спазмы в лёгких — явное предупреждение о том, что Кокичи рискует позорно впасть в истерику — сам рад бы знать, от чего. Он готов проглотить тысячу иголок, лишь бы Миу не пришлось лицезреть этот кошмар. Кокичи сам уже не вспомнит, отчего и при каких обстоятельствах последний раз лил слёзы. Лицо унизительно покраснело. Овраг между ними оказался пропастью, и парень в неё угодил. Ему ведь и правда её не жаль. Это безразличие добивает, тыкает пальцем и высмеивает парня перед самим собой. Он бы рад отрицать — рад сказать, что в груди ещё что-то теплится, что пустошь внутри цветёт и благоухает, но всё это ни за что не выйдет за постыдные рамки самообмана. Даже для этого Ома слишком хорошо себя знает. Ему плевать. Всегда было. Да, блять, ему хватает мозгов, чтобы представить, как чувствуется сопереживание, но это не заменит возможность по-настоящему его ощутить! Поэтому слёзы девушки лишь бесят. Как и всё остальное в мире. Никого, никого он не может жалеть. Особенно самого себя. Звон её слёз был для него совершенно чужим звуком, чем-то потусторонним и инопланетным. Чем-то, чего Кокичи никогда не сможет понять. Понять не головой, а грудью. Чайник вскипел. Ома не следил за своими руками: давно заученные действия получались у него чисто механически, в то время как мысли были заняты совершенно другим. Он заливает заварку кипятком и подрывается было позвать любимую — Кокичи никогда так её не называл, — но его намерение присекают её шаги, которые Ома сумел расслышать аж из спальни. Остаётся отдать должное чутким ушам. А слух хороший благодаря тревоге. Ну, блять, спасибо. Кокичи, пока Ирума не видит, разрезает лимон прямо на скатерти. Бросает по дольке в одну чашку и в другую. Думает немного, чтобы затем отрезать ещё кружочек и кинуть в свою чашку. Добавляет три чайных ложки сахара в кружку Миу. Он понятия не имеет, как можно пить этот жидкий диабет, но готов дать Ируме полностью насладиться вкусом напитка, коли ей так больше нравится. Пускай, не ему же глотать эту кисло-сладкую бурду. По пути на кухню Миу умывается. Ома считает, что ледяной водой, и оказывается прав, когда почти нежно клюёт губами её мокрую, всё ещё солоноватую (и холодную) щёку. — Мне снилось, — в голосе опять слышатся слёзы, и у Кокичи между бровей вырастает галочка, — что я тебя укакошила. Ножом... который длинный такой и тонкий... Для льда. Ома смеётся, пройдоха, накручивая прядь на палец: — И ты решила, что это в самом деле? Ирума без всякого стыда кивнула. — Ишь, размечталась! Попробуй, доберись, ДЦП-шница, — ухмылка. — Может быть, когда я оглохну, ослепну, и под себя ходить начну... От тебя заражусь, короче! Вот тогда ты сможешь меня прикончить. Миу, как ни странно, немного успокаивает его... отсутствие попыток успокоить. Иногда она сама себя не понимает. Во многом. Почему именно он? — Почему именно ты? — Ирума не задумываясь спрашивает вслух. «Хороший вопрос» — парень разумно оставляет эту реплику при себе.

***

Почему именно он? Шнурки Ирумы позволили себе совершенно поганое предательство — развязаться посреди улицы в тот раз, когда она надела шикарную мини-юбку. Шипя и матерясь, Миу попыталась было аккуратно нагнуться, но... «Нечего было выряжаться, как на трассу» — цокнул тогда Ома, присев перед ней на колени, и мастерски надёжно (это крипово) завязал шнуровку. Уж где-где, а в узлах Кокичи был хорош! — «Благодарность приму в любой форме». Ирума удивлённо хлопает на Ому ресницами — намёк на благородство в нём всё-таки остался? Или это просто часть его непредсказуемости? Почему именно она? «Я говорю тебе, засранцу, в последний раз — это она шантажировала своего брата!» — чересчур напористо восклицает Миу, захлопывая ноутбук с детективным сериалом. «Глупости», — сухо отрезал Кокичи, едва сумев сохранить самообладание. Ну как... Как ей это удаётся? Голос Омы звучал непреклонно твёрдо, наверное, лишь только из-за того, что втайне он был с нею согласен. Согласиться вслух мешало то, что Ирума пришла к своему заключению совершенно необоснованно, она не могла даже подтвердить свои обвинения фактами. Миу Ирума неосознанно замечала тысячи незначительных деталей, её подсознание обрабатывало их и в результате создавало из этой каши полноценные утверждения. Кокичи прекрасно понимал, насколько тяжело устроены серые клеточки Миу, а она, тупая дура, ещё имела отвагу называть это интуицией! Ин-ту-и-ци-ей, сука! Ома обожал разгадывать тайны, вот только ему приходилось концентрироваться в два раза упорнее, выцеплять каждый момент, чтобы позже укрепить свои догадки и добиться непоколебимой аргументации. Гордость наотрез отказывалась позволять согласиться с Ирумой. Слишком уж ей легко. Хорошо, дрянь такая, устроилась. О, Миу была той ещё штучкой. Приступы отвращения к себе и творческий апломб удивительным образом уживались в ней. Почему именно она? Казалось бы, ответ лежит на поверхности. Девушка от природы обладает шикарным телом, которое соответствует всем ныне принятым стандартам красоты. Кокичи Ома так не считает. Он бы не стал делить жилплощадь с той, в ком его привлекает одна фигура. Мозг — вот самая сексуальная часть Миу Ирумы (по мнению независимого эксперта Омы Кокичи). Миу создавала впечатление самой умной идиотки, которую только знает Ома. У Кокичи всегда был рациональный подход. Объективный и, как он считал, единственно верный. Ирума действовала будто бы наугад, но даже с завязанными глазами умудрялась попадать в цель. И, тем не менее, Миу была не только остра на язык, а ещё обладала уникальным профессиональным мышлением. Изобретательская жилка пульсировала и отдавала керосином прямо внутри неё. Однажды Кокичи застал её с книгой по механике, где умных слов — какое триумфальное поражение! — было больше, чем Ома в принципе знал. Иногда увлечения Ирумы положительно приводили Кокичи в ужас. Так почему именно он? Ома любил разыгрывать сцены. Ему нравились крики, драма, экспрессия. Ему нравились эмоции, которая Миу отдавала ему так отчаянно и бескорыстно, словно у неё были железные нервы. А он всё тянул из неё чувства и тянул, как фокусник тянет из своего цилиндра узорчатые носовые платки. Ей всегда казалось, что она пляшет с Кокичи в каком-то неестественно-болезненном танце, где он волен вертеть ею, как пожелает, и наслаждаться её страданиями. Это далеко не романтичный вальс, как ей бы хотелось, но эти движения, этот ритм... Ирума не могла не отдаться им. Ома давал ей что-то, чего она не обнаружила ни в ком ещё. Он давал ей ту запретную страсть, которую Миу не хотела испытывать, но каждый раз это было так соблазнительно, что девушка теряла голову, утопая в багряном растворе обмана с привкусом вишни. Щёки нагревались и рдели. Руки зябли. Кокичи никак не давал успокоиться, а только сильнее раздувал огонь в межрёберной печи. Ома заставлял дрожать и мокнуть само естество Ирумы. Кокичи Ома стал для неё подобием мантры — его имя безостановочно жгло язык. Его имя кислое на вкус... Но это не было проблемой, ведь Миу всегда любила чай с лимоном. Та самая кислинка, разбавляющая горячую пресность. Но если Ируме хватало одной дольки — Кокичи клал себе две.

***

Перед сном они оба обычно думали о том, как можно друг друга убить. Методы, которыми грешил грезить Ома, однако, были куда изощрённее, чем у Ирумы, что просто хотела иногда задушить Кокичи подушкой, не задумываясь о последствиях. Ну, или застрелить его из дробовика, когда Ома вёл себя особенно противно. Не подумайте, это действительно странно, но порой эта парочка даже не стеснялась делиться друг с дружкой своими преступными планами. Это их сближало. Что говорят психологи об этом языке любви, хм? Правильно — ничего хорошего. Но, умоляю, кто хочет слушать унылые нотации белых халатов? Точно не эти двое.

***

Миу круглогодично одевалась легко, «как на пляж», и это не на шутку раздражало Кокичи. Он цокал языком, закатывал глаза и насильно набрасывал на неё свой пиджак, заботливо отглаженный девушкой. Ома не сомневался, что Ирума только этого от него и ждёт, а он раз за разом позволяет себе клюнуть на её подлый план. Накрывает имбецилку одеялом, когда та засыпает без одежды — никакой эротики, просто отсутствие манер, — и подавляет назойливое желание выставить ей справедливую отповедь с утра. До того Ирума очаровательна в своём дурном нраве. Впрочем, это не отменяет её надоедающего идиотизма. — С тобой разговариваю! — с наигранной грубостью возмущается она. Кокичи обнаруживает, что до этого момента не сделал ни глотка. — Я отвлёкся, — Ома смотрел так отстранённо и далеко перед собой, будто увидал, что где-то на Северном полюсе завелись пингвины . — Только и думаешь о всякой хуйне! Нет бы с любимой время провести... Ты можешь хоть один раз нормально со мной поговорить? Ты мой мужик или чей, в конце-то концов?! — О, да, — он неприлично покорно кивает, по-кошачьи улыбаясь, — я такой козёл. — И рубит обиду Миу пополам. — Ещё какой! Видишь, до чего ты меня довёл? — продолжает она. — Ой, свихнусь я с тобой! — Говоришь, как старая бабка, — осклабился Кокичи. Вот уж молодой дьявол с ангельским личиком! С таким только Miserere и слушать днями напролёт... — Если я – бабка, то ты сраный огр! — на этом она должна была закончить, но не закончила. — Огр-коротышка! — Ах! — Ома сделал такое лицо, будто он был раздавлен этой необидной колкостью. — И всё-таки я польщён, дорогая, что единственный недостаток, который ты сочла нужным высмеять во мне, это мой рост. Ирума замерла и, нахохлившись, покрылась румянцем. — Д-да ты! Ты!.. Ты хоть знаешь!.. — но перечислять все его «проёбы», как выразилась бы девушка, не хватило сил. «Дорогая» затмило все её попытки парировать Кокичи. Засранец очень редко, но метко одаривал беднягу лаской! Ома без жеманства улыбнулся ей и отпил остывшего чая. Всё как прежде, и всё-то ему нравится в девушке и в ситуации. Он всё отдаст за нелепые касания и уродливые слова, а Миу всегда потянется за по-своему дурманящим поцелуем со вкусом кислорода. Он бы хотел оставаться навеки с той, которую так преданно не любит. Хотел, чтобы однажды вместо стука часов в её груди он услышал биение живого сердца. Чтобы она показалась ему, вымазанная всеми своими недостатками, и плакала столько, сколько захочет, а он ставил бы ей кипяток и оставлял настаиваться ароматный ягодный чай с привкусом вечного лета. Хотел, чтобы она сидела на крыше и беззаботно болтала ногами, чувствуя до одури сладкий душевный подъём. Чтобы она гладила себе — то есть, конечно, ему, — его пиджак, и скучала о нём, а потом наваливалась с противно-приторными объятиями и покрывала восторженной бранью. Потому что это то, что в ответ сделал бы он сам.