Встречая чужой рассвет

Ведешь сына за руку. Улыбаешься ему, смотришь в его глаза, видя в них свое отражение и его неподдельное искреннее восхищение тобой и тебя заполняет гордость за свое отцовство. За то, что судьба этого мальчика сейчас в твоих руках. Взъерошиваешь его волосы ладонью, и прижимаешь к себе, вдыхая его запах – запах детства, которое для тебя когда-то закончилось слишком рано. - Пап, а пап… - окликает тебя Петька, и ты садишься перед ним на корточки, беря его маленькие пухлые ладошки в свои загрубевшие руки. А потом зачем –то поднимаешь глаза, и встречаешься с её ореховыми глазами, чувствуя, как сразу становиться сложно дышать. Твое личное проклятье. Твоя единственная_искренняя_настоящая любовь. Твоя боль. Твоя ненависть. И твоя же попытка свести счеты с жизнью. Это все она. Изменившаяся_ставшая чуточку другой, не похожей на тот образ, что ты так трепетно хранил в своей душе все эти годы, ненавидя_любя_боясь_желая. Это ОНА. - Здравствуй, Максим. - Здравствуй, Полина, - тихо отвечаешь ты, сам для себя незаметно обращаясь к ней на «ты», хотя еще несколькими годами назад она была – Полиной Сергеевной. Но это было давным давно и вроде бы уже и не с тобой. Уж точно не с тем Максимом Макаровом, которым ты являешься сейчас. - Ты уже старший лейтенант, - с ноткой удивления произносит она, а ты передергиваешь плечами. Всего-то лишь полгода как. Да и то стараниями Ноздрева. Но она ведь об этом не знает. Она вообще о тебе ничего не знает. И ты о ней тоже. Больше не ищешь_не ждешь_не веришь_не надеешься. Отпустил. Давно уже отпустил. Еще тогда. После выпускного из СВУ. Вы оба понимали, что это правильно. Только вот шрамы на твоих запястьях порой в дождь все еще продолжают ныть. И ты изредка, но все же просыпаешься в холодном поту и с её именем на соленых от собственных слез губах. - Да, - отвечаешь ты, пытаясь разомкнуть онемевшие губы. – Не ожидал тебя здесь встретить. - Это и мой родной город, - укоризненно произносит Ольховская [хотя она ведь наверняка замужем. За каким-нибудь очередным Яшей_Глебом. Но тебя это не касается. Ты это понимаешь. Сам знаешь, что это правильно. Но все равно больно вдыхать_выдыхать, словно сами твои легкие отказываются принимать кислород, который ты в них проталкиваешь]. - Я знаю, - улыбаешься чересчур лицемерно_искусственно. Поднимаешься, и берешь руку сына в свою. Мальчик с каштановыми разлохмаченными волосами и твоими серыми глазами так трогательно смотрит на неё. Твой сын. Сын от другой. Той, которая так и не смогла заполнить той пустоты, что образовалась в твоей душе после того, как все оборвалось_закончилось. – Вернулась значит? – резко_рвано выплевываешь обвиняюще, глядя в её глаза. - Вернулась, - соглашается она и зачем-то добавляет. – Только слишком поздно. И от этого еще хуже. Тебе. Тебя затапливают боль и отчаяние. Ты словно возвращаешься в тот самый день. Ваш выпускной. Шампанское льющее рекой… Твои лучшие друзья: Боцман, Соболь, Синица, Трофим, Сухой… Твои братья… Смех. Счастье… А затем ваша с ней встреча на пороге ресторана… И её тихое: - Я не могу быть с тобою. А потом… ты помнишь лишь глаза Сашки Трофимова, перепуганные, и его крик: Макс, Макс, в глаза мне смотри, в глаза! Помнишь, как Сухой и Соболь зубами разрывали на себе шелковые рубашки, и неумело перебинтовывали твои запястья. Как Печка набирая номер уронил мобильный в унитаз, к которому прислонившись лежал ты... помнишь, как белоснежный кафель в туалете ресторана стал красным - под цвет твоей крови. Помнишь, как Синица, гладил тебя измазанной в твоей же крови рукой по волосам. Ты все это помнишь... Помнишь и свое тихое: - Братья, да пустое все... пустое...Она ушла. От меня ушла. Навсегда... И наступила тьма. И была больница – слезы матери, мольбы отца, сочувствие_понимание в глазах друзей и ненависть к себе самому за эту вот слабость. За эту любовь. - Поздно, - соглашаешься ты. - Мы можем поговорить? – с надеждой задает вопрос она. - Можем, - соглашаешься ты, не в силах отказать. Не в силах запретить себе – все еще продолжать любить ЕЁ. – Прости, я сейчас только Петьку к крестному отвезу. Через полчаса в ресторане. Нашем. Разворачиваешься на каблуках и ведешь сына в сторону машины. Сажаешь мальчика в детское кресло, пытаясь унять дрожь в пальцах. Пытаясь справиться с тем, что выворачивает тебя наизнанку. Прошло уже больше десяти лет, а она все так уже умеет выдернуть из тебя все эмоции_выпотрошить тебя и превратить в подобие человека. Соболь открывает дверь только с третьего звонка. Петька уже весь извелся. Задает тебе кучу вопросов о «тете, на которую ты так смотрел». - Случилось что-то, Монах? – без приветствия, лишней патетики и только старое_новое прозвище режет немного слух. И ты поднимаешь на него затравленный взгляд побитого щенка, выброшенного за обочину жизни. - Понятно, - хмыкает Кирилл, и улыбается твоему сыну. – Петька, ну здорово, брат. Совсем вымахал. А тебя Сашка с Ильей уже заждались. Играть-то будешь? Пойдем, - пропускает мальчика в комнату, и кричит вслед: - Свет, принимай гостя. Макс Петьку привез. А затем разворачивается к тебе и произносит, смотря в твои глаза: - Тебе оно точно надо, Макар? - Надо, - твердо отвечаешь ты. – Надо, Соболь, надо. Соболев вздыхает, запуская руку в волосы, и кивает. Он тебя понимает. Он знает, что она значила_значит для тебя. Он не станет тебе сейчас ничего говорить_ничего такого, чтобы изменило твоего решения. Да и нет у него таких слов. Ни у кого никогда не находилось. Потому, что это только ваше с Ольховской дело. Твоя любовь длинною во всю жизнь. - Тогда иди, только дров не наломай, у тебя ведь сын. - Спасибо, - отвечаешь ты, и уходишь. Не позволяешь себе обернуться. Потому, что знаешь, что он смотрит на тебя с жалостью в своих карих глазах. Потому, что он знает, что ты снова играешь с судьбой в русскую рулетку. Потому, что он понимает, что ничего для тебя не изменилось. И никогда не изменится.