Колючие звёзды ангмарского неба

Ангмар, 1330 год Третьей Эпохи       Злая, злая зима была в этот год. Ветер завывал между домами, заметал деревню снегом по самые крыши. Злая зима пришла в Ангмар.       Ветер засыпал снегом глубокие следы в снегу — кто-то медленно, с трудом прошёл здесь с окраины деревни до дома старосты.       В самом доме старосты было шумно: почтенный глава семейства никак не мог выставить за дверь незваную гостью. Старуха Дайлинн вечно была всем недовольна, а уж теперь, когда этим днем староста объявил на деревенской площади повышение ежегодной подати — так и того более.       Почтенный глава села мысленно поморщился: вот же старая карга, пятьдесят третий год уже, а все живёт и живёт. Бабы помоложе мрут, а этой ничего не делается.       — Ты совсем из ума выжил? — наседала старуха. — И так треть от урожая, от скота и от охоты отдай, а теперь что — почти половину отдавать? С голоду помрём, кого обирать станешь?..       — Не кричи ты, — шикнул староста и понизил голос, — приказ это. От наибольшего…       — От наибольшего, говоришь? — Дайлинн продолжала так же громко. — Да сколько уж лет его здесь не видали. И люди его ни с кем, кроме тебя, не говорят. И про новую подать только от тебя знаем. Может, ты собранное не ему отошлёшь, а к себе в амбар сложишь?       Староста вытаращил глаза и подавился заготовленными словами. Его домашние, сбежавшиеся на шум, юркнули за дверь комнаты.       Того, кого, понизив голос и оглядываясь, называли просто «наибольшим» — боялись. В деревне никто не знал, кто он и откуда пришёл — но старики, включая Дайлинн, хорошо помнили, как они изменил жизнь этих земель.        В этих неприветливых горах жило несколько племён, каждое из которых безуспешно пыталось подчинить все горы себе. Вражда то вспыхивала, то угасала, но в целом редко какой год был мирным. Жених Дайлинн, которой было тогда семнадцать лет, погиб в очередной стычке.       А потом пришёл он. С виду человек. Высокий — выше всех в горах. Красивый. Страшный. Холоднее неприступных ледников на вершинах. И с ним были ещё люди. С суровыми лицами и прекрасным оружием.        Он объехал весь край. Побывал в каждой деревне. И сказал, что отныне племена не будут воевать между собой, а все споры за землю будет решать он. А люди гор и лесов будут отдавать ему долю от урожая, приплода и добычи, а также по одному юноше раз в три года — в войско. И никто не посмел возразить.       Так с тех пор и повелось. Люди наибольшего — а иногда и он сам — приходили и забирали положенное. Но при этом знали меру: если неурожай, подать могли и сократить. И ни разу ещё податей не повышали: новый хозяин гор знал, что поля не стали плодородней, а леса — богаче. Так что не одна Дайлинн заподозрила обман.        — Ну раз так… — Староста, наконец, отдышался, — то я наибольшему-то передам, что его слову здесь не верят! Ворона почтового пошлю прям сейчас!        — А передай, — старуха подбоченилась. — Пусть ко мне приедет, поговорим! И на нашу деревню посмотрит, сам увидит, что брать здесь нечего!        — И передам! — хозяин дома не на шутку разошёлся. — Иди, встречать готовься!        — А и пойду! — Дайлинн решительно направилась к двери. — Ужин для гостя сготовлю, а ты передать не забудь!        Старуха захлопнула за собой дверь. ***        Почтенный глава деревни был так зол, что и в самом деле не побоялся написать и отправить письмо, в котором жаловался и на повышение податей, и на недоверчивых старух. Письмо в ставку того, кого, как старосте доводилось слышать, называли непонятным, жутковато звучащим словом «Назгул».       К рассвету ворон вернулся с ответным письмом. Всего одно слово на клочке пергамента: «Приеду». И подпись.        «Приеду» — значит, ближайшей ночью, иначе был бы указан срок. А ближайшая — самая длинная ночь в году. Староста позволил себе подумать о том, что визит назгула ещё и праздник испортит, но делать было уже нечего. Он дрожащими руками свернул письмо и, забыв надеть шапку, побежал к Дайлинн.       — Приедет! Приедет! — староста размахивал письмом перед носом старухи. Та выхватила пергамент и придирчиво изучила и единственное слово, и подпись. Она была грамотна: ещё одно новшество, принесенное в эти горы наибольшим. В первые же годы его люди прошли даже по самым глухим деревням и в добровольно-принудительном порядке учили всех читать и писать угловатыми рунами, которые они называли «кирт». Да и подпись наибольшего в этих горах знали все.       — Приедет — хорошо, — хмуро отозвалась старуха. — Поговорим. А ты иди пока, — она кинула письмо обратно. Уже скоро полдень, а мне ещё ужин сготовить надо. ***       Солнце зашло за горы, на темном небе высыпали звёзды, яркие и колючие, как льдинки. В доме было прибрано, ужин отдыхал в печи. Хозяйка дома в лучшей одежде сидела у окна и ждала. И внезапно вспомнилось, что эта ночь — самая длинная в году, ночь веселья. Обычно Дайлинн проводила эту ночь с младшими сёстрами и племянниками. Но не в этот раз.       Старуха ждала. Колючие звёзды смотрели на неё с небес.       Перевалило за полночь, когда на заботливо расчищенной дорожке к дому показался всадник. Она спешно набросила шубу, вышла на крыльцо. Всадник подъехал неторопливо, словно позволяя себя разглядеть.       Конь — высокий, тонконогий, поджарый; таких не было в здешних горах. Весь, от носа до хвоста чёрный, как антрацит. Всадник — чёрный силуэт в плаще, больше ничего не видно.       А потом всадник спешился одним лёгким быстрым движением, и встал перед хозяйкой дома. И оказалось, что он выше неё едва ли на ладонь.       Голос, прозвучавший из-под капюшона плаща, оказался приятным, звонким и молодым.       — Здравствуй, почтенная. Пустишь в дом?       Дайлинн отмерла и посторонилась, пропуская гостя. Не так представлялся ей этот визит. ***       Назгул оставил плащ в сенях и прошел в довольно ярко освещённую несколькими свечами комнату. Старуха вошла следом. Гость действительно оказался молодым, смуглым, черноволосым и черноглазым.        Он был невысок, но двигался легко, как горный кот. И совершенно не походил на высокого, на голову выше всех мужчин деревни, человека с кожей белой почти как снег.       Дайлинн рискнула спросить:       — Кто ты? На наибольшего нашего… не похож.       — Ваш наибольший — мой старший побратим, — рассеянно пояснил он, осматриваясь. — Я приехал к нему с дальнего Юга, по делам. Он сейчас очень занят. А я давно хотел увидеть эти горы и здешний народ своими глазами. Потому побратим и отправил сюда меня, разобраться, — гость сел на лавку. — Что здесь случилось?       Хозяйка дома осталась стоять, набираясь решимости — все же этот разговор был куда сложнее перебранки со старостой. И вместо ответа спросила сама, уж очень было любопытно:       — А ты тоже горный дух?..       — Кто?..       — Ну, — старуха замялась, — про наибольшего говорят, что он не человек, а назгул, бессмертный горный дух.       — Нет, — осторожно пояснил гость. — Мы люди… Хотя, вероятно, уже не совсем. Да, нас называют назгул, но мы не горные духи. У этого слова… другое значение. Да, мы не стареем и пожалуй, нас можно назвать бессмертными…       — А почему так?.. — старуха даже подалась вперёд.       — Этого не скажу, извини. И ты так и не сказала, как тебя зовут, хозяйка, — он улыбнулся весело и чуть насмешливо.       — Дайлинн… — она сама не ожидала, что настолько смутится, представляясь. И с чего бы — не девчонка и не на смотринах…       — Меня зови Денной. И пригласишь ли к столу, почтенная? Дорога была неблизкой, — улыбка гостя стала умильной, как у кота на сыроварне.       — Конечно! — спохватилась она. — И коня твоего устроить на ночь надо…       — Ты права, хозяйка. Накрой стол, о коне я позабочусь сам, — он поднялся и выскользнул в сени.       Примерно через полчаса они сели за поздний ужин. Денне нравилось решительно всё. И тушёная с душицей и лавандой вяленая зайчатина (муж младшей сестры летом дичи набил — сама Дайлинн на охоту ходила редко, чаще травы собирала). И ячменная каша с луком (урожай ячменя в этом году был так себе, но всё ж не голод). И масло (коровам и козам сена хватает, хороший был покос). И отвар той же душицы для питья. И мёд. И тонкие ржаные лепёшки (плохо в здешних горах рожь растёт, а пшеница совсем редкость)…       Хозяйка дома рассказывала о деревенском житье, об урожаях и охоте, богатстве и бедности её родных гор, о не таких уж малых, по её мнению, податях и жадном старосте. Слова легко шли на язык и она совершенно перестала робеть. Сама тому удивлялась: наибольшего издали увидишь — и куда спрятаться, не знаешь; а его побратим рядом сидит — и тепло. Как будто привёз с собой свое южное солнце.       Денна внимательно слушал её рассказы, воспоминания и жалобы, сам в ответ рассказывал сказки своей страны, которую называл Ханаттой («а здесь могут называть Харадом, ты, может, слышала…»), и байки разной степени приличности из своей долгой жизни. Дайлинн поймала себя на том, что смеётся и краснеет, как девчонка, как будто ей снова семнадцать. Как было тогда, когда ещё не погиб жених, были живы родители, ещё не был пуст её дом. Когда казалось, что всё впереди и всё будет хорошо.       Они проговорили до рассвета. И когда в окно, выходящее на восток, заглянуло солнце, а от ужина не осталось ни крошки, настало время решить дело, ради которого назгул и приехал сюда.       Ей было немного грустно: что бы высокий гость ни решил — он уедет, и снова потянутся серые будни.       Денна бросил взгляд в окно и встал.       — Пожалуйста, покажи мне, где дом вашего старосты, — попросил он и добавил: — И надень самую лучшую одежду.       — Зачем? — удивилась старуха.       — Увидишь, — он улыбнулся и вышел в сени.       Когда Дайлинн, одетая в лучшее, от самой тонкой нижней рубашки до вышитой цветными нитками валяной свиты, вышла следом, назгул уже выводил коня на улицу. Он не стал надевать капюшон, и какой-либо тёплой одежды под чёрным плащом она также не увидела — но по его чем-то довольному лицу нельзя было сказать, что ему мешает мороз.       Денна легко вскочил в седло, обернулся и протянул ей руку. ***       Он усадил её на коня перед собой и медленно, торжественно провёз кругом по всей деревне — так в этих горах жених катал невесту перед тем, как привести в новый дом.       Первыми это увидели соседи – а дальше люди выбегали на улицу кто в чем был: посмотреть на невиданное зрелище.       Остановившись перед домом старосты, назгул спешился, оставив свою спутницу сидеть на седле. Она сидела неловко, боком, но конь вёл себя удивительно смирно и явно не возражал против такой всадницы. Та тоже не возражала — слишком была ошеломлена. Дайлинн давно смирилась с тем, что не было в её жизни свадебного катания — а оно все же случилось. Пусть и без свадьбы.       До её слуха долетали отдельные фразы из разговора высокого гостя и старосты. По ним можно было понять, что подати будут оставлены прежними — не слишком большими, и приказ об их повышении высокий гость своим словом отменяет. И что староста был, конечно, прав, пригласив наибольшего самому посмотреть на деревню — но следовало пригласить к себе, а не обременять изложением общих жалоб одинокую пожилую женщину. Иначе зачем глава деревни свою должность занимает?..       На этих словах староста цветом лица стал похож на снег вокруг, но назгул не стал продолжать. Он снова сел верхом, аккуратно придерживая Дайлинн, и тронул коня.       Так же медленно и торжественно он отвёз свою спутницу обратно к её дому. Спешился и снял её с седла, легко удержав на руках. Поставив хозяйку дома у порога, он снова тепло улыбнулся:       — Всё будет хорошо, Дайлинн. Живи спокойно, никто не тронет. А я приеду через год и буду надеяться, что ты снова приготовишь мне ужин.       Он коротко, почтительно, но с каким-то потаённым озорством поклонился ей и снова вскочил на коня.       Дайлинн очнулась только тогда, когда осел снег, поднятый конскими копытами.       Медленно, плохо соображая, она вошла в дом. «Приеду через год» — эти слова никак не шли из головы. Свадебное катание и вся деревня в свидетелях — вот кто бы мог подумать! Дайлинн села на лавку, успокаиваясь. «Приеду через год». Ну значит, летом надо собрать травы, чтоб самые лучшие. И облепиху. И барбарис. ***       …Жизнь потекла обычным чередом. Только соседи стали смотреть на мрачную старуху с опаской. Да ещё прозвали за глаза «невестой назгула». Дайлинн на прозвище не сердилась — будь она моложе… а, что об этом думать. Родня же её, наоборот, весьма зауважала. Племянники и вовсе, прибегая в гости, часто просили рассказать о визите чёрного всадника. Так по деревне скоро пошли пересказы легенд и баек далёкой южной земли.       Через год, в канун Долгой Ночи она снова отправила родню по домам и взялась готовить ужин. Потому что — а вдруг?..       И снова стояла у порога, глядя на колючие морозные звёзды. В полночь вдалеке, хорошо видимый на фоне снега, показался всадник на вороном коне. За прошедший год Денна совершенно не изменился. Только в этот раз он приехал не с пустыми руками — привез плотно закрытую деревянную коробочку с пряными травами своей страны.       Они снова сидели за столом и назгул нахваливал каждое блюдо. Снова говорили и смеялись всю ночь, до утра. Дайлинн снова краснела и смущалась, и сердце замирало, как в давно прошедшей юности.       А поздним утром он снова усадил её перед собой на коня и проехал с ней по всей деревне. И снова пообещал приехать через год и напроситься на ужин. ***       Денна приезжал каждую Долгую Ночь. Привозил то небольшой стеклянный флакон с ароматным маслом — Дайлинн и не знала, что бывают цветы с таким ароматом. То пряности, от которых еда становилась обжигающе вкусной. То тонкие цветные ткани, из которых так приятно было сшить праздничную верхнюю юбку или платок.       И каждую Долгую Ночь они говорили до света. И каждое утро он сажал её на коня впереди себя и торжественно провозил по деревне, как жених невесту.       А в течение года люди наибольшего, приезжая в деревню по делам, привозили ей письма — на тонком пергаменте или плотной, душистой сероватой бумаге. И всегда дожидались, пока она напишет ответ, медленно, старательно выводя руны.       В четвёртый приезд Денна привёз ей большую расписную жестяную коробку со многими отделениями. В отделениях лежали скрученные потемневшие листья какого-то растения. Он называл их «чай», и в такой коробке помещалось несколько разных сортов. Листья полагалось заваривать горячей водой и пить настой. Со слов высокого гостя, этот напиток очень любили и ценили в его стране.       Хозяйке дома чай не понравился, хотя гость сам заварил настой ей на пробу. Но зато очень понравилась коробка: красивая, не промокает и не горит. Потому листья, называемые «чай», были одной кучей пересыпаны в берестяной туес, а в коробку Дайлинн сложила письма назгула. Денна, увидев такое обращение с чайным листом, долго смеялся, а на следующий год привёз сахарную голову.       Через несколько лет страх перед визитами чёрного всадника поутих, и среди людей поползли завистливые шепотки. «И что в старухе нашёл…», «ни ума, ни красоты…», «да с ним бы любая молодуха…» и тому подобное. Разумеется, «невеста назгула» всё это слышала, а что не слышала — то передали. И сама спросила «жениха» за ужином в один из его приездов: почему?       Денна ответил — очень мягко, тщательно подбирая слова:       — Дайлинн, я тебя на полторы сотни лет старше. Я любил многих красавиц и красавицы любили меня. Но страсть сжигает, и проходит, и остаётся лишь пепел. А с тобой мне легко и тепло.       Он помолчал и продолжил:       — Я получил бессмертие, но оно принесло с собой холод, Дайлинн. А тепло твоего дома согрело меня. И когда я уеду, память о нём будет греть меня весь год. Увы, я не могу приезжать чаще.       — Но ведь однажды я умру, — она вздохнула.       — Да, это так, — назгул утвердительно кивнул.       — А ты останешься.       — И это верно, — теперь вздохнул уже он. — Но помнишь, я рассказывал тебе: эльфы говорят, что люди после смерти уходят из этого мира неведомо куда. А на моём Юге говорят — что все, кто из этого мира ушёл, однажды возвращаются. И ещё говорят, что этот мир не один, и люди могут встретиться снова под другим небом.       Старуха молчала, о чём-то размышляя.       Денна придвинулся ближе и накинул ей на плечи шёлковый платок.       — Я подожду тебя здесь, Дайлинн. Или найду тебя под другим небом. ***       Шли годы. Подросли племянники, потом племянчатые внуки, потом и правнуки родились. Дайлинн уже давно не жила одна: вести хозяйство в одиночку стало трудно, и к ней в дом перебралась одна из племянниц с детьми. Всё так же несколько раз в год высокие люди в чёрном привозили «невесте назгула» письма и забирали ответ. Пополнялась жестяная коробка. И в канун Долгой Ночи хозяйка дома снова и снова выгоняла всех ночевать по другим родственникам и сама бралась готовить ужин. А утреннего «катания невесты» в деревне уже привычно ждали как необходимой части праздника.       Лето сменялось зимой, зима — летом. Дайлинн старела.       Последние лет семь у неё уже не было сил на разговоры до рассвета. Накормив долгожданного гостя, рассказав и услышав новости, она ложилась поспать. Назгул сидел с ней рядом всю ночь, чтобы утром разбудить и снова усадить перед собой на седло. ***       В эту Долгую Ночь Денна приехал в деревню уже в сорок шестой раз. Дайлинн шёл девяносто восьмой год.       Она, как обычно, встретила его у порога. Она медленно говорила, ещё медленнее ходила, но накрыла стол сама, от помощи гостя упорно отказываясь. Ужин, как обычно по мнению назгула, был выше всяких похвал, а в глазах хозяйки светился не стариковский задор. В эту ночь она не спала и взахлёб рассказывала о том, какой прекрасный в этом году снег: и не слишком много его, перевалы легко проходимы; и горы в снегу прекрасны так, что не налюбоваться. На рассвете они вместе смотрели в окно, на медленно алеющие вершины. И когда взошло солнце, Дайлинн всё же попросилась немного поспать.       — Конечно, спи, Дайлинн, — Денна помог ей лечь на лавку, укрыл тонким покрывалом, и сам, как всегда, сел рядом. — Я посижу с тобой. Проснёшься к позднему утру.       Но ни к утру, ни к полудню Дайлинн не проснулась. ***       Те, кто видел, долго помнили, как вместо привычного медленного круга всадник пронёсся по деревне черным вихрем. Нынешнего старосту чуть не хватил удар, когда, остановившись у его дома, назгул едва не вышиб дверь. Но ничего плохого с главой деревни не случилось — высокий гость просто потребовал организовать похороны.       Дайлинн хоронили всей деревней: долбили мёрзлую землю на деревенском кладбище, собирали поминальную еду, попытались поругаться за наследство. Последнее не получилось: назгул сам распорядился, кому отходит дом и имущество. Себе он взял пёстрый шёлковый харадский платок, который сам когда-то привёз и который Дайлинн носила, почти не снимая.       К следующему утру могила была готова, а с «невестой назгула» успели проститься все, кто того хотел. Наспех сколоченный гроб опустили в яму, и вскоре над снегом остался лишь невысокий холмик, который станет почти не видимым через пару лет.       Высокий гость дождался окончания похорон, но от участия в поминках отказался. Коротко пожелал заплаканной племяннице Дайлинн удачи и уехал. Больше его в этих местах не видели. (14.04.2020 — 15.06.2023)