Everywhere at the End of Time

Твику снятся короткие и беспокойные сны, они переходят один в другой, и он никак не может проснуться окончательно: кто-то ходит внизу, кто-то ходит в лесу, кто-то заходит к нему в комнату и стоит у кровати, а потом и вовсе никого нет, но проснуться не получается все равно, и снова — чье-то присутствие и ничего больше, а потом такой отчетливый и ясный запах крови, словно прямо перед ним зарезали свинью, и его окатывает теплой волной, а потом он уже тонет в море, и все становится таким соленым, и кто-то ходит снаружи, на берегу или на первом этаже, кто-то, кто хочет его убить, ждет за дверью, у него пистолет, или нож, или просто веревка, и дышать становится тяжело. Наконец, Твик открывает глаза, но он все еще не вполне уверен, что это не сон. Все тело болит от судорог, как бывает с ним после плохих снов. Сердце бьется так быстро, что во рту становится солоно, как от крови. Твик садится на кровати и видит, как в окно заглядывает луна — она тоже словно бы смотрит, светится ярко и ясно, как чей-то огромный и очень страшный глаз. Твик пару минут пытается успокоиться, но получается только скрипеть зубами и дрожать от страха, пот течет по спине, и остатки сна никак не рассеются, не уйдут, все кажется таким же страшным, как во сне. Пусто, и темно, и сначала очень тихо. Родителей нет дома — они в Висконсине, у бабушки, и телик в их комнате не бормочет как обычно. Твик идет в родительскую комнату, включает телевизор — в темноте он мерцает каким-то гипнотическим серебром. Так будет куда, куда, куда спокойнее! Девчонки в гавайских юбках танцуют перед ведущим какого-то ночного шоу, вот и все. И никто сегодня не умрет. Вдруг через тихое бульканье музыки до Твика доносится отчетливый звук захлопнувшейся двери. Он страшный, как сон, ставший реальностью. Твик зажимает себе рот, чтобы не вскрикнуть. Он смотрел много передач именно про это: пятна крови, тела, спрятанные в подвале или оставленные лежать там же, где были превращены в вещи без смысла. Убийства в хижине Кедди, убийство в Виллиске, резня в Амитивилле, убийство, убийство, убийство, резня, бойня. Для бойни и резни его одного, конечно, мало, но какая разница, как назовут статью о тебе, если ты мертв? Твик отлично знает, где хранится папино ружье. Папа всегда говорил ему, что Твик должен уметь себя защитить: грабители, наркоманы, серийные убийцы, торговцы людьми, террористы — в мире столько опасностей, и ружье не помешает никому. Ключ от сейфа Твик находит в тумбочке у кровати с той стороны, где спит отец. Шаги на первом этаже не затихают, пока Твик заряжает ружье, празднично-красные патроны в руках похожи на хлопушки. Потом шаги уже не слышны, и Твику становится еще страшнее — теперь кто-то там, внизу, затаился. Так только хуже, только хуже. Твик спускается вниз, осторожно, стараясь, чтобы старая лестница не скрипела под ногами. Свет на кухне не горит, но именно там Твику чудится движение. Все происходит очень быстро, и почти совсем без контроля Твика. Он вскидывает ружье, заглядывает в кухню, целится в человека у окна. Потом вспыхивает осознание: родителей нет, поэтому у него ночует Крейг, среди ночи Твик совсем об этом забыл. Это быстро, но нажать на курок еще быстрее. Пуля пробивает окно, а отдача бьет Твику прямо в грудь, так что он ударяется о дверной косяк, зубы клацают так, что боль отправляется в макушку. Крейг так и стоит с сэндвичем в руках, потом он чуть склоняет голову набок, смотрит на стекло под ногами. — Бессонница, вот, вышел покурить, потом захотелось есть, — говорит Крейг. — Не любишь, когда хозяйничают у тебя на кухне, это понятно, но ты в следующий раз предупреждай о таких вещах. Он осторожно переступает через осколки и садится на стул. На самом деле, в тот самый момент, когда раздался выстрел, глаза его были испуганными, или показались такими из-за вспышки, но теперь и этого не видно. Крейг спрашивает: — Хочешь сэндвич? И Твик заливается слезами. Крейг смотрит на него внимательно, но взгляд его ничего не выражает. Он говорит: — Сейчас уберем стекло, а завтра надо вызвать стекольщика. Твои родители вернутся во вторник, значит можно успеть заменить стекло. Они не узнают. Иди сюда. Сядь. Посиди. Твик делает, что сказано, и теперь слезы капают на столешницу. В мире так много плохого: тебя могут зарезать по пьяни, может сбить машина, на твою страну может упасть ядерная бомба, через твой мозг может прорасти жуткий грибок, в твою машину может врезаться здоровенная фура, ты спустишься в метро, а его могут взорвать. Можно подавиться вишневой косточкой, в конце концов. Мамина сестра подавилась вишневой косточкой и умерла, когда ей было только тринадцать лет. Но есть вещи пострашнее всех этих — он только что мог убить Крейга, потому что с ним все не так. Пуля пробила окно, она не задела Крейга, но с тем же успехом она могла проделать дыру в его груди. Он бы упал и почти сразу вырубился. Было бы очень много очень темной крови. Вряд ли его бы успели довезти до больницы, но если бы успели — все было бы в миллион раз хуже — бесконечные трубки и капельницы, и навязчивый писк приборов. Твику вспоминается давным-давно прочитанная книжка, в которой один мальчик пошел на охоту, он споткнулся и выстрелил в себя, а потом он умирал в больнице, и там было что-то про кровавую слюну, стекавшую из уголка его рта. На месте героя почти забытой книги Твик отчетливо представляет Крейга, так похожего на спящего принца. Это могло случиться так просто. Крейг доедает свой сэндвич так, словно этого не могло случиться вообще. Потом он сметает в совок осколки, потом греет для Твика молока и ставит стакан перед ним. — Да почему ты делаешь вид, как будто все в порядке?! Я тебя чуть не убил! Крейг говорит: — Ну, мы все когда-нибудь коньки откинем. И это так абсурдно, и так ужасно, но от молока холодный ком в горле, по крайней мере, перестает причинять Твику страшную боль. Они молчат. Крейг тоже пьет молоко, и они смотрят друг на друга, через разбитое окно задувает ветер, и льется звездный свет. Он холодный, и Крейг в этом свету правда напоминает мертвого принца. Твик вытирает слезы кулаками. Крейг вдруг говорит, покачивая молоко в стакане тем взрослым жестом, которым обычно старые мужчины покачивают в стаканах алкоголь. — Мой папаня... Он делает паузу, иногда Крейг формулирует мысль очень долго. Потом он начинает заново. — Когда мне было лет пять, он еще работал копом. Его тогда серьезно ранили, и мы с дедом приехали в больницу. Я очень испугался и расплакался. Последнее слово Крейг говорит с некоторым презрением — презрением, которое уж точно не должно быть обращено к пятилетнему ребенку. — Так вот, — говорит он. — Папаня сказал мне, что все это надо принимать с достоинством. Все равно умрут все. В этом сомнений нет. Как в анекдоте про проклятье Тутанхамона. Ну и все. Спокойно это принимаешь и живешь дальше. — Ты думаешь, что ты умрешь раньше меня?! — спрашивает Твик, сама эта мысль вызывает волну ужаса и тошноты. Крейг молчит, думает довольно долго, потом говорит: — Нет, по ходу, ты умрешь раньше. Но возможны варианты. Ну вот как сейчас, например. Твик залпом выпивает оставшееся в стакане молоко. — Поэтому, — говорит Крейг. — Не реви. И не делай так больше. И все будет нормально. — Да почему ты меня не ненавидишь? Ты должен меня ненавидеть! Должен! Я же себя ненавижу! И Твику становится страшно — на этот раз от того, что это в нем проблема, это с ним что-то не так: он перепугался шагов внизу, и совершенно забыл, что Крейг в его доме, и взял ружье, и спустил курок — и все это произошло так быстро, просто потому, что всю ночь ему снились страшные сны. С ним все не так, абсолютно все. А с Крейгом все совсем по-другому — абсолютно в порядке. Крейг вдруг спрашивает: — А ты знаешь, какая у меня любимая книга? Твик вздрагивает. Он вдруг понимает, что не знает — они никогда об этом не говорили, Крейг очень закрытый человек, о многом его не спросишь, не додумаешься спросить. Крейг продолжает: — Я нашел ее случайно. Думал, что это детектив. Я люблю детективы. Оказалось, что это комедия. Очень смешная. Я люблю комедии. — Господи! Причем здесь книга, Крейг?! Он поднимает вверх указательный палец, мол, не мешай, потом говорит: — Она смешно начинается, герой на меня не похож, он дурацкий, а я крутой. Но она просто охуительно заканчивается. Знаешь, как? Голос его гипнотизирует, вечно простуженный, монотонный, он успокаивает. Твик качает головой: нет, не знаю. Слезы больше не текут, но щеки еще мокрые. Крейг склоняет голову набок, взгляд его опять совсем ничего не выражает, а неподвижность делает его больше схожим с изображением, чем с реальным человеком. Потом он говорит: — "Иначе и не выйдет, если учесть, что теперь я — ровно там же, откуда начал, и единственная разница — в том, что утром, когда я проснулся, у меня в холодильнике не было мертвого тела." И некоторое время Крейг снова молчит. Потом объясняет: — Я всегда заканчиваю там же, где и начинаю. Все остальное, и даже мертвое тело в холодильнике, это не так уж важно. Тебе нужно этому научиться. Заканчивать там же, где ты и начинал. Твик не уверен, что понимает его верно, но, может, и вправду получится разобраться с окном до приезда родителей. Может, все станет только хуже: сны будут длиннее, и все чаще Твик будет забывать о том, что защищаться не значит нападать. Но Крейг всегда будет заканчивать там же, где и начал — не считая мертвого тела в холодильнике. А в конце они оба умрут, но это все равно неизбежно, неизбежнее всего на свете. И поэтому плакать не надо.