Здравствуй, Макс

      Непривычно яркое солнце заливало лучами округу. Мне, привыкшему к мрачным, даже весьма неприглядным видам Нью-Йорка, было не по себе. Казалось, что еще пара мгновений и я снова очнусь в холодной пустой квартире, а за окнами снова послышится мерный стук капель или завывание метели. Стоя около черной мраморной плиты с именами жены и дочери, я чувствовал себя неуютно. Вина, что диким зверем периодически терзала душу, никуда не исчезла. Даже курс гребаной психотерапии, которую заставил меня пройти старина Джим, не помог.       Да и как забыть тот жуткий августовский вечер, когда твоя жизнь разделилась на «до» и «после»? Как стереть из памяти плач умирающей Мишель и крики Розы? На эти вопросы не было ответа ни у меня, ни тем более у психотерапевта. Поэтому через пару десятков никчемных сеансов я решил больше не отнимать чужое время. Эшли Брукс явно не стоило браться за мой случай. Выслушивать параноидально-шизофренические бредни бывшего копа — то еще «удовольствие». И я искренне сочувствовал ей, когда приходил на очередной сеанс. — Мистер Пэйн, как вы себя чувствуете? Я, признаться, уже устал от одного и того же вопроса. Эшли старалась увидеть хоть какие-то плоды своего труда, надеясь, что я отвечу ей: «— Уже лучше, благодарю». Раз за разом, натягивая на лицо дежурную улыбку, я уклонялся от прямого ответа. Ссылался то на метеозависимость, то на ноющие старые раны. В конце концов, психотерапевт поняла весь абсурд наших встреч и мы расстались на мирной ноте.       Возможно, я не желал спасения, не чувствовал необходимости искупить вину перед самим собой. Предпочитал тонуть в жалости к себе и упиваться собственной трагедией. Моя жизнь обрела смысл лишь на короткий период времени, когда мы вновь встретились с Моной Сакс осенью 2003 года. Когда все вокруг умирали, а она продолжала жить, становилось чуть легче на душе. Но даже воспоминания о ней не смогли вывести меня из лабиринта отчаяния. После той самой ночи*, когда она каким-то чудом улизнула из больницы, все связи оборвались. Я больше ее не видел, надежда на встречу умерла. Конечно, зачем ей неудачник и смертельно опасный тип вроде меня? Мона слишком много раз оказывалась на краю пропасти, чтобы сейчас, получив второй шанс, опять рисковать жизнью. Она молода, как ни крути, привлекательна, и ей явно нужен кто-то помоложе и повеселее. От одной этой мысли я криво усмехнулся, поправил кожаную куртку и опустился на корточки, касаясь пальцами гладкого надгробия.       …Тогда, в далеком 2001 году, я и помыслить не мог, насколько все круто изменится. Что я больше не встречу рассвет с моей семьей, не увижу первых шагов Розы, не провожу ее в садик, а затем в школу. Что моя «американская мечта» окажется не более, чем качественной иллюзией на реальность. Практически все, кого я так любил и ценил, давным давно кормят собой червей. Кроме Моны. Но эту страницу своей жизни я твердо решил перевернуть раз и навсегда. Сама мысль о том, что не останется в целом мире человека, который тобой дорожит, портила и без того паршивое настроение. Хотя нет, я неправильно выразился. Она лишала вообще всякого желания карабкаться дальше.       Мрачные мысли вновь овладели моей душой. Я устал бороться за эфемерный покой, которого мне никогда не достичь, как ни пытайся. Действия отработаны до автоматизма — приду домой, опять закажу пиццу, к нему пива или чего покрепче, провалюсь в алкогольное беспамятство, чтобы с утра все повторилось. Перед глазами, как в замедленной съемке, пронеслась вся моя жизнь. От пяти лет до нынешних пятидесяти трех. Я чертовски устал. Когда я уже собирался уходить, то внезапно ощутил, как на плечо легла рука и до боли знакомый голос произнес: — Ну здравствуй, Макс.