Волны разобьются

Шифра лежала на кровати, квадратный кусок неба в окне был белым по краям, а облака становились синими. Она читала. Вокруг нее цвели цветы, они проросли сквозь щели в полу, обвили ножки кровати, вырвались на простыни и покрыли лепестками брошенный на край плед. Окно было открыто, звонко играла мелкая группа в фейском трактире. Песни пелись известные, громкие. Читала она человеческие книги. Шифра заткнула уши, но музыка просачивалась сквозь ладони. Матан вошла к ней, покачала головой, увидев, как ярый плющ захватил стену. — Сестрица, совсем ты дом забросила. — Нет, не забросила, это все чувства мои, — ответила Шифра, убрав руки. — Захочу, уберу их. А так, пусть хозяйствует у меня весна. — За что ты его так любишь? Шифра села на кровати. — За то, как звучит его голос, — ответила она с неохотой. — Не от тебя я этого ожидала. — Он посмотрел мне в глаза, и посмотрел в них честно. Много ты знаешь тех, кто будет честен? — Ты разве так хорошо знаешь его? Матан села на край кровати. Шифра не смотрела на нее. — Люди показывают то, что хотят показать. И я показываю им то, что хочу. Люди женятся, чтобы потом разглядеть все получше и поближе. — Странный вывод, сестрица. Ведь феи женятся, потому что знают друг друга. А ты его не знаешь. — Я его знаю, знаю, что его беспокоит. — И ты читала его стихи, хоть он тебе не позволял. Иначе он тебе не говорил. И любишь ты его будто музу, вдохновение. — Люди по своей натуре нелогичны и непредсказуемы. А мы тоже люди. — Предсказуемы ведь люди, сама так говорила. — Что ты хочешь от меня? — Ничего. Я просто наблюдаю. И ты утверждала, что люди лицемерны. — Вдохновение тоже не всем и не всегда приходит. И лицемерие, я знаю, бывает условным. Шифра встала, открыла шкаф и стала перебирать одежду — человеческую, простую, закрытую. — Ведь он тебя не просит успокоить сердце перед сном, — продолжала Матан. — Ты только догадываешься о его мотивах. Мне Финбар рассказал и я там была. Шифра улыбнулась. — Ты просто злишься, — и дверцу шкафа резко закрыла. — Злишься за то, что я привожу чужака. Злишься, что и я уйти могу. Хоть тебе раньше никогда не было до этого дела. И я не ухожу. Вот тебе тоже пример лицемерия. — Нет, я не злюсь, — Матан встала. — И чужаков я никогда не боялась. Я лишь говорю — ты плохо узнала его сердце, а сам он нам свое не отдал — испугался. — Мне отдал, — ответила Шифра медленно. — Мне этого достаточно. — Часто ты это говоришь. — Что говорю? — Слово это. — Какое? — «Достаточно». Шифра не ответила, лишь улыбнулась, как она умела. Матан отвела глаза. Шифра набросила на себя желтое, легкое платье, взяла корзинку и выпорхнула из дома, не прощаясь. Она отправлялась на ярмарку, и хоть весело и по-человечьи звучали песни из трактира, стало Шифре неспокойно. Люди не бывали счастливы, если у них было все, в чем они нуждались. Они были счастливы только тогда, когда у них было то, что они хотели. Бесполезные вещи: билеты в кино, спортивные машины, яркие полотенца, конфеты. Если им чего-то желаемого не хватало, люди начинали задумываться и грустить. Шифра знала, что хотел Эхри. И пыталась его иногда разубедить. Но он сам этого не желал. И, пытаясь себя защитить, заменить свои желания, заглушить в чужих городах и странах люди жили в шуме, и умирали тихо и незаметно. Но Шифра мечтала и сама. Мечтала и желала — и хотела верить, что все исполнилось или исполняется. Или она гналась за мечтой — но так долго и близко, что поверила, что наконец, нашла ее. На похоронах было в Эхри что-то — отрешенное, безжалостное, хоть днем раньше он явно мучился, сочувствовал и тосковал. И отец его был не расстроенным, а злым, и все смотрел и смотрел на Эхри, будто был в чем-то виноват. Лишь Анна страдала по-настоящему. Гости плохо изображали скорбь. Шифра знала — бывает, что людей просто не любят. От старых и больных устают. А тут было равнодушие, а в сердце Эхри — непонимание. И когда вернулись — он злился, а его сердце в банке трепыхалось, вырывалось и кровоточило. Потом она увидела, что он плакал. Плакал тихо, робко. Не хотел, чтобы его видели. И Шифра замерла, не зная, что делать. Это не были слезы траура. Это были злые слезы. На ярмарке в глазах зарябило. Слишком громко играла шарманка, и слишком весело все улыбались, и стало Шифре от этого будто противно. И беспокойство разбушевалось еще больше, захотелось по-человечески куда-то уйти и спрятаться, где ее никто не достанет. Она рассеянно взглянула на товар, на фрукты, цветы, рукоделие, но не хотело ничего внутри отзываться. Кто-то её окликнул, она улыбнулась, бездумно, пусто. — А я тебе говорю — ты загляни-то в сердце, столько секретов там прячется? — женский голос под ухом. — Люди врут, их мысли врут, но сердце врать не может. И потом можно им же по полочкам разложить, мысли все поскладывать. И тогда человеку хоть спать легче будет. — Не буду я этого делать. Врачебной лицензии еще лишусь, — один из фей задумчиво разглядывал крупное яблоко. — Зря способности свои не используешь, — малознакомая фея поправила прозрачную шаль на плечах. — Если каждому пациенту буду предлагать сердце отдать — быстро по мне дело схлопочут. А если нет, то куда мне это девать все? Коллекционировать? — А ты просто сфотографируй. Не заменяй. — Мороки много и риска. От людей открытости добиваться нужно, но раз работаю я с ними — по их правилам лечить их буду. Повернулась и пошла прочь. И впервые за долгое время ощутила себя по странному чужой — платье ей показалось таким закрытым, жестким, почти уродливым. Прическа её была растрепанная, без лютиков в волосах, слишком неряшливая. Шифра поспешила, почти побежала, а перед глазами мелькало, будто она почти что-то разгадала — больное, хрупкое сердце Эхри, в ушах — его сдержанные всхлипывания. Она вышла за улицу, на поляну, села в траву. Трава была холодно-зеленого цвета, прятались мелкие, заурядные цветы. Глядела на плакучую иву, ветер играл в её листве, казалось, что ветки текут, как вода. Обняла колени, зарылась подбородком. Наступала прохлада. Пустая корзинка склонилась набок. А Шифра думала. Смотрела на низкое, осеннее небо, и пыталась понять. Она знала, почему люди скрываются. Им бессмысленно, нелогично стыдно за то, что что-то уходит из-под контроля. Люди боялись боли. Эхри боялся боли, и боли боялась сама Шифра. Но в отличии от людей, она не стыдилась признать этого. Шифра пыталась понять, как она видела их будущее. Оно рисовалось неясным, неуверенным, но жизнь сама по себе была неровной и нечеткой. И люди, когда они несчастны, часто принимают неверные решения — в погоне за мимолетным чувством изменений. А даже когда Эхри поселится среди фей, жизнь их не изменится. Она также будет вырезать из камня, изготавливать на заказ и для себя витражи, петь по птичьи и наблюдать за тем, как все вокруг стареет и рождается, строится что-то новое. А Эхри может не сразу привыкнуть к медленному течению времени, к уютной бесконечности, а значит — эфемерности, бесполезности его собственных творческих мук. Но это то, что ему нужно. То, что он хотел — перестать бежать и находиться в клетке. В вечности всегда можно дождаться того, как клетка заржавеет и раскрошится. А люди привыкли видеть все мимолетным и торопливым. И даже желая уйти, уходили с неохотой и искали причины смотреть на часы. Уже совсем стемнело, когда Шифра вернулась домой. На столе заботливо лежала коробка яиц, хлеб и ягоды — «Матан», догадалась Шифра, но не улыбнулась. Взглянула с благодарностью, подошла к окну. Разбудила щегла трелью и послала его к Матан с благодарностями. Постояв еще, глядя в ночной сад, Шифра размышляла. Взвесила все за и против. Её лицо насупилось. Она решилась. Пошла в спальню — деревянные стены покрыты плющом, вечными цветами и серебристыми, похожими на паутину, нитями. Из прикроватной тумбочки она достала маленький стальной прибор, похожий на острый ножик, сплошь украшенный резьбой. Рукоятка была в форме длинноволосой феи, склонившейся на колени среди роз, а лезвие — будто её меч. На конце рукоятки блестел красный, будто из стекла, шар. Подошла к сундуку, достала банку с сердцем. Поколебавшись, открыла. Она аккуратно достала трепещущее сердце. Держала его в ладонях. Оно спокойно билось, но, чувствуя, что его потревожили, сжалось. Шифра ласково погладила его, прижала к уху, закрыла глаза. Послушала стук, но сердце боялось, не пускало. Шифра вздохнула, и стиснула непослушное сердце в руках. «Эхри, ты мне расскажешь, я должна знать». Сердце панически задрожало. Шифра резко воткнула прибор в сердце. Сердце чуть не выпрыгнуло у нее из ладони. Оно в агонии тряслось, вырывалось, и густые капли крови дождем полились на колени Шифры. Шар мигал, записывая информацию. Кровь в теле человека в поселении людей качалась искусственным сердцем, поступала в мозг, высасывала воспоминания, исполняла фейский приказ. Шифра в коде, мелькавшем стремительно в красном тумане увидела слабость, беззащитность, непонимание. Боль в суставах, вранье родителям, ненависть. Оно было совсем близко, физическая, душевная боль, скрытая психикой, но сохранившееся в страхе, в хрупком неверии. На глазах Шифоы выступили слезы. Она не могла больше его мучать. Она с силой вырвала из мучащегося органа прибор. А Эхри лежал на кухне, на полу, свернувшись калачиком, не понимая, почему глаза мокрые, почему болит и рвет в груди. Почему вспомнил себя маленьким, откуда странные и страшные призрачные картинки лица деда в мозгу… Кто-то ворвался в его сердце, насильно, не спрашивая. Собака, будто понимая хозяина, боязливо сжав хвост и уши, подкралась к нему, прижалась телом к его животу. Эхри обнял её и не выдержал, тихо застонал. А потом внезапно горько заплакал.