land of broken promises

I walked the streets of Vegas I walked till I was blind... Мы вместе обещали это страждущим душам. Помнишь? Мы дали так много обещаний, что не смогли выполнить. Жалеешь?.. Шепот таял, таял в ночи. Помнишь? Жалеешь? Что станешь делать теперь? - спрашивала она, пребывая одновременно и где-то рядом, и слишком далеко. - Ничего, - отвечал он. *** Чей-то взгляд скользил по всему его телу, заинтересованно, жадно; он оборачивался, всей кожей ощущая чужое вожделение, но видел лишь юную девчонку. Дальше, насколько он мог разглядеть, были туго спеленутые костюмной тканью спины мужчин и плечи женщин с бархатными долинами меж лопаток. Лицом сидела только девчонка - но она слишком занята была вином, а впрочем - взгляд, острый, словно удар, тёмный - врезал ему где-то промеж глаз, и он едва не захлебнулся шампанским. - Что с тобой? - спросила жена. - Ты в порядке? Опять голова? - Нет, нет, - торопливо ответил он, вытирая подбородок салфеткой. Девчонка смотрела теперь на своего собеседника, худого, узкоплечего мужчину, лица которого не видно было в ресторанной полутьме. - Ты бледный, - сказала жена. Отпила из бокала, аккуратно разгладила складку на рубчатой скатерти - беспорядка она не любила, не могла терпеть; столовые приборы по обе стороны тарелки лежали ровно, даже остатки пищи будто сами собой складывались в аккуратные горки. - Может, стоит поехать домой? - Брось. У тебя день рождения, не у меня. Я хочу, чтобы всё было идеально. Идеально. - Не стоит. Если ты... Если тебе... - Со мной всё в порядке, - раздраженно ответил он, сделав ударение на "со мной..."; обернулся - девчонка невинно ковыряла вилкой своё блюдо, собеседник её, по-прежнему невидимый, склонился теперь к столу и что-то, судя по нервным колебаниям свечи, горячо шептал. "Хороша", - будто во сне отметил он. - "Молодая... Да, молодая. Лет шестнадцать, не больше. Как только пустили?.. А если..." - Пожалуй, я бы попробовала этот десерт, - прервала его размышления жена. Она сияла улыбкой - тупой, жизнерадостной; она ждала подарка, который он всё еще не вручил ей, надеясь сделать всё красиво, напоказ. Хмуро наблюдая за ней, он начинал жалеть, что не сослался на работу и не уехал к морю с любовницей. По крайней мере, любовница никогда не рискнула бы заговорить тогда, когда женщине полагается молчать. Он мог бы состариться за рюмкой, в шезлонге - она не произнесла бы и слова. - Посмотри только, - заговорщически зашептала жена, глядя куда-то поверх его плеча. - Та девчонка... Да она совсем еще ребенок. А этот... поит её вином. Где такое видано? Ты только погляди! Появился шанс обернуться и вонзиться в девчонку взглядом - что он и поспешил сделать; та, вся золотая в свете свечей, будто почуяла это и приняла журнальную, сексуальную позу, выгодно подчеркивающую тоненькую фигурку - лицо над свечой склонилось, мелко затряслось от смеха, и стало видно, что это молодой мужчина весьма странной наружности - темноглазый, белокожий, с точеным профилем. Девчонка, впрочем, была ему под стать - черноволосая, черноглазая, с чертовщинкой во взгляде и излучине губ; наскоро подавляя растущее вожделение, он лихорадочно глотнул вина. Девчонка заметила это, засмеялась - открыто, громко - и собеседник её снова откинулся в тень, чем-то разочарованный. - Может, он сутенер? - шепотом продолжала жена. - Смотри-ка... - Нет, - торопливо ответил он, наконец-то припомнив, где видел это лицо. - Это музыкант. Музыкантишко... Местный. Я вспомнил теперь. - А она?.. - Её я не знаю. Всё тело теперь говорило ему о том, что он чрезвычайно хочет её знать - но разум протестовал, упирался; у жены день рождения, праздник, им нужно съездить в... Девчонка встала, оправила преступно короткую юбку - и прожгла его взглядом; наскоро опрокидывая в себя бокал, другой, он мял скатерь и соображал - она направилась в туалет - взгляд её, приглашающий - но нет, это было бы слишком хорошо, это почти невозможно - - Едем? - простодушно спросила жена. - Нет, - сказал он. И, поддавшись секундному порыву, вскочил. - Я сейчас... Впрочем, ты права, можно... Я только... Сейчас... Когда он проходил мимо ИХ столика - музыкант поглядел на него странно, подозрительно - а может, не поглядел вовсе; во всяком случае, сидел он, музыкант этот, как на иголках, точно так же, как он сам, с минуту назад, мял скатерь и явно чего-то сильно опасался. "Шлюшка", - со вкусом подумал он. - "И этот... Прекрасно об этом осведомлен". Коридор, плавно уходящий вниз, он преодолевал долго, мучительно. Сомнения грызли изнутри - а что-то жаркое, трескучее разливалось по телу, снизу - вверх. "Не стоит заводить себе таких баб", - думал он через минуту, открывая дверь женского туалета. - "За ними глаз да глаз... То есть..." Девчонка была здесь. Она ждала его - это сразу стало ясно: вперившись взглядом в зеркало, она вся, мягкая, растеклась по краю раковины, томно заложив одну ножку за другую - и, когда он вошел, мигом подобралась; потом резко обернулась - и впилась в его глаза своими, черными, острыми, жгущими. - Привет, - сказала она. "Привет", - хотел ответить он - но язык не слушался. Уже будучи совсем близко к ней, совсем рядом, уже сгребая её руки своими, он почти перестал соображать, перестал отражать реальность - и тут, хлестко, как удар, бросилось в глаза его собственное отражение в зеркале - искаженное, чужое, похотливое лицо, бездумный взгляд, пустое, пустое. "Специально встала здесь", - подумал он, почему-то теряясь. - "Специально..." - Ты чего боишься? - спросила она. - Слежки? - Да нет, почему же... - Или себя? "Ч...Что?" - хотел спросить он. Но не спросил. Замер, держа её в руках, горячую, тонкую. Она смотрела ему прямо в глаза. - Посмотри на себя, - сказала она. - Да, туда, в зеркало. Посмотри и сдохни. - Ты чего творишь? - Ничего. Хотела задать тебе пару вопросов. Первый. Как так получается, что человек, вершина эволюции, способен в один прекрасный момент превратиться в животное? Почему? Понимаешь, о чем я толкую? Он молчал, пораженный. - Второй. Если ты так сгнил изнутри, как тебя еще от самого себя не тошнит? И третий. Когда жена тебя бросит - ты станешь искать меня? - Что ты творишь, - тупо повторил он. - Ничего. - Она как-то вывернулась из его рук, как-то неуловимо скользнула к двери; глядя ей в след, он не смел пошевелиться, всей душой своей ощущая свежий, болезненный, жаркий ожог где-то внутри. - Я только хочу знать, станешь ли ты меня искать - потом. И почему-то мне кажется, что станешь. Так вот, знай: ты никогда меня - не найдешь, и - тут что-то случилось, огни погасли; он тер лоб, склонялся над раковиной, пытаясь вызвать рвоту, но никак не мог вспомнить, что случилось, как она открыла дверь - и что было потом, как она исчезла; позже дверь открылась снова, в туалет заглянула жена - и отшатнулась, увидев его зеленоватое лицо; еще долго он плескал в глаза холодной водой и пытался понять, что совершила эта девчонка с ним, почему он стал так ненавистен самому себе - но ответа не было. Позже - в зале ресторана - уже не было ни её, ни её спутника. *** Щелчок. Искаженные диктофоном голоса. Шум на заднем фоне. Это - запись под номером одиннадцать. Диктофон обнаружился в машине, под водительским сидением. Он смотрел на серый коробок и не понимал, отчего в салоне так жарко. Кондиционер. Кондиционер. Окно... - ...видела, как сгибались люди. Некоторые ломались, некоторые - распрямлялись снова, только спины у них всё равно оставались кривые, согнутые. - Мне нравятся твои истории. - Я знаю. - Продолжай. - Тебе что больше нравится - истории про людей или про то, что они прячут за спиной? - А что они там прячут? - Чаще всего ножи. Конец записи. *** - В общем, её зовут Имоджен. - Где подобрал? - Не поверишь - на улице. Она переходила дорогу. Конфетно-розовый жакет, короткая юбка; волосы, каштановые, почти черные, острижены коротко и гладко зачесаны назад. Она ждала, пока загорится зеленый сигнал светофора. Рядом что-то мельтешило, какая-то мелкая, вторичная жизнь - старухи, дети, собаки - а она плыла во всем этом, единственно живая, настоящая, не торопилась, не бежала - плыла; зеленый свет, шажок, другой, и тут - быстрая, острая дробь шагов, легкие теннисные тапочки - через дорогу, по пути - пнули камень, зацепили ползущий пакет. С красно-белой зебры перехода - на тротуар; там - куда-то вправо, где горит, гремит, дымится паром конфетная лавка. Внутрь; мир блекнет, выцветает, но - временно; и снова она снаружи, снова идет, но теперь - с огромным пакетом в руках. Она улыбается своим мыслям, беспечно; люди огибают её, боясь расплекаться об эту несокрушимую скалу с лицом ребенка - и всё как-то сразу уходит, меняется, цветная пленка - на черно-белую: она заворачивает в подъезд старого здания с вазами - и пропадает. Можно кинуться за нею следом, но на двери - кодовый замок, домофон, знать бы, куда звонить - тогда можно бы... Но... Она появляется и на следующий день: торопливо бежит в хлебную лавку неподалеку. Теперь она в сиреневом, свежая, как цветок. Обогнать, оказаться впереди - и разглядеть её лицо: чистое, светлое, с темными глазами лесной лани - но вот оно, оно здесь, чутье не подводит и на этот раз, всё так, как нужно, всё идеально, безошибочно - у неё в глазах демоны, черти, бесы; она улыбается не так, как улыбаются девчонки её возраста - она прожигает улыбкой, она делает больно. "Ну?" - говорит она, притормозив. - "Чего встал?.." "Да вот, жду кое-кого". "А я тут причем?" "Тебя жду". "Ну и ладно. Булочки любишь?" Она перешла на ты сразу же, решительно. Было ей семнадцать лет, у неё было звучное, как удар хлыста, имя - Имоджен; она жила одна, без матери, без отца, и она чертовски любила секс. Еще она любила причинять боль. *** Щелчок. Запись под номером четырнадцать. - Есть такие ошибки в наше время. Они пытаются жить, как все, учатся, работают, по магазинам ходят, но им всё это - так, на раз плюнуть, фигня; им хочется чего-то еще. - А почему ты называешь их ошибками? - Потому что ошибки и есть. Бывает, на грязной доске какой-нибудь недоумок напишет сложное уравнение, а весь класс сидит и пытается его списать. Ну, вообрази. Там не разобрать ничего, сплошная каша из обрывком предыдущих задач и призраков следующих. Так и здесь. Рождается оно - ошибка - и пытается из этого хаоса выбрать себе лицо... - Как в школе-то? - Хреново. Неясный шорох. Конец записи. *** Она любила рестораны. Она пила вино литрами, галлонами - но не пьянела; очень скоро он стал вытаскивать её с собой на вечеринки из тех, где звезды разного калибра шатаются вокруг шведских столов и убивают время за беседами. Её вся эта тусовка дичайше веселила; она бегала от группки к группке и несла совершеннейшую чушь - ей улыбались, она умела располагать к себе людей; об одном просил он: не попадать в объективы камер, особенно - рядом с ним. - Ой, шутишь? Кому придет в голову тебя фотографировать? - Если вдруг придет, ты уж позаботься о том, чтобы тебя поблизости не было. Вечеринки кончались, после были дешевые номера гостиниц и жизнерадостная возня в темноте. - Я - посланник, - загробным голосом говорила она. - В меня нельзя стрелять, я иду с миром. - Вижу. - Не стреляй в меня. - Никогда. Как можно? *** Кое-что он хранил в тайне от неё - и от всего мира. Когда сознание его становилось мутным, больным, ноющим - а таким оно бывало минимум дважды в год - он отправлялся на поиски людей, которые смуту эту могли развеять. Те, кто тлел, не интересовали его, как и те, кто гас слишком быстро. Ему нужны были люди-факелы, люди-психи, способные сжечь не только душевную муть, но и всё, что в мути этой могло родиться. Он высматривал этих дьяволов в толпе, он искал их в клубах, на вечеринках, светских приемах, он коллекционировал их, собирал, как чокнутый филателист собирает драные марки - но теперь, когда появилась она, он всё чаще думал, что, пожалуй, поиски стоит прекратить. Он нашел то, что искал. И мысль эта, непривычная, доставляла ему немало неудобств. Иногда, по ночам, когда она уже спала, он остро ощущал своё одиночество. Он чувствовал, что она может ускользнуть от него - и ускользнет, как только предоставится возможность; в то же время другая его часть верила в то, что она тоже нашла искомое и, возможно, тоже готова суть свою подавить. Что искала она - он не знал. До поры до времени. *** - Посмотри мне в глаза, - сказала она. Он послушно повернул голову, посмотрел на неё. Темные-темные глаза впились в его, будто две ловких, гладких руки проникли в мозг и стали шарить там, слепо, перебирая всё, что он знал, любил и помнил. Чувствуя себя обманутым, обкраденным, он отвел взгляд и поднес к губам бокал. Вино было пряным, мягким, опьяняющим. - Дай и мне. - Тонкая рука отобрала бокал. Он рассмеялся. - Ну что, посмотрела? Что ты там разглядела, скажи? - Ну, ты хороший человек, то, что надо. - А что надо? - Надо, чтоб ты был мой. Он таял. Вино, жара, красный полумрак ночного клуба, диван, одной мягкостью своей крушащий все доводы, все разумные, добрые и праведные мысли. В последнее время в его жизни было всё больше непонятных, смурных каких-то совпадений, повторений, дежа-вю... Он больше не чувствовал себя хозяином собственной жизни; а тут еще и девчонка эта, со звонким именем Имоджен - иллюзию замкнутого мира смело, как сметает напором тайфуна картонные домики на побережье. Она сидела подле него, босая: туфли она скинула, как часто любила делать, и теперь неторопливо чесала его ногу своей; руки её, тонкие, загорелые, не лежали без дела: она гладила его предплечье, накрывала его кисть своей, чесала за ухом, как кота, гладила по волосам. Он любил эти беззаботные, небрежные прикосновения; любил всё, что она делала с ним. - Как часто ты видишь себя в зеркале? - вдруг спросила она. - Что ты привык видеть там? - О чем ты? - он на всякий случай напрягся. - О том, что перед зеркалом люди всегда надевают маску идеального, обложечного с е б я. О том, что настоящего себя они не видят никогда. А настоящий ты - знаешь, когда бываешь? Ну, например, когда спишь. Или во время секса. Или когда тихонько сидишь в уголочке и жуешь сопли. Или когда охвачен похотью и почти себя не контролируешь. - Чтож, это очень печально, если так и есть. - Знаешь, только я из всех людей на свете видела настоящего т е б я. Ты такой забавный. Ты - и полетело, завертелось, понеслось; он слушал, щеки его пылали, он не понимал, зачем она говорит все эти гадости, что это льется из неё, горькое, злое; он никогда не видел её такой. Она будто жалела о чем-то, будто за что-то ему мстила. Она говорила, и говорила, и говорила до тех пор, пока он, вспыхнув, не оттолкнул её руки и пулей не вылетел из клуба. Она выждала немного и направилась следом. *** В темном переулке что-то происходило. Возня, шелест, голоса; чуть поодаль, в янтарном круге фонарного света, стояло такси, распахнутое; из такси торопливо вываливался человек в темно-сером костюме. В руках человек нес что-то длинное, завернутое в хрустящий полиэтилен. - Не надо сдачи. Нет-нет, не нужно. Оставьте. Идите, купите своим детям по мороженому. Нынешние дети - просто звери. Особенно если это девочки. Если у вас дочь, сэр, купите ей чупа-чупс. Дверь хлопнула, одновременно с этим распахнулась дверь ночного клуба. Наружу вырвался низкий, тяжелый бит, осколки стекла на асфальте завибрировали; из клуба, не глядя по сторонам, вылетел молодой человек в черном. Человек с полиэтиленовым свертком проводил его долгим, изучающим взглядом; юноша скрылся за углом, и человек послал ему вслед идиотскую улыбку. - Спасибо, сэр, - негромко, чисто, словно распеваясь, продолжил человек сам с собой. - Нет-нет, спасибо, сэр. У вас потрясающие часы. Мне очень нравятся. У вас очень милая жена, сэр. Это ведь её фото? Ах, это шлюшка из "плэйбоя"? Ну что вы, что вы. Наоборот, я, можно сказать, сделал ей комплимент. Дверь клуба снова распахнулась, оттуда выглянула девчонка в коротком черном платье. - Молодежь, - мечтательно продолжал человек. - Ах нет, спасибо, сэр, не стоит. Я слишком стар. Оставьте её себе. - Где он? - спросила его девчонка. Человек остановился на нижей ступеньке лестницы, ведущей к дверям. Поднял глаза, мутные; всмотрелся в лицо стоящей перед ним девчонки, будто силясь кого-то в ней узнать. Рассмеялся, махнул рукой, продолжил: - Ах нет, сэр, я опять ошибся. Всего лишь ошибся. Это Санрайс Авеню тридцать-два-бэ? Мне кажется, нет. Мне кажется, я снова ошибся. - Что у вас там? - спросила девчонка. Человек непонимающе уставился на сверток. - Ах, это. Вы правы, леди, это неуместно здесь. Я не хотел, честное слово, не хотел. Есть ли в этом клубе фейс-контроль? Ах, леди, если бы вы знали, как мне жаль. Девчонка смотрела на него. Глаза её были темны. Вдруг, разом что-то для себя уяснив, она бросилась вниз по ступенькам, взяла человека под локоть и мягко повела куда-то. Тот, разомлев от этой неожиданной близости, радостно разулыбался. - Леди, что вы. Я так благодарен вам. Вы сделали всё, что смогли. - Еще нет. - Вы правы. Вы правы. - Вам нравится виски? - Виски? Очень, очень. - Вы когда-нибудь видели луну в зените? Ну, понимаете, в зените. - Конечно. Конечно. Она прекрасна. - Тогда я угощу вас виски и покажу вам луну. Она во-он там. На крыше того здания. Вы пойдете туда со мной? - Леди. Только если вы будете со мной честны. - А вы - будете честны со мной? Человек остановился. Посмотрел в глаза девчонке, стоящей перед ним; по лицу её совершенно ничего нельзя было прочитать, человек силился понять что-то, но в его голове было слишком много голосов. Это мешало, сбивало с толку. Позади, на крыльце клуба, снова хлопнула дверь. Девчонка в страхе обернулась: никого. Кто-то вошел. Вернулся?.. - Идемте, - решительно сказала она и снова взяла человека под локоть. Она хотела увести его как можно дальше от клуба. Из свертка, что он прижимал к телу левым локтем, выглядывало глянцевитое дуло дробовика. - Вы любите играть со смертью, - вдруг сказал человек. Девчонка рассмеялась. - Я - её протеже. Обычное дело. Остаток ночи они провели на крыше. Они пили виски, смотрели на луну и изредка робко, нервно трогали кисти рук друг друга. Уже на рассвете человек свернулся калачиком и уснул; девчонка аккуратно отобрала у него сверток с оружием и спустилась вниз. Рассветные улицы были полны тумана и сиреневых огней. Ступая по асфальту легко, беззаботно, она дошла до ближайшей урны и опустила сверток туда. Затем перешла дорогу, села в такси и пропала. Человек проснулся немного погодя. Обхватив голову руками, он раскачивался и стонал; голос его отдавался эхом в пустых переулках. - Ах, господи, господи, я ошибся, я снова ошибся... Где же мне её искать, где же мне её - теперь - искать?.. *** Щелчок. Запись под номером двадцать два. На фоне - монотонный гул двигателя. - Я люблю подсыпать людям в бокалы яд и смотреть, как они умирают. - Да, это ты любишь. - Нет, ты не понял. У меня есть перстень, вот такой, с цейлонским рубином. На самом деле он откручивается, и там - полость, заполненная порошком - ну, например, мышъяком... - Где ты вычитала этот чудесный план? - Прекрати. Я пытаюсь сказать. - Что сказать? - Что я люблю, когда люди умирают. - Перестань. Ты не такая. Я не заметил бы... Не полюбил бы... - И что? Что ты вообще можешь обо мне знать? - Я знаю, что ты бродишь где-то с другими мужиками. Видел тебя не раз и не два. Это единственное, что я знаю наверняка. - И что? Ты не можешь с этим смириться? Женский голос говорит что-то - диктофон уродует слова, глотает окончания. Треск. Конец записи. *** Ему всё чаще снова становилось одиноко. Наступила осень, небо над Берлином потемнело. Тучи кружили над городом, как стаи стервятников; электрическое тепло согревало тело, но не согревало душу. Запершись в комнате, он подолгу сидел один, наблюдая за тем, как скользят по полу неоновые огни автомобилей. Снова стала приходить музыка; какое-то пламя, разгоревшееся было в нем, стало гаснуть теперь, прибитое осенью и сезонным сплином. - Мне не нравишься ты - такой, - говорила она, стоя на пороге - в одних чулках; туфли она держала в руке. - Мне не нравится, когда ты - в себе. Бах - и дверь хлопала, и она сбегала вниз по лестнице, босиком - в городскую грязь. - Мне тоже не нравится, - говорил он воцарившейся тишине. - Я тоже не люблю, когда... Она возвращалась - всегда. Она вбегала в квартиру, несчастная, зареванная, мокрая - и утопала в его объятиях, и много слов, сказанных прежде шепотом, обретали звук, обретали гласность - - я буду твоей, только не бросай - - я же твой тайный друг, у нас же один - на двоих - секрет - - только не стреляй - и они тонули в сухих, прохладных барханах простыней, и веяло пустыней вдруг, когда высыхали слезы и она засыпала у него на плече - но окно распахивалось от ветра, и уж там-то, снаружи, была вода, много, много воды. *** Он писал песни. Музыка приходила только тогда, когда она - смеющаяся - сидела рядом с ним на подоконнике, болтая ногами в холодном сером н и ч т о. Он писал что-то об огне, горечи, зимних садах, море, смерти; всё то, что плавало, невысказанное, в её темных глазах, он ловил и облекал в слова. "Я обещаю", - говорил он, - "что возьму тебя в группу - и мы вместе захватим мир. Ты только подрасти". "Не хочу расти", - смеялась она. "Бери сейчас". "Хорошо подумала? Возьму ведь". "Ах-ха-ха..." *** Однажды она не вернулась домой к вечеру. Он провел несколько долгих, мучительных часов у окна, разглядывая хмарь и низвергающиеся потоки воды, но решение - выходить или не выходить - так и не пришло. Отмучившись, закрыл окно и лёг спать. В завалах подушек и одеял одна-единственная мысль не давала ему покоя: он стал слишком часто ждать её, слишком часто не дожидаться. Наконец он уснул; мешали обрывки мелодий, которые кружили под потолком, как ленивые комары. Изредка один-другой пикировал вниз и клевал его в затылок; он неизменно просыпался и принимался жестоко тереть голову. Далеко, на другом конце города, она ехала в такси. Ехала долго, в полусне, склонив голову на ободранное сиденье; в глазах её, полуприкрытых, мелькали огни и неоновые блики. Водитель, то и дело поглядывавший в зеркало заднего вида, откровенно скучал. - Вот чего я не понимаю, - наконец гаркнул он, одновременно выводя и её, и себя из состояния полусна. - Чего не понимаю, говорю. Отчего люди так спешат? - Кто спешит? Куда спешит? - она просыпалась долго, неохотно. Очнувшись, принялась оправлять прическу и платье. - Да никто. Люди, говорю. Вот эти самые. Ну, вечно, прыгают сюда вот, где вы, леди - и мне на ухо ка-ак: а ну гони, быстрее! Гони, говорят... Я вот и думаю... Куда-ж гнать-то. Ну куда гнать. И так всё слишком быстро. Я, может, медленно хочу, вдумчиво, всякое такое. А они - гони... Им лишь бы поскорее. Вот я и говорю: куда они спешат? - Вы много думаете, - не слишком любезно ответила она. - Это вредно. - А? Вредно, говоришь? Что, правда - вредно? - Правда-правда. - Правда? - продолжал спрашивать он, подруливая к темному, узкому переулку. - Правда, говоришь? - Я не лгу. Никогда. - Да ну. Правда? Двери он заблокировал. Она замерла, улыбаясь, прекрасно зная, что улыбка эта, одна, сама по себе, способна довести до исступления любого. - Чего лыбишься, - мрачно спросил он. - Снимай давай. - Вы луну любите? - Луну? - на мгновение он опешил. - Какую такую луну? - Обыкновенную. В зените. - Обожаю, - он мигом включился в игру, предвкушая долгое наслаждение. - Ах, как я обожаю луну в зените! - А виски? - Ах, виски! Как я виски-то люблю! - А кровь, смерть, боль, оружие - всякое такое? Он заколебался. Глаза девчонки были темны. - Папаша-полицай, что ли? - Хуже. - Мафиози? - Ты вот скажи, ты будешь меня искать? - она спрашивала как-то отчаянно, опасно подавшись вперед, заслонив всё волосами и белой-белой кожей. - Будешь меня помнить? - Помнить, - проворчал он. - Забудешь такую. У тебя глазища... Ты кто такая? - Ведьма, - потеряв всякий интерес, она откинулась на сиденье. - Обыкновенная. До дому-то довезешь? - Довезу, куда я денусь. В подъезде, проигнорировав лифт, она долго-долго взбиралась наверх по лестнице. Открывая дверь, глотала слезы; ключ дрожал в руке, громко царапая металл и крашеное дерево. Там, внутри, кто-то что-то уронил - проснулся; распахивая дверь, она вся подалась навстречу ему, готовая утонуть в его объятиях. - Почему? Почему я, почему со мной? Как хорошо, что ты, что ты... Он молчал, поглаживая её волосы. До кровати они добирались долго, спотыкаясь в темноте и разбрасывая вещи. После она плакала у него на плече, всем телом прижимаясь к его телу; в то утро ни он, ни она не встали вовремя, но, проснувшись около семи, он долго баюкал её зареванное лицо, прежде чем уснуть снова. Всё было по-прежнему; и всё же что-то изменилось. *** "Когда у тебя есть кто-то - настоящий - это хорошо. Хорошо, когда у тебя есть друг, который готов разделить с тобой твою смерть. Хорошо, когда ты не один". Именно так она называла себя - его друг; она и была ему другом, единственным и самым верным. Она обещала, что будет рядом всегда, и тогда, когда он не способен обернуться к миру лицом, и тогда, когда он - во власти осеннего сплина - почти не способен жить, и даже тогда, когда кончается всё, ради чего жить по-настоящему стоит. Она охраняла его сон, но не спала сама; она рассказала ему все истории, что знала, и не могла выдумать больше ни одной. Наступала зима. *** - А что насчет того, чтобы... Изменить мир? - спросила она, отставляя бокал. Вокруг, в зимней темноте, мелькали снежинки; лицо её, белое, обрамленное волосами, выделялось на фоне ночи, как идеально гладкая луна. Напротив, на расстоянии полуметра, плыло такое же лицо, белое и ненастоящее - его. - Изменить мир? Не знаю. Вот насчет этого не знаю. А нужно? - Неплохо бы. Он погрузился в себя - и неожиданно вынырнул снова, неся ответ. - Я пытался, в общем-то. Все пытаются. Все с этого начинают. Ну, знаешь, когда ты молодой, дерзкий такой, полный сил. Вот, мол, хочу ми-ир изменить... Знаешь, со временем начинаешь понимать, что это... - Не надо мне про время. Это самая большая гадость на свете. - Да ну? - Ага. Не надо про время. Молчи про него. - Как же мне тогда сказать то, что я хочу сказать? - А ты не говори. Я уже поняла. Ты неправ. Это не должно пропадать, понимаешь? Не должно уходить. - Почему? Чего в нас такого особенного? Она задумчиво склонила голову набок. - Ну, мы знаем много всяких таких штук... - Ну? - Как танцевать зимой в саду, например... Откуда и куда текут реки... Какой ключ открывает все двери... - Я рад, если ты действительно воспринимаешь всё это всерьез. - А как? - в её лице что-то потухло. - Как же?.. Это мы же, вдвоем... - Знаешь, Имоджен, - вдруг вспылил он, словно что-то - что-то чужое пронзило его. Хватая её за руку, он весь горел улыбкой. - Хочу тебя кое о чем попросить. - Проси. - Она силилась улыбнуться. - Никогда не меняйся. Никогда не позволяй, Имоджен, людям себя поганить. - Это как? - Не отвечай злом на зло. Она улыбнулась, кивнула - печально. - Ты меня не бросай, - вдруг сказала она. Он, будто предчувствуя дурное, сразу напрягся. Улыбка увяла сама собой. - Ну что ты. Ушибешься еще. - Любишь меня? - Боже, что за детские разговоры. Ясли-сад, ей-богу. Конфетку будешь? - Буду. Потом. Я всерьез спрашиваю. Он вздохнул. Она глядела на него - прямо в глаза, будто моля о чем-то. "Ребенок", - думал он. - "Сколько бы я её ни превозносил. Ребенок. Потом, может, вырастет; может, станет женщиной. Если кто-то там - даст. Если кто-то там - позволит. Если поможет... Но не будет в ней уже ничего; всё то, что хоть чего-то стоит, пропадет из неё, как пропало из меня, из всех, кого я любил, из всех людей на свете... А потом..." Вслух же он сказал: - Ты мой друг. Она кивнула, удовлетворенная ответом. И вдруг добавила, смешно, отчаянно тряхнув волосами: - А пообещай мне одну вещь. Люби меня - любой. Он не нашел, что ответить. *** (I never promised you an open heart or a charity) Люди кружили по городу, бороздя грязевые океаны; люди бились в стекла витрин, как мотыльки, и едва не падали под острые женские каблуки. Где-то в глубинах города, среди бесцветных зданий, человек бродил от угла к углу и заглядывал в урны. Через две улицы от него, у входа в роскошный пятизвездочный отель, другой человек выходил из автомобиля, сжимая в кулаке измятую бумажку. Еще через квартал, у входа в метро, юная девчонка договаривалась о встрече с поклонником. Юноше было не больше девятнадцати, он был худ, прыщав, невзрачен. Половину его лица закрывала сальная челка, на другую половину жалко было смотреть. - Луну, - спрашивала девчонка, почти отчаявшись, - любишь? - Какую такую луну? - Обыкновенную. В зените. - Не понимаю, о чем ты. - А вино? - Какое там... Родители запрещают... Сжав губы в тонкую тонкую линию, девчонка извлекла из кармана маленькое зерцальце. Повращала им так и эдак, пытаясь поймать прыгучее отражение; наконец замерла, разглядывая чужой крупный, прыщавый нос, который в зеркале казался даже больше, чем на самом деле. - Ты чего творишь? - заволновался юноша. - Да вот, смотрю. Не хочешь ты ничего. - Чего-о?! - Чего-чего. Катись колбаской. Еще через три квартала человек в черном шумно распахнул окно. Город настиг его, как настигал уже тысячи раз; за его спиной, в комнате, трезвонил телефон. Человек стоял, вцепившись руками в оконную раму, и никак не мог обернуться - даже зная, кто звонит, даже понимая, что звонок этот способен изменить всё. Спустя пару минут аппарат затих; человек неспешно развернулся, закрыл окно и взял чашку чая, который к тому моменту уже успел превратиться в лёд. *** Щелчок. Запись номер двадцать шесть. - Люди так устроены. Их души всегда хотят чего-то большего. Большего, чем то, что у них уже есть. - Мне нравится та история, в которой люди похожи на манекенов. Знаешь, твои манекены, которыми ты завалил студию, и то больше похожи на людей, чем сами люди. - А, да... Они красивы. Конец записи. *** Автомобиль затормозил у самого тротуара. Она шла, погруженная в свои мысли - и оттого не сразу поняла, что следом за ней, шаг в шаг, идет человек. - А, - выдохнула она, оборачиваясь, уже ожидая того, что случится потом, - это ты... - Нашел, - только и сказал мужчина. - Я тебя нашел. - Плохо, - без улыбки сказала она. - Для тебя или для меня? - Для меня. Мужчина смотрел ей в глаза и не понимал, что случилось с ней за те месяцы, что прошли с моменты их первой - и единственной - встречи. Та гладкая, красивая, манящая змея, которую он зажимал в сортире элитного ресторана, куда-то делась; вместо неё была невысокая, худенькая, бледная девчонка, лишенная всяких чар. Он искал её долго, упорно, наводил справки и выбрасывал на ветер тонны денег, и вот теперь наконец нашел; он не спал ночами, представляя, что сделает с ней, когда отыщет, и вот наконец отыскал; он столько раз представлял себе этот момент, но никак не ждал, что наяву она окажется намного - в тысячу раз - слабее него. - Я помнил тебя другой, - только и сказал он. - Бывает. Что, бросила жена? - она попыталась улыбнуться. Её лицо было белой маской, безжизненной; темные глаза, тщательно подведенные, отражали снег. - С работы вылетел? - И то и другое. Ты из меня душу вынула. Он помолчал, глядя ей в глаза. Вокруг них суетились люди, визжали шинами автомобили, она могла бы позвать на помощь - но не сделала этого. - Многовато краски, - кивнул он на её лицо. - В тот раз она была тебе не нужна. - Старею. - Пошли. Она повиновалась. Она не издала ни единого звука, садясь на заднее сидение автомобиля; она не произнесла ни слова за всё то время, что они юлили, заметая следы, по городу; не попыталась сбежать, когда они стояли в пробках, и не попыталась дать отпор, когда он, заперев гостиничный номер на ключ, начал стягивать с неё платье. Лишь один раз она извлекла из кармана вибрирующий телефон - и, подумав, отключила. Он наблюдал за ней молча, искоса. Он ощущал нечто новое для себя, не похожее ни на гнев, ни на желание отомстить; только под утро, проснувшись с ней в одной постели, застав её плачущей в подушку, он наконец понял, что за чувство поселилось в нём; она по-прежнему извращала его душу на свой лад, но теперь это было так... - Ты вынуждаешь меня, - пробормотал, - просить прощения. Ты такая жалкая. - В зеркало погляди. - Кажется, тебя тоже потрепала жизнь. Не думаешь, что сама во всем виновата? - Думаю. Нельзя было влюбляться. Только не мне. *** Потом зима кончилась. Вместе с ней кончилось что-то в нем самом; заряд, заведенный в начале прошлого лета, когда Имоджен вошла в его жизнь, постепенно выдохся. Она все чаще смотрела на него без улыбки, задумчиво; у неё появилась своя жизнь, она перестала таскаться за ним по студиям и вечеринкам, научилась молчать. Они пили вино, сидя в ресторанном сумраке, но не смотрели друг другу в глаза. Вокруг гудели, жужжали, шелестели люди; Имоджен водила пальцем по краю бокала и не говорила ни слова. - Знаешь, - вдруг заговорила она, - в этом самом ресторане, прошлым летом, я соблазнила одного чувака. - Понимаю. - Он с женой сюда пришел. Сидели там, жрали, пили - ну, как обычно, в общем. - И? - Я пошла в туалет, он - за мной. - И что же? - Я же действительно хотела его трахнуть. Правда хотела. Наверно, единственный раз в жизни я хотела именно этого - только этого. Но подумала о тебе - и стало мерзко. Он улыбнулся. Только улыбнулся - всё то, что он мог бы сказать, давно выгорело в нем, давно выдохлось; не день и не два, не месяц, а почти год - и случилось то, что должно было случиться. Целостности в нем больше не было; в маленькой женщине, что сидела перед ним, её было и того меньше. - Может, не так? - Что? - она отставила бокал. Посмотрела ему в глаза. - Может, себя в зеркало увидала? Может, затошнило? - Что ты творишь? - Может, увидела, какое ты чудовище - и осознала это? Наверно, так и было. Ну, как тебе твоё истинное лицо? Похоже на тебя, ту, которую ты привыкла видеть? - Ты что творишь, Кристофер? - Честно, говоря, я и вправду думал, что у нас получится. - Получится что? - Ну, мир изменить, всякое такое. Два максималиста. Идиота два. - У меня ведь получалось. Глупо, да? Получалось, пока тебя не встретила. Знаешь, я ведь тебя... Она не договорила. Да и нужно ли было? Он не слушал; он смотрел в окно и вспоминал. В конце концов всё это оказалось неважным, ненужным оказалось; коря себя, сжигая себя, он готов был расплакаться - и расплакался бы, не будь рядом её - потому что в тот вечер, когда вокруг было много-много снега, он, кажется, всё-таки сказал - "обещаю", и, кажется, пожалел об этом уже мгновение спустя. Она встала. Оправила короткую юбку, молча, деревянно как-то; свечи отразились в её глазах, когда она, растягивая губы в улыбке, чеканя каждое слово, произнесла: - У меня есть для тебя еще одна история. - Валяй. - Там, на Западе, люди сотворили Чуму. Мы растворили её в воде и пустили по венам. И знаешь, что случилось потом?... *** ...Что случилось потом?... *** "Мы вместе обещали это страждущим душам. Помнишь? Мы дали так много обещаний, что не смогли выполнить. Жалеешь?.." Шепот таял, таял, таял в ночи. Он не спал. Свет плескался за окнами, едва не заливаясь внутрь, в холодную, пустую квартиру; цокали каблуки, выли сирены, кричали женщины. Чей-то автомобиль затормозил у подъезда, хлопнула дверь. Город жил, вспененный, безумный, гортанно воющий; он задергивал шторы, но безумие проникало сквозь них и пятнало стены. Лежа в темноте, в жаре, глотая влажный, тяжелый воздух, он думал о самом себе, о своей музыке, своей жизни; он думал о том, что люди, в сущности, только и умеют, что давать обещания - и не выполнять их; он сам, сам похерил самое главное, самое важное обещание в своей жизни - и не чувствовал теперь ничего, ни горечи, ни раскаяния. Переворачиваясь с боку на бок, он думал, что, вероятно, всё к лучшему. Надвигалась весна.