Обретённый страх

Ночь была светлой и лунной; маленькие звёздочки мерцали на казавшемся бесконечном небе, на котором не было ни одного облачка, и весь ночной сумрак отдавал на землю приятной теплотой. Весь посёлок она наполнила каким-то величественным спокойствием и красотой, какой никогда не бывает в дневное время. Днём посёлок – гадюшник, пристанище всякой человеческой мерзости, которая просачивается даже в школу, и лишь изредка здесь можно в грязи увидеть настоящий бриллиант, который даже не требует огранки – он просто есть, и ты можешь получить его, стоит лишь немного потрудиться для этого. В такую ночь Рома шёл по просёлочной дороге, по безлюдной и узкой улице, медленно взбираясь в гору – посёлок находился на пригорке, не на крутом, но тем не менее, ощутимом в ходьбе, и идя от школы, было весело и приятно ощущать лёгкость в теле, которая всегда бывает, когда идёшь с верха, но вот когда направляешься в школу, бывает трудно. Со временем, конечно, привыкаешь, но всё равно порой останавливаешься, переводя дух. Он и сейчас остановился перевести дух, но не от усталости физической, а от полного душевного опустошения, которое бывает только после полного счастья или такого же полного несчастья. У Ромы же было первое: произошло то, о чём он и мечтать не смел, и что не смел выразить даже в одном слове, которое знает весь мир. Он был у неё в гостях, она была с ним мила и общительна, они вместе провели целых три часа, и на прощание она, совершенно неожиданно, поцеловала его в щёку, причём не отрывисто, как сами девчонки могут поцеловать давнюю подругу, а нежно, задержавшись так… И на прощание она сказала ему, тихо и трепетно: -Мне кажется, с тобой я провела лучший день моей жизни… Рома обнял её, уткнулся носом в маленькое плечо, в острую косточку, и так же тихо ответил: -И, даст Бог, не последний… И теперь он взбирался в гору, и не мог поверить, что действительно может быть таким, а не тем, каким его знает весь посёлок, и что эту неведомую всем частичку, эту теплоту, сокровенность, в нём смогла разглядеть одна девочка-скрипачка! Неужели его грубая неотёсанная душа, поведение, которое привил ему погибший отец-афганец, и весь он сам были способны на любовь к другому человеку, на такую неловкую и первую, но любовь? Неужели кто-то в этом мире оказался способен ощущать к нему что-то настолько тёплое и невинное, настолько нежное и чувственное, что от этого дрожит всё тело, душа уходит куда-то в пятки, а мысли в голове беспорядочно путаются?.. Рома с каким-то ужасом вдруг вспомнил, что сейчас он придёт домой, а там его встретит растрёпанная и заспанная мать-алкоголичка, в которой женщины было меньше, чем в опустившейся в край бабе Тамаре, и в которой не осталось ничего более-менее похожего на любовь, и не будет там Полины, не будет этого чудесного дня и вечера, а будет только долгий и тяжёлый сон, и краткие воспоминания, которые всполохами будут возникать в его голове. И будет ли следующий раз? Рома встрепенулся, когда подумал об этом, сделал пару беспорядочных шагов и чуть не споткнулся обо что-то на почти невидимой дороге, которую освещал один тусклый фонарь. Что будет дальше? Возможно, испытания, возможно, ему придётся выбирать между Полиной и Бяшей, возможно, что и он сам кардинально поменяется, или она заставит его поменяться – её много не устраивало в нём, а меняться он не хотел, потому что с самого детства поклялся самому себе быть самим собой и не угождать никому. Нравлюсь? – Спасибо. Не нравлюсь? – Ну и пожалуйста, я никому не навязываюсь. А если она действительно попытается изменить его? Рома подумал, что, наверное, в таком случае ему придётся мягко попытаться донести до неё, что меняться он не будет, и какая бы там любовь не была, от своих принципов и укладов жизни отказываться не собирается. Вот и всё. Если она с этим согласится, значит, их любовь это только усилит, а если нет… даже думать об этом не хочется после сегодняшнего дня. В голову сама легла мелодия, которую папа напевал ему, играя на гитаре. Это было ещё в далёком детстве, когда не было никакого Афгана, когда недавно дембельнувшийся отец вернулся к своей жене, к Роминой маме, и как-то по-особенному умилялся малютке Роме, подкидывал его на руках, убаюкивал на коленях, купал его, а когда сыну уже было пора спать, брал в руки гитару и, как колыбельную, пел ему песню из какого-то советского мультика. Рома уже не помнил её название, помнил только, что певца-героя в этом мультике озвучивал какой-то известный советский певец, с очень красивым голосом, вот только все конкретные имена, фамилии и названия вылетели из его головы, осталась только мелодия, которую Рома тут же принялся насвистывать и напевать ещё не забытые слова, параллельно вспоминая отца. Вот он поднимает его на руки, подкидывает один раз, другой, и лицо у него в этот момент расплывается в какой-то глупой детской улыбке, которая чуть-чуть скрывается под острыми «командирскими» усами, а глаза, обычно по-собачьи преданные и умные, становятся вдруг такими глубокими, что казалось маленькому Роме очень ясной возможность в них взять и утонуть. Вот он несёт его купать, кладёт бережно в розовый тазик, наполненный тёплой водой, взмыливает своими широкими и грубыми ладонями, но делает это бережно, а потом смывает всё это с Ромы, и такое расплывалось по телу в это время блаженство, так оно сильно и томно билось в нём маленькими иголочками, что хотелось зажмурить глаза и не открывать их, быть в этом чудесном сне, и никогда оттуда не выходить… Отец, Полина, день, вечер, усталость, любовь – всё это закружило Рому, сжало его крепко-крепко и не отпускало, и он окончательно покачнулся, понимая, что не в силах идти. В глазах что-то защипало, и Рома не смог понять, кто в нём вызвал такие чувства: Полина или покойный отец? Не важно, кто – эту ночь Рома не забудет никогда в жизни, как и то, что ей предшествовало… Он поднял голову и увидел всё то же величественное и грозное небо, чёрно-синюю темноту, спокойствие, и всю ночную пустыню, безоблачную и безбрежную, которая расстилалась над ним на тысячи километров. Над ней бессильны невзгоды и людская злость, она – вечна, и он стоит с ней один на один, в этой пропасти между небом и землёй. Не было больше сил думать о ком-то; Рома всё-таки пошёл, тихонько плача оттого, что впервые за всю осознанную жизнь он ощутил в себе то блаженное и желанное спокойствие, какое бывает только в беззаботном детстве, и, что самое главное, он впервые почувствовал, что отец рядом с ним был, есть и будет, и в этом Роме помогла Полина, её любовь, и теперь, после этого, он отдаст ей всю жизнь, что бы не было, лишь только за эти счастливые минуты. Он уже подходил к своему дому, маленькому и еле видному в сумерках, и видел в темноте маленькие огонёчки бормочущих светлячков. И вдруг – что-то смутно так виднеется рядом с домом… Ещё ничего не понимающий Рома остановился, пригляделся, и вдруг вздрогнул от неожиданности и, почему-то, от страха – увиденный им силуэт отозвался негромким и ровным, но до боли знакомым, любимым голосом: -Долго ты шёл от меня… Окончательно потерявшись от сегодняшнего дня, Рома подошёл поближе и рассмотрел её: она стоит перед ним в тоненьком летнем платье, в каком была весь день; и так же ровно спросил: -А ты чего гуляешь? Тебе домой надо, мало ли, что… Я могу проводить, если хочешь… -Не стоит… - Полина неслышно подошла к нему, едва докоснувшись рукой до его плеча, и почему-то в темноте Рома ясно увидел худобу её ладони и маленькие венки под бледной кожей. – Я хочу с тобой пройтись здесь, рядом… Что происходит? У Ромы в голове смешался мат с непонятными восклицаниями: он опять с ней наедине, и в такой час, в такой обстановке! Нет, что-то точно будет… Рома уже представил себе, как она отводит его в сторону, берёт ладонями за щёки, приближает к себе, и!.. То самое, запретное… Горло что-то сломило, но он нервно сглотнул и выговорил: -Что ты хочешь, Полина? Мне… мне херово… извини, мне… я не знаю, что говорить… -Помолчи. – закачала головой она. -Я ничего не понимаю… - Рома лепетал что-то, пока шёл за ней. – Полина, я… Он собрался с силами, взял её за руку и дёрнул к себе: -Полина, я люблю тебя, - выбросил он из себя. Она осторожно вытащила свою руку из его ладони, и будто бы совсем утонула в мраке, только большие голубые глаза блестели двумя блюдцами. Всё будто замерло на мгновение, замерла сама ночь, замер и сам Рома, вглядываясь в эти глаза. Теперь они его манили, гипнотизировали, завораживали, выводили из себя, будто бы выводили из всего тела… -Любишь? – совсем тихо спросила она, едва слышным шёпотом, будто бы ветерок тихо повёл рядом с Ромой. – Так возьми! Рома растерянно хлопнул глазами, а Полина раскинула руки в стороны, и вдруг как-то изменилась: то ли тоньше стала, то ли что-то появилось у неё – в темноте не было видно, только глаза всё так же сияли, и когда она вышла из сумрака, свет из глаз будто бы усилился ещё сильнее, и Роме даже пришлось отойти, чтобы его ничего не ослепило, но лучше бы он не отходил – голубые глаза бороздились на страшной и вытянутой лисьей морде, и платье на этом неведомом существе теперь висело лохмотьями. Перед ним стояла натуральная лиса с голубыми глазами, стояла на двух ногах, как человек, и как-то улыбалась своей угодливой, хитрой и уродливой пастью с зубами, высунув язык. Рома попятился к дому на шатающихся ногах, будучи не в силах оторвать взгляд, а лиса медленно подходила к нему, и говорила уже другим, скрипучим и противным голосом: -Возьми же, Ромочка… Возьми… Ноги не слушались, отказывались идти, ещё чуть-чуть, и он просто упадёт на земле в двух метрах от двери в дом, а она подступит ближе, и… Что это? Кто это? Лиса?! Почему она говорит?! -Возьми! Зайчик… - шипела она, и тут Рому будто отпустило. Одним прыжком он открыл дверь, с шумом рывком закрыл её, задвинул засов и, весь липкий и мокрый от внезапного пота, медленно присел на пол, опираясь на дверь и слыша дребезжащий скрежет когтей по стальной двери…