Птица в клетке

Она как птица в клетке. Каждое слово — строгая внутренняя цензура, каждый жест выверенный, четкий, как у джинна, загоняющего себя в бутылку. Это жесткие рамки, пленяющие ее. Просто нет другого пути, потому что иначе — холодный взгляд, от которого захочется съежиться и стукнуть себя по лбу. Впрочем, это происходит в те моменты, когда Саске объявляется, что случается крайне редко — встречи раз в полгода единственное, что он предлагает, как муж, два дня из которых он пропадает в резиденции Хокаге, отчитываясь о деле, в оставшиеся время — молча находится рядом. Первые месяцы брака Сакура считала, что это нормально, что ему просто нужно адаптироваться, но озарение приходит неожиданно и больно бьет по голове: им просто не о чем говорить. Саске, кажется, охотнее общается с Наруто, нежели с ней. «Но это глупо, — думает она, — разве нам нужен посредник в лице Наруто?» Теория опровергается, когда в редкие минуты Саске спрашивает, как у нее дела, но, получив краткий ответ, лишь кивает и уходит во тьму сада, а Сакура остается одна за кухонным столом, обескураженная и расстроенная, желающая узнать, что у него в голове. Хотя порой знать она не хочет. Ей достаточно отстранённого взгляда, брошенного в никуда, чтобы понять это. Дом кажется склепом, хотя трупов в нем нет, только не трогающие ее призраки. Лишь атмосфера уныния и странного отчаяния грузом взваливается на нее, отчего идти домой после смены в госпитале похоже на добровольное надевание кандалов — расставаться с весельем приятной компании не хочется, и улыбка меркнет в свете домашнего очага. Каждый шаг отдается тяжестью где-то внутри, а голова склоняется сама собой, как у примерной жены. Вот только образ примерной жены разбивается, стоит Сакуре посмотреть на светящуюся от каждого нежного поцелуя мужа Хинату. Один взгляд — и зависть наполняет ее, смешиваясь с радостью за подругу. Хината всегда казалась заложницей традиций, заставляющих ходить по струнке, вот только натянутая струна здесь Сакура, которая с каждым днем ходит все ровнее и ровнее, потому что внутренний стержень — единственное, что не дает разорваться. У нее нет ни дома, в котором парит сладкий запах выпечки, ни разговоров с мужем по душам, порой благодаря которым начинает болеть живот от хохота, ни нежных поцелуев и ласковых едва заметных касаний. И Сакура бы соврала, если бы сказала, что ей не хочется. Потому что хочется страшно. Ей хочется крепких объятий, от которых болят ребра, ей хочется делиться всякими глупостями и свежими сплетнями из больницы. О поцелуях и сексе Сакура старается не думать. Не потому, что не хочется, просто это похоже на попытки приблизиться к раненному животному. Одно прикосновение к Саске, и он напрягается и едва заметно вздрагивает, словно в битве, как будто ожидал удар, а затем резко отстраняется, заставляя склонить голову и прошептать: — Прости, Саске-кун. И, кивнув на робкое извинение, Саске уходит в свою комнату — потому что спит он мало, и в те редкие минуты, когда он все-таки проваливается в царство снов, непременно подрывается от малейшего шума рядом. Кончики пальцев неприятно зудят после мимолетного прикосновения — кожа у Саске холодная, почти ледяная, словно он простоял на морозе много часов, но за окном тепло даже без солнца, скрывшегося за горизонтом, лишь легкий ветерок колышет кроны деревьев. Тонкая вуаль мрака окутывает ее спальню, в которой Сакура позволяет себе пустить стыдливую слезу. Но разве можно плакать, когда мечта стала реальностью? Кольцо на ее пальце — ничто иное, как цепь, сковывающая ее изнутри, и это не совсем то, что она хотела. И Сакуре стыдно, потому что понимает: она подвела Саске и не смогла сдержать слово, что будет готова на все, что будет всегда рядом. Хотя последнее разрушается с каждым отбытием Саске, а подвела она в первую очередь себя. Кивнув на прощанье, он уходит, растворяется в зелени леса на много месяцев, но чувство одиночества, которое она испытывает, испаряется в резиденции Хокаге. Принесенный обед и незаменимая помощь в документах входит в рутину, но она не тяготит Сакуру, скорее наоборот заполняет ее жизнь красками, улыбками и заливистым смехом. Резиденция кажется ей домом, таким, каким он и должен быть, словно, только приходя туда, она сбрасывает сдерживающие ее оковы и может стать самой собой. Шикамару лениво фыркает, а Сакура говорит. Много. Она говорит, что в больнице медсестра перепутала документы, а ей пришлось краснеть перед пациентом, называя его не тем именем. Слова путаются, и у нее выходит порой несуразица, которую она не может позволить себе при Саске. Какаши внимательно ее слушает, задает ей вопросов ничуть не меньше, чем она произносит, а затем улыбается глупой фразе, ляпая что-нибудь сам. Шикамару фыркает еще раз, словно не веря, что рядом с ним глава деревни и один из лучших ирьёнинов страны. В покрытом доверху документами кабинете Сакура вдыхает полной грудью и стыдливо думает остаться здесь, в бумажном памятнике работе. Коноха весной — буйство красок и веселья. Музыка звучит отовсюду, и навязчивые строчки мигом отпечатываются в голове. «Ты можешь освободить меня? Жаль, но ты мог быть всем для меня.» Какаши — первый, о ком Сакура думает, отчего щеки заливаются краской, а сама Сакура тонет в чувстве стыда, потому что отчаянно желает, чтобы он освободил ее — птицу в клетке, оказавшуюся там добровольно. Вот только Шестой Хокаге слишком ее уважает, чтобы лезть в личную жизнь и никогда не посмеет разрушить семейное счастье, которое, разлетевшись осколками, разбилось, встретившись с реальностью. Он никогда не говорил ни слово за, ни слово против насчет ее брака, он просто был рядом, становясь опорой, как нерушимая скала, к которой прижимается хрупкая сакура, не позволяя себе наземь упасть. Озарение такое яркое, что Сакура прикрывает глаза не в силах этого вынести, словно ослепленная, хотя слепой она была раньше. Как будто только крепко зажмурившись, можно увидеть пятна на Солнце, медленно превращающиеся в силуэт, который остается под веками. Саске отсутствует, когда у Наруто рождается сын, зато на празднике присутствуют все из ее выпуска, несколько джонинов-сенсеев и Хокаге. Какаши едва заметно касается ее спины, возле лопаток, пропуская вперед — как делал всегда. Прикосновение невинное, легкое, но оно так похоже на те нежные прикосновения, которые дарит Наруто Хинате, хотя в этом присутствует что-то другое, неуловимое и приятное, отчего Сакура краснеет и робко улыбается. Руки у Какаши горячие, такие не похожие на холод Саске, покрытые мозолью после долгих лет службы и белесыми шрамами. Сакура ощущает это даже сквозь плотную ткань платья, и уже от второго случайного касания ее бросает в дрожь — Какаши заботливо отодвигает для нее стул и руку убирает лишь когда прикасается к ее спине кончиками пальцев. А еще Какаши смотрит прямо на нее, а не в пустоту, и взгляд у него всегда теплый и радостный, стоит ей появиться в поле его зрения. Все его прикосновения (как случайные, так и нет) трепетные, нежные, как те, которые Сакура хочет получить, и от каждого внутри что-то замирает, словно ее прошибает заряд электрического тока. Какаши слегка прищуривается, улыбаясь, неловко запускает пятерню в спутанные светлые волосы и произносит поздравления, и в эти минуты, Сакура может поклясться, таинственный сенсей из ее прошлого кажется таким открытым, что даже сквозь маску она может понять его всего, словно он подпустил ее к себе так близко, как никого другого. У Саске маски нет, но понять его у нее не получается, как бы она ни старалась, как будто у Саске есть только он сам и цель, маячащая на горизонте. У него нет места для кого-либо еще, даже для жены-сожительницы, которая занимает места в его жизни так мало, потому как он отмахивается от нее как от назойливой маленькой мухи, растворяясь в тишине ночи. Для подобных мыслей у нее есть робкая, горькая улыбка. Уголки губ медленно опускаются вниз, кривятся в неправильной ухмылке и разочарование послевкусием остается на кончике языка, ощущаясь все сильнее. Когда она не может этого выносить, она уходит. Сбегает по лестнице вверх в кабинет Хокаге, подальше от шума, громкого смеха и звона бокалов, словно резиденция — единственное место, где она чувствует себя комфортно даже в полумраке. Свет выключен, а в коридорах пустынно — время позднее, но праздник гуляет вдоль улиц, искрясь весельем и яркими огнями. Это иррационально — неуверенно оглядываться и мышкой красться к панорамному окну — у нее есть разрешение быть здесь, но нарушать тишину сумрака не хочется, однако тихий скрип двери заставляет резко обернуться. — Сакура? — Какаши остается в проходе и смотрит пристально-пристально, заботливо, но другой оттенок чувств, скрытый за радужками серых глаз, Сакура понять не может. — Что ты здесь делаешь? В тенях кабинета он похож на изваяние — не двигается, облокотившись о дверной косяк и засунув руки в карманы брюк, и кажется почти не дышит — свет с улицы мягко касается его лица, скрытого под маской, а тело спрятано в сумраке, как силуэт, отпечатанный под веками. — Я… — слов не находится. Тишина — ее ответ, и тогда Какаши делает шаг. Он ровняется рядом с ней на расстоянии вытянутой руки и окидывает серьезным взглядом нескончаемый поток смеющейся, блуждающей толпы, заполняющую небольшое пространство между узкой линией торговли. Все размывается яркими огнями Конохи. А Сакура не может оторвать глаз от него, серьезного и родного, потому что каждый огонек в этом ворохе красок — его душа, как Хокаге, но прямо сейчас он рядом с ней, последовавший по лестнице вверх, подальше от людских глаз, словно он в этом гуле праздника выбрал ее, а не растворился в желто-оранжевом свете. «Не могу сказать, что я на плаву и не ошиблась.» Если бы Сакуру попросили описать Какаши прилагательным, она бы сказала: теплый, заботливый, надежный. Возможно, мягкий. Хотя слово «мягкий» сложно применить к шиноби — их тела, словно из камня, крепкие и сильные, а внутренний стержень — стальной, однако взгляд, которым смотрит на неё Какаши, нежный, мягко окутывающий со всех сторон, когда он отворачивается от окна и молча ждет ответы. Сейчас он опора, к которой хочется прижаться, что расстояние вытянутой руки сокращается вдвое. Кончики пальцев слегка касаются его жилета, а зеленые глаза целенаправленно смотрят в серые, ищут что-то, что станет ключом от клетки, и Сакура тянется навстречу или это делает Какаши — они не знают. Лицом к лицу, и кончик носа мягко трется о его, едва-едва. Так близко, что Сакура ощущает своими губами его горячее дыхание под маской. Глаза закрываются под напряжением момента, словно сейчас заряженный воздух между ними начнет искрить, и Сакура чувствует, как сердце стучит в ушах, быстро и громко, и уверена, Какаши слышит это тоже. Однако его рваное дыхание говорит о том, что он точно в таком же положении, как и она. Пальцы держат теперь жилет крепко, отчаянно — так, что аж белеют, а ладонь, которую она одиноко сжимала — путешествует вверх, к краю маски и аккуратно касается его лица, почти невесомо, но не снимает — замирает в последний момент. — Это неправильно, Сакура, — это тяжело ему дается. Какаши хрипит, шепчет ей в губы в слабой попытке остановиться. Они почти в миллиметрах друг от друга, и Сакура смотрит на него, широко распахнув глаза, словно видит впервые, и не может оторваться, как будто вокруг Какаши особое поле, которое магнитом притягивает ее, придающее странную уверенность. — Неправильно было выходить за него замуж, — и маска тонкими пальцами стягивается вниз. Какаши не сопротивляется. Губы у него мягкие, с легким привкусом сигарет. Такие неправильно правильные, как неверно собранный паззл, где получившаяся картинка отличается от задуманного, но гармоничная и неподлежащая сомнению. Они двигаются медленно, изучающе, смакуя каждый вдох и выдох с тихим стоном, который срывается с покрасневших губ. Какаши целует ее поначалу неуверенно, немного отчаянно, но с каждым прикосновением поцелуй меняется, и Сакура теряется от ощущений, держится за жилет крепко-крепко и закидывает голову назад, когда Какаши, не торопясь, целует ее в шею, так, как давно хотел. Запах его освежающего геля для душа мягко обволакивает, так, что она тонет в этой хвое и в аромате его кожи. Огни, прорезающие ночь, и шум Конохи давят на окна. Воздух между ними накаляется до предела, и это не совсем то, что можно описать словами — все ощущения перемешиваются, как краски в палитре. Каждое прикосновение вызывает дрожь изнутри, но рука, крепко сжимающая бедро, не дает упасть и развалиться на части. Какаши нежен, но в каждом жесте — едва сдерживаемая страсть, неприкрытая забота и что-то такое, отчего голова идет кругом. Это не похоже на то, что описывала Ино; это что-то запредельно другое, неподдающиеся осмыслению под пеленой влечения. Сакура судорожно сглатывает, дышит быстро, словно за ее плечами пройденный марафон до Суны и обратно, и смотрит из-под ресниц в серые глаза, которые больше походят на грозовые тучи — почти черные, искрящиеся молниями в цвет ярких огней Конохи за окном. Все это — запредельно другое. Но она не может сказать, что это неправильно. Потому что руки, ласкающие ее, словно на своем месте, там, где и должны быть. Неправильно правильные. Какаши сжимает небольшую грудь, слегка, но чувственно, отчего с губ срывается тихий стон, а мурашки начинают свой бег от поясницы. Сакура ластится, как кошка, все ближе и ближе, словно мотылек, летящий на свет огня. Она так боится сгореть, обжечься, но уж лучше сгореть в теплых и ласковых языках пламени, чем замерзнуть в неприветливом склепе, но Сакура понимает, окутавший ее жар не позволит превратиться в пепел, заметив пристальный взгляд серых глаз, спрашивающих уверена ли она. Однако чтобы получить ответ не нужны слова, достаточно прижать ладошку к тому месту, где бьется его сердце, а следом стянуть мешающий жилет, за который она так отчаянно держалась. Униформа падает с глухим звуком, и Сакура невольно думает, что это похоже на разразившийся гром в комнате. Мысль быстрая, почти неуловимая, но оставляющая след после себя. Особенно, когда буря чувств обрушивается нежным касанием горячей ладони, приподнимающей платье. Какаши словно приобретает тысячу рук, потому что Сакуре кажется, что он ласкает ее везде — она чувствует, как неспеша Какаши мнет скрытую платьем грудь, как крепко сжимает ее бедро, притягивая ближе к себе, как он касается ее там, где она желает больше всего, там, где мокро и горячо от каждого прикосновения мозолистых пальцев, от которых словно дышать становится легче. Как будто с каждым поцелуем, с каждым тихим стоном открываются замки клетки, из которой птица неуверенно взмывает вверх, превращаясь на утро в черного ворона, растворившегося в зелени леса, несущего в изогнутом клюве письмо с просьбой о разводе, оставляя горькую улыбку и опущенные уголки губ позади.