Любимый погребок Мюллера, или "Приказано выжить" Ю.С. Семёнова в двух словах без смс и регистрации.

Мюллер, узнав о том, что Кэт благополучно смылась в унитаз, расхуярив ему золотую уборную, а какой-то бабе из СС (хотя баб в СС не брали) психику, пришёл в негодование и расхуярил себе кабинет. Тут же в разбитое окно залетел Штирлиц. —Где Кэт, суки? —орал он на весь Рейх, сотрясая воздух перхотью с немытой годами башки. —Я бы сам хотел знать, где твоя проститутка с чумаданчиком! Как же меня все заебали! Я хочу, блять, орать, как чукотский шаман и разбить себе об стенку голову, а не сидеть в крупицах империи безмозглых фанатиков! Как же меня всё за-ма-на… Ма-а-а-аксик… Огу-у-зок, блять! —протянул вдруг Мюллер с улыбкой Итачи Паучихи, с которой последний вырезал клан, —а почему с твоим приходом в Гестапо всё по пизде пошло, а? —Потому что я пиздат! —ответил Штирлиц с не менее стрёмной лыбой Пейна. —Не-ет! Это потому, что ты, собака степная, русский разведчик! —Ошибаетесь, группенфюрер, я—чистокровный хохол! Услышав такое заявление, Мюллер ёбнулся в обморок 5 раз подряд, а потом схватил Штирлица и шагнул с ним в дырку в полу (кабинет разъёбан, напоминаю!), прошёл через весь не менее разъёбанный советами Берлин по катакомбам и оказался в подвале своего дома, куда он и засадил Штирлица. А может, засадил и Штирлицу, история умалчивает. *** Радистка Кэт, помотавшись немного по обширной берлинской канализации, решила подумать, как бы вытащить нерадивого соотечественника из цепких лапок злобного гения Мюллера. Она прошибла башкой люк и вышла на свет неподалёку от чудом уцелевшего бара. Возможно, он сохранился только потому, что там отечественная десантура переживала моральное потрясение от штурма столицы Третьего Рейха, поглощая литрами всякое там. И вполне себе вероятно, что по этой причине она увидела за первым же столиком своего старого друга—пулемётчика из ДАССР. —И вот, —орал этот самый пулемётчик, распивая с десантурой пивас на брудершафты, —я ей клялся на крови в любви! Я до сих готов отдать за неё жизнь! А она…она бросила наш партезанский молдованско-кабардино-чеченско-дагестанский отряд, выучилась на радистку: курсы прошла, чёрт бы их побрал, уехала сюда ебаться со смазливыми бледнолицыми фюрерами из СС!.. —Осуждаем таких! —грянул хор из ВДВ-шников. Пулемётчик закивал, горестно икнул, влил в себя ещё с пол-литра и взвыл ещё громче и жалобнее. Горячие слёзы покатились по бурым скуластым щекам. —Я был готов любить весь мир, меня никто не понял, и я выучился ненавидеть (спасибо, что фашистов, а то ведь я и не то могу…)! Я поступил в пулемётчики, дошёл до Берлина! На моих руках ещё не высохла кровавая каша из нацистов! Я пытался забыть эту радистку, служа Родине насмерть, но не получается! Не могу! Ах, почему я не умер по дороге сюда?! Моя любовь—бесконечная война за ничто! И он хлопнулся об стол. —Мда, трэш…—протянул хор из десантуры. —А вам не кажется, что эта манера речи немного не соответствует времени, в котором мы с вами живём? —спросила Кэт, заинтересованно подходя к ВДВ-шникам. —Нам похуй, мы в крэк-фанфике, —похуистично отрезала десантура. Пулемётчик зато весь дёрнулся, услышав такой знакомый голос. —Да-да, здоров, привет, ты всё правильно понял, сейчас надо одного фюрера будет спасти, —в лоб обратилась к нему радистка, —то есть, он совсем не фюрер, а наш…нацистский, тьфу, то есть, советский разведчик… Надо всего-то проникнуть в подвал ко группенфюреру СС, но для тебя же это пустяковая задачка! Справишься за пять минут, так? Пулемётчик поднял голову со стола под осуждающий гул десантников. Глаза его слезились, руки дрожали, зубы стучали, колени тряслись. Ради Кэт, то есть, Кати он был готов на всё. *** —Блять, Йозька, жид ты этакий, нихуя не получается! —протянул Мюллер, пятый час подряд слушая истории о том, как смачно Штирлиц ебался с Кэт. Они с Менгеле каждые десять минут вводили ему по литру сыворотки правды (мощнейшего наркотика так-то) и требовали рассказать про Центр на Лубянке, а Макс Отто в ответ нёс какую-то хуйню про сексапильность Кэт, брёвна из гитлерюгенда и иногда про то, что ему весь этот мир абсолютно понятен. —Блять, Йозька, может, скажем ему, что в гитлерюгенд женщин не берут?..—Мюллер лениво закурил и попытался застрелить Менгеле взглядом: тот безрезультатно колдовал с пузырьками, шприцами и склянками. Застрелить глазами никого не вышло. Тогда Генрих начал думать: вытащить «Маузер» из рукава или же «Вальтерчик» из стены?.. Но думать ему помешал слабый истощённый голос. —Я в своём сознании настолько преисполнился, что я как будто бы уже сто триллионов миллиардов лет проживаю на триллионах таких же планет, как эта Земля, был на этой планете бесконечным множеством: и круче Цезаря, и круче Гитлера, и круче всех великих, понимаешь, был, а где-то был конченым говном; ещё хуже, чем здесь. Я множество этих состояний чувствую. Где-то я был больше подобен растению, где-то я больше был подобен птице, там, червю, где-то был просто сгусток камня, это всё есть душа, понимаешь? —Да заткнись ты, хуё-моё. Бошка от тебя болит. Сгусток камня, блять. Спасибо хоть, что не терновый венок эволюции. Слышь, я только за твои слова о том, что ты, хохлишка, круче Гитлера, имею полное право вздёрнуть тебя на рее… Йозька, ты тоже допрыгался, я тебя щас расстреляю лично, сил больше нет. А этому хуиле я щас ноготочки выдеру с мясом, напою бензином, выскребу половые желёзки циркулярной бензопилой…работать, Йозька, надо действенными проверенными методами, а не твоей хуйнёй для импотентов… В дверь помурчали. —Зиг хайль бля нахуй! Абвер пришёл, —раздался во всю мюллерову прихожку зычный вопль. В ту же секунду перед глазами группенфюрера предстал невероятно бледный, а-ля Эдвард из «Сумерек», военный. Один глаз был окаймлён фиолетово-чёрным фингалом, а второй вообще замотан нашлёпкой с черепом и надписью «Смерть всiм, хто на пиришкодi добутья вiльностi трудовому люду». «Ой, ебать, откуда Вальтер таких берёт, сам выглядит, как пидорас, и окружают его такие же. Тьфу. Утнерменш какой-то, глаз больно узкий. А чё с кожей у него? Выглядит так, словно его в штукатурку уронили. А форма? Он её с покойника снял? Фу, блять. Я бы из такого даже кошелёк носить постеснялся,"—промелькнуло в голове у Мюллера, пристально разглядовавшего моднявую розовую футболку с котёнком Ра, неизвестно откуда взявшуюся в XX веке, прям под рваным кительком без пуговиц. —Хер группенфюрер, вас это, това—…хуй бригадефюрер просил, да… Вас, и вот его ещё, —указал военный на Менгеле, —по очень срочному делу, безотлагательно связанного с безопасностью Рейха. За неявку вы поплатитесь головой. Или чем-то похуже, целостностью заднего прохода, например. Живые будут завидовать мёртвым, одним словом. Мюллер от этого монолога уровня «А СУДЬИ КТО?» охуел ещё похлеще, чем от факта, что Штирлиц—хохол. Но стилёвая повязка с черепушкой на глазу кареглазого фрица (а может, и не фрица, кар-кар-кар-кар-кар-кар…) ему понравилась, и он, кое-как успокоив себя и прихватив Менгеле, отправился к Шелленбергу. Кэт выскочила из «Маузера» в стене. —Ну я же знала, что ты мне поможешь! Да и не только мне: всему Союзу, ведь потеря такого разведчика–горе для страны! Спасибо, дорогой мой! —радостно вскричала радистка, пожимая бурую, вымазанную в штукатурке руку. И тут же пошла ебаться со Штирлицем. Тот от такого расклада прихуел, но поскольку в состав волшебной сыворотки входила и виагра в лошадиных дозах, радостно предался любви с очаровательной радисткой, выдавая с томными стонами философские рассуждения. —Кэт, ты меня спасла… Тебе я желаю все самые крутые тачки чтоб были у тебя, и все самые лучше самцы, если мало идей, обращайся ко мне, я тебе на каждую твою идею предложу сотню триллионов, как всё делать. Ну а я всё, я иду, как глубокий старец, узревший вечное, прикоснувшийся к божественно— —Любовь божественному противоестественна ващет, —отрезал пулемётчик, который сидел с ногами на подвальном столе группенфюрера СС, затягиваясь сигаретой «Империум», у Мюллера же и спизженной, и тщетно пытался порезать вены машинкой для выдёргивания ногтей. —Автор заебал отсылаться на «Пирокинезиса», —простонал Штирлиц ни к селу ни к городу, —в первом куске работы такого говна не было! —Автор вспоминает свои 11 годиков, она тут не при чём. Первый кусок был по «Семнадцати мгновениям», а этот—по «Приказано выжить», ты сам за эти две книги очень характером просел и стал точно таким же лирическим героем этого несчастно-попсового, избитого 13-летними девочками исполнителя. —Ну давай ты 30 лет на Лубянку поработаешь, а? Ты на следующей неделе вскроешься, не то, что станешь чьим-то там персонажем, просто потому что это страшно бьёт на психику; тут, в Гестапо, нет здоровых людей! —Нашёл, где здоровых искать. —Я перетерпел целый букет психиатрических заболеваний, я свыше половины жизни пичкаю себя транквилизаторами и наркотиками, чтобы не испытывать адской душевной боли. Я живу по инерции, я дышу через не могу, я существую от ебли до ебли, получая хоть какой-то выколоток эмоций, — Штирлиц говорил это совершенно спокойно и медленно, также неторопливо он присел на диване и посмотрел в глаз пулемётчика своим опустошённым, выжженым взглядом. В ответ он получил почти такой же, совершенно уничтоженный и вымученный, тоже от человека, прошедшего войну. —Такие дела, брат, любовь; нам с тобой теперь надо учиться жить по-новому, —мюллерова сигарета в дрожащих окровавленных пальцах (умудрился порезаться-таки, да) тлела.—А как, извините, когда я кроме войны, а ты—кроме разведки в жизни ничего не видели? И таких у нас полстраны… И он, шатаясь, подошёл ко Штирлицу и с размаху пожал ему руку с, по крайней мере, десятью капельницами в вене. (Штирлиц просто супермен, и он спокойно может ебаться с кучей игл в каждой конечности, разведшкола в Иркутске и не такому научит, хули). —Значит, так, —постучал окровавленным оштукатуренным ногтем по стеклу инфузионной бутыли с барбитуратом пулемётчик, —вы сейчас всё из себя вытаскиваете, а то я долго ждать не буду: подорву весь этот подвал к чёрту! Мы с тобой, конечно, в одной лодке так-то, но это не повод при мне настолько страстно ебаться с человеком, которого я любил всю свою сознательную жизнь, делая из меня ёбаного куколда! Шнеллер нахуй! Отсчёт пошёл. И тут в подвал ворвался Мюллер с Шелленбергом в форме типикал аниме-тян-транс-нациста. Последний сосредоточенно жевал свежую штукатурку со стен Мюллерова дома. (Да, Мюллер безбожно любил свою хату и штукатурил её каждый месяц). —Валька, я ебал, я тут такой кадр откопал, зашатаешься! Бля, хватит всякую дрянь жрать, ещё мышь поймай и съешь! Тут вообще-то квартира группенфюрера Гестано, то есть, меня, а не «Дом, в котором». Так вот, я думал, он ариец, блять, а он, спустя 4 года работы верой и правдой на СС оказывается хохлом! И чё прикажешь делать? —Ливать нахуй! —заорал во всю глотку пулемётчик, вытаскивая гранаты из-под майки с котёнком. Послышался треск ломающихся игл. Вену Штирлица рассекло напополам капельницей, но он, игнорируя фантомные боли, вскочил и подхватил Кэт на кровоточащие руки. —Икра чёрная! —и пулемётчик кинул в охуевшего Шелленберга машинкой для выдёргивания ногтей. «Икрой красной» стали сигареты «Империум», а «заморской баклажанной» послужила граната. Пулемётчикову спину окатило взрывной волной, перед глазом запрыгали красные пятна. Жгучая боль пронзала позвоночник медленно, точно в детстве падаешь с велосипеда и потихоньку-потихоньку обдираешь коленки, и, пока адреналин хлещет, кожу царапает не так уж и сильно. Снова погоня в горячей крови по катакомбам под взрывы и свист бравших Берлин. Потом стремглав бежали по рельсам опустевшего метрополитена, пытаясь ориентироваться по карте, которую любезно предоставила Кэт (у Кэт в косметичке лежит Мавзолей Ленина, вся Вселенная и ещё немножечко Грузии). На глаз пулемётчика хлынула кровавая пелена, сквозь которую от тщетно пытался разглядеть заёбистую схему со всякими «Берлин-штрассе», «Херман-штрассе», «Бисмарк-штрассе» и ещё тысячами всяких улиц. Пулемётчика мутило, он колоссальным трудом удерживал себя в сознании, пытаясь ухватиться за руку Штирлица. Последнее, что он сумел увидеть—прекрасную Кэт, светлое небо и красные флаги. Под такую картинку не жалко было и умереть. И за такую картинку пулемётчик и сражался. —Вставай давай, путник, ты нахуя со скалы прыгал? —и воскрешаться под голос Штирлица—тоже сладостная мечта. —Где мы, товарищ…а кстати, как тебя? —Ты первый, кто спросил. Я уж думал, не интересует это никого. Всеволод Владимиров. —Очень приятно, товарищ Владимиров. —Я чего пришёл. Прощаться пришёл. У меня поезд в Иркутск через полчаса. Жена, понимаешь ли, её родители… —У тебя всё это время жена была? —Да. —Сейчас бы закурить, долго думать и плакать. «Империум», кстати, вкусные, —и тут пулемётчик понял, что лежит он в больничной палате, тёплой и светлой, а все недавно произошедшие события, Берлин и Рейх кажутся ему далёким сладким сном, никогда не происходившим. —Они с марихуаной были. Ну, я пошёл? А то опоздаю ещё: от центра травматологии и ортопедии до Площади Трёх Вокзалов… Стало быть, это от «Красного балтийца» до «Каланчёвской»…за полчаса на такси… Бывай! —Бывай, —произнёс пулемётчик ошарашенно. Он не обижался ни капли за то, что его так бросили. Пришли попрощаться—и на том спасибо. Если бы у него была жена, если бы у него просто были близкие, если бы брата не убили бы белые, а сестру—красные, мать—петлюровцы (вот откуда махновская повязка), а отец бы не ушёл ещё до его рождения, он бы тоже всех бросил и всё отдал, лишь бы встретиться с семьёй. И даже то, что не пришла Кэт, его больше не огорчало. Наверняка у неё тоже есть муж. Пора, в конце концов, и отпускать. Пора отпускать все свои надуманные проблемки и праздновать Победу—Великую Победу всего народа.