Нарциссаво зерцало

      Она сделала первый шаг по старой лестнице заброшенного маяка, и призраки несбывшихся надежд, облачённые в отсветы уходящего дня, встретили её холодными объятиями, возвращаясь в свой обитель, где кроме пустоты и золы погасшего очага, ничего не застали.        Девятая ступень осталась позади.        Она продолжала своё восхождение, окидывая пустым взглядом расстилающийся внизу деревню, и пейзаж этот наброшенный всеотцом на холсте мира, отозвался внутри неё тёплым касанием, и лучи солнца, словно желая подбодрить её, легли на чело, ласково, как материнский поцелуй.        Двадцать пятая ступень позади.        А в очах застыли слёзы. Застыли и не выбраться им наружу, ибо она приказала себе не плакать, ведь плачут только несчастные, а она считала себя счастливой, успешной и независимой. Два года назад написала бестселлер, месяц тому назад сдала в издательство роман. Успешные строки — мерило её счастья.        Сорок третья ступень позади.        Осталось немного, десяток-другой ступеней и она поднимется в комнату маяка, но каждый шаг даётся с трудом, члены немеют, руки пронзает дрожь и необъяснимый страх смешивается с кровью, дурным предчувствием колыхая сознание.        Она боится.        И зачем пришла не знает, но догадывается, что так нужно. Возможно где-то в глубине души, ей кажется что здесь скрывается лекарство от бессонных ночей проведенных за лирическими сонетами, панацея от пустых мечтаний, а может даже — если очень повезёт — потерянная улыбка молодости.        Последние шажки и вот она добралась до старой скрипучей двери. Она помнит её хорошо. Помнит что за ней находится маленькая затхлая комната, заваленная макулатурой, этакий рай книголюба, пыльный однако и тёмный, где вместо белых голубей, свили гнездо чёрные вороны.        Да, она помнит здесь всё и ничего за прошедшие лета не изменилось. Всё тот же шкафчик, заставленный сборниками прозы; скрипучий стол за которым она изливала душевные переживания в эпистолярные строки, качаясь (её дурная привычка) на сломанном стуле; запыленное зеркало, где прятались солнечные зайчики и старая, всеми забытая одежда на вешалке у двери. После стольких лет, всё представлялось ей каким-то маленьким. А может быть это она стала слишком большой. Выросла, перестала верить в чудеса и строить воздушные замки, а те что были возведены в года отрочество, похоронила навеки, навсегда изгнав горе-строителей.              Каждый из нас, навещая места, где оставили осколок души, где пролили горькие слёзы или забыли улыбки, стремиться насладится появляющимся чувством ностальгии. Вот и Нацумэ пыталась прощупать этот момент. И сердце её, обуянное вдохновением, сочинило строки. Она решила было записать их, стала искать бумагу, но вдруг дверь скрипнула.             Нацумэ обернулась.             И встретила его.        — Сид. — Утвердила она смиряя зашедшего холодным взглядом.        — Нацумэ. — Прошептал он тихо, словно в одночасье утратил голос.        Они стояли в четырёх шагах — комната маяка была маленькой — и смотрели друг на друга глазами старых врагов, взглядом испепеляющим душу, вонзающим в сердце кол. И как вампир встретившейся с серебром, юноша поник, и на лице его строгом, отобразилось страдание. Нацумэ отвернула голову — скрывала влагу зарниц.        Больше они ничего не сказали, ибо говорить было нечего. Опустились у балки, спина к спине, отворачивая лики и тяжело вздыхая. Такие вздохи выходят когда душу переполняют слова, но уста остаются закрыты, ибо каждое из них бередит старые раны.        Самая страшная пытка — это вспоминать свои ошибки.        И они вспоминали, вспоминали произошедшее два года назад.        Когда праздношатающейся Сид возвращался домой, стоял тёплый летний вечер. Такими вечерами учащаются посещения доброго гения, и всё кажется краше чем оно есть в действительности. Ему нравились такие вечера, когда ощущалась особая праздность Природы, словно все девять месяцев она хлопотала не зная отдыха, то стирая облака весной, то заготавливая снежинки зимой, то примеряя наряды осенью и только летом могла позволить себе отдохнуть, раскинувшись зеленью на обетованных лугах.        Сида часто посещали подобные мысли, как человека не имеющего особые хлопоты и не обременяющего себя важными делами. Он учился в колледже и считал это достаточным, чтобы не прослыть тунеядцем, имел удовлетворительные отметки и некоторую популярность в кружке фехтования, что часто льстило его самолюбивой натуре, но никогда не делал ничего сверх нормы, считая себя не обязанным бросаться в крайности.        Таков был Сид Кагэне.        И он уже было дошёл до нужной улицы, но вдруг из-за поворота вышла казотливая особа, неся под мышкой большой качан капусты. Столкновение избежать не удалось. Впрочем, приятный голос каким девушка принялась извиняться, загасил пламя негодования в юношеском сердце, а взгляд её очей, заставил его межи стыдливо опустится.        «Это не твоя вина, — ответил Сид на извинения».        Он сказал ей ты, как сказал бы любой другой, ибо молодость фамильярна.        И ощущая потребность помочь представительнице слабого пола справится с овощной ношей, тем паче что эта представительница не только являла собой пример чрезвычайной красоты, но ко всему прочему была к нему настроена благожелательно, предложил всего себя с той долей небрежности, какая изобличает скрытое желание помочь.        Они пошли вместе, и чем ближе становился конец совместной прогулки, тем сильнее Сиду не хотелось отпускать свою новую знакомую. Нацумэ — так её звали. Она была обворожительна в манерах, но не жеманна, утончённа в движениях, но не аффектированна, смотрела томно, но не наиграно, а апломб с которым слова покидали красные, как цветок мака, губки, тот интимный полушёпот с каким ей удавалось говорить с едва знакомым человеком, всё это покорило несчастного юношу не ведающего как крепки сети женских чар. Он попал в них, как рыба на крючок. И она не спешила отпускать эту рыбку, ведь как заведено в сказах, у неё оставались три желания.        Не столько имея особые планы, сколько поддерживая манеры и то амплуа светской леди, которое она создала, Нацумэ, пригласила юношу отведать чашечку чая. Это стало её вторым желанием. Сид согласился, и та улыбка с которой, он перешагивал порог её дома, говорила о крайней степени заинтересованности.        Она провела его в небольшую комнату, обитую тёмной материей в белую полоску, где всё кричало о неряшливости живущей. Заставленный блюдцами стол, пыль на картинах, разбросанные бумаги — всё это говорило не в пользу хозяйки, но симпатию Сида, нисколько не умалило.              «Я писатель, — вдруг призналась она, как бы оправдывая царивший беспорядок».              «Вот оно что. А мне казалось ты хозяюшка».              «Это потому что я купила кочан капусты? — Обольстительно улыбнулась она, усаживая гостя на софу. — Писатели тоже люди, и им также нужно чем-то трапезничать. Но, к слову, качан я купила не поэтому…»             Она говорила о своей книге. Что-то там про любовь садовников живущих на пороге войны… Сид слушал, но не слышал. Любовался её кристально голубыми очами; волосами, скорее пепельными, нежели белыми, заправленными за остроконечные уши проколотые парой серебряных серег, таких же элегантных, как и их обладательница.             Эти разговоры велись до глубокого вечера, и когда пришёл час откланяться, Сид, многозначительно взял девичью ладонь, оставляя красноречивый поцелуй. Он сел ближе, но Нацумэ тактично отстранила его и ссылаясь на позднее время, проводила до двери.             «Но вы ведь ещё навестите меня, не правда ли? — Осведомилась она, и глаза её пылали».             «Если ты перестанешь говорить мне «вы», ни то, право, я чувствую себя стариком. — Отшутился Сид, читая в её сердцах. — А что насчёт посещений, то будь уверена, я стану самым частым гостем в твоём доме!»             И он сдержал слово.             Всю следующую неделю, Сид навещал дом писательницы. Она принимала его, и будучи занятой работой (писатели те же пчёлы, их не оттащить от рабочего стола) просила располагаться как у себя дома. Это были странные посещения. Сид сидел на софе, пил чай или кофе и наблюдая за рабочим процессом Нацумэ, находил её всё очаровательней, даже испачканной в чернилах и в домашнем платье, которое не только не претендовало на красоту, но и напротив, олицетворяло собой одиозность.             Она была красива и в нём.             Она была красива. Этого не отнять.             И покорённый девичьей красотой, раздражённый её недоступностью, Сид дал себе слово, вопреки всему завладеть её вниманием. Завладеть Нацумэ. Он решился на это не столько из-за чувств, людьми названными любовью, сколько желая утвердить те искры, что проскочили между ними во время первой встречи. Тем более, ему казалось правильным довести роман до логического завершения.             И вот неделю спустя, аккурат в тот момент, когда Нацумэ заканчивала работу над книгой, Сид сделал ей визит представ в образе грациозного кавалера a la мушкетёра Дюмы.        «Госпожа Нацумэ, — шутливо начал он, — вы вольны сопротивляться, брыкаться и биться, однако я похищаю вас».        И сделав уверенный шаг вперёд, эффектно взмахнул полой плаща.        «И для чего вам, извольте полюбопытствовать, никому неизвестная писака — отвечала она обнажая свои беленькие зубки. — С меня ни проку, ни толку не будет: выкупа вы получить не сможете, в служанки не заделаете, уж слишком я большая неряха, да и в целом…я та ещё обуза».        «Ну что ж, раз вы не сможете быть ни служанкой, ни заложницей для выкупа, то станете моей натурщицей».        «О, так ты пишешь картины?»        «Начинаю с этой минуты».        Нацумэ поддалась уговорам и позволила себя похитить, тем паче это могло послужить отличным сюжетом для её книги — только об этом она думала, отождествляя себя с будущей героиней. Сида же продолжала считать приятным юношей достойным внимания, но не более того, впрочем, располагаясь к нему с каждым часом всё больше.        Уже вечером, молодые люди покидали город, а весь следующий день гуляли по берегу моря, нежась в лучах полуденного солнца и омывая тела в оздоровительных водах. Конечно, пребывая наедине, они не смогли побороть инстинктивное желание стать ближе друг для друга, тем паче всё благоприятствовало этому. И когда наступил подходящий момент, они не упустили своего шанса.        Это случилось на заходе дня, под сенью белоснежных яблонь. Выдохнув страсть, они лежали неглиже, утопая в мягкости нарциссов, изнурённые, но радостные и всё им представлялось в положительном свете. Он ласкал её уши, пока тело её судорожно не сжималось, а в промежности не становилось слишком влажно. Ей нравилось это. Нравились его прикосновения, и она отвечала ни менее приятными ласками, а обессилев, закидывала ногу и уткнувшись головой в юношескую шею, объяснялась в любви.        Карраччо, это твоя картина. Это Адам и Ева в Райских садах. Это нежные ласки под лучами убывающего солнца, сладострастные возгласы и крик переходящий в шёпот, и шёпот срывающийся на крик.        В тот вечер, они свили кокон чувств и заложив в него семя, дожидались рождения любви.        А наутро, после промозглой ночи, они поднялись с тенью смущения, словно желая оправдать своё вчерашнее поведение. Но в этом не находилось нужды.        Покидая яблоневую рощу, держались за руки. Нацумэ несла букет свежих нарциссов.        «Знаете, господин, — продолжала она, начатую шутку, — вы очень дурной похититель».        «Вот как. И почему?».        «Во-первых, вы не побеспокоились о нашем убежище, а ведь сержанты уже ищут меня; во-вторых, не позаботились положительно ни о чём, что могло бы сослужить нам добрую службу в дороге… У меня есть ещё «в-третьих», но думаю и первых двух будет более чем достаточно, чтобы пристыдить вас».        «Зря вы журите меня, госпожа. Во-первых: мы почти добрались до достойного вашей натуры обители; во-вторых: нам не нужно ничего, кроме своих рук и ног. У меня найдётся и «в-третьих», но думаю, вы согласитесь, что это будет лишним».        На заходе дня, они добрались до старого маяка, возвышающегося над обнищавшей деревней. То было здание ушедшего века, однако, стоит отдать архитекторам должное, построенное на совесть. Стены его облезли, лестница прогнила, и сколь печальный вид представлялся снаружи, столь противоположные ощущения вызывали внутренности, не только обставленные с изыском, но и заполненные новыми вещами.        Сид готовился к этому дню. Купил несколько книжных полок, заставив их хрупкой прозой Дансени, позаботился о столе, где Нацумэ смогла бы писать, ведь писателю это так же необходимо, как и любому человеку справлять нужду; наконец устлал пол мягким ковром.        Нацумэ нашла это убежище очаровательным.        Там они и остались.        Миновала неделя наполненная самыми чуткими ласками. Влюбленные гуляли в окрестностях маяка, срывали благоухающие нарциссы, купались в пруду неподалёку, резвились на полях… Они делали то, что делали бы всё оказавшиеся на их месте, то есть беззаботно радовались жизнью, а возвращаясь в свой обитель, распологались на ковре (Сид запамятовал купить кровать) и утомившись насыщенным днём, засыпали в крепких объятьях.        Однако с каждым днём, ласки становились всё менее приятными, вымученными и уже не исходили от сердца, а вскоре и вовсе перестали стимулировать эндорфин, становясь неприятной обязанностью. Ласкаясь, Нацумэ, как бы отдавала благодарность Сиду, а Сид, отвечая на ласки, чувствовал себя заложником собственных желаний.        Тогда Нацумэ решила уйти. Она поняла, что жизнь навязанная возлюбленным, ей не подходит. Тем паче, что за время пребывания на маяке, ей удалось написать несколько прелестных идей, которые со временем смогут вырасти в достойные лирические произведения. Однако, в то же время она раскаивалась за своё желание, да и вовсе не понимала чего хочет в действительности, что, учитывая её молодой возраст, вполне простительно.        И всё же, решила уйти.        Это стало её третьим желанием.        Нацумэ поступила как настоящий писатель — написала письмо Сиду, но отдавать его страшилась. Она решила оставить его на столе, перед тем как уйти, чтобы избежать объяснений с возлюбленным, не столько из-за страха сделать ему больно, сколько страшась поставить себя в неудобное положение, из которого не сможет выпутаться. Ей не хотелось ставить точку в этом романе, но использовать запятую не представлялось возможным по правилам любви, а значит единственно что оставалось — это уйти.        Так решила Нацумэ.        Но роковым утром, поднявшись ни свет ни заря, и намереваясь оставить на столе письмо, обнаружила записку.        Первая строка, сотрясла её существо:        «Нацумэ, мне нужно покинуть тебя…»        Она взяла первую, попавшуюся в разрушенной стопке книгу. «Вертер» — друг всех несчастных. Открыла страницу и на колени её, упали засушенные нарциссы. Белые лепестки их пожухли, но не утратили былого благоухание.        — Ты их сохранила, — прошептал Сид, как бы сам себе.        — Это маяк их сохранил.        — Но не ты?        — Но не я.        Замолчали. И цветы под девичьими пальцами треснулись, осыпаясь на колени сóром прошлого. И ветер подхватил их, развеял по полу, и метлой своей ветреной вышвырнул в окно, а вместе с ними обиды ушедших дней.        Нацумэ вздохнула. Так вздыхает ребёнок отпуская свой шарик и зная, что родители купят ему другой, ещё лучше прежнего, но всяко другой шарик.        Сид оживился:        — Я вспоминал тебя, — продолжил не дожидаясь ответа, — когда блуждал тёмными ночами по пустым улицам и каждую тень провожал взглядом, когда вступал в тёмные подворотни, надеясь не отыскать выхода, когда гулял по пустырям, ставшими кладбищами для сотен несчастных… Я вспоминал тебя. И всё думал, что скажу когда увижу. Вот, увидел, но так и не придумал, что сказать.        — Тогда помолчим.        Замолчали их языки, но уста души не смели смолкать. И рассказывали они чудные истории, что были сочинены поздними вечерами на ложе Венеры, окропленном слезами ушедшей невинности или под сводами древних арок древних городов, дарящих тень уставшим влюблённым, что длани свои соединив, прошли нелёгкий путь.       Но Нацумэ не верила ни в одну из них.       Не верил в них и Сид.       Но верить хотели оба.        — Твой последний роман, получился удивительно хорошим. — Заметил Сид.        — Так ты читал его?        — Я читал все твои книги.        — И сборник стансов?        Выдохнув, Сид процитировал: «Я помню промозглое утро,                   когда сомнения сердце обуяли,                    я уходила в закат,                    но меня там не ждали».        — Не ждали значит?        — Никто и никогда.        — И всё-таки ты ушёл, — обвинила его Нацумэ, презрительно фыркнув — ничего не объяснив.        — Я оставил тебе письмо.        Нацумэ поднялась, сутуля плечи под тяжестью навалившихся воспоминаний, и обратив стопы к столу, отыскала взглядом записку, ту самую, что стала камнем преткновения, лезвием, пронзающим кокон их чувств. И на жалкое оправдание Сида, зачитала:        «Нацумэ, мне нужно покинуть тебя. Я солгу, если скажу, что для этого требуют обстоятельства. Нет, это не так. Скорее того желает моя душа. Она рвётся на свободу: в старой комнате маяка, ей слишком душно. Душно и мне. Я не могу ощипать свои крылья, возложив перья к твоим ногам, ибо это означало перестать летать, а птицы на земле быстро становятся жертвами хищников.        Прости меня за эти строки. Мне тяжело писать об этом, и прямо сейчас, когда перо марает очередной лист, сердце моё больно сжимается, а на глазах наворачиваются слёзы. Ты умная девочка, Нацумэ, ты всё поймёшь. Навсегда твой, Сид Кагэне».        Нацумэ закончила читать и словно строки эти, лишили её сил, опустилась на стул. И предательская слеза выскользнула из девичьих очей, покрывая рябью голубые омуты зарниц.        Сид, забыв обо всех достоинствах, ибо слезы женщин делают мужчин слабыми, подполз к её ногам.        — Не надо, Сид, — увещевала его Нацумэ, и ладони, что ласкали её колени, и губы, что целовали бёдра, пыталась убрать. — Зачем повторять ошибки прошлого, зачем создавать новые трудности, если мы не можем справиться с последствиями предыдущих. Это глупости, это… Ах, Сид…        Сердца их, переполненные стыдливым желанием, что жгло все члены, открылись для любви.        — Я ненавижу тебя, Сид. — Твердила Нацумэ.        Но долго целовала.        Кусала.        Разрывала. Пуговицы жакета.        — Я презираю тебя, Сид.        Но позволяла.        Снимать одежду. Небрежно. Дико.        Ласкать персы. Облизывать соски.        — Ты мне так противен.        Но принимала. Голодно.        И когда они утолили голод, солнце уже зашло. Стало холодно. Шальной ветер проникал сквозь трещины старого маяка, кусая хладными клыками тела молодых людей распластавшихся на полу. Они лежали укрывшись старыми одеждами, увлекались нежностями уже не один час и члены соединив свои, согревались друг другом. А когда Нацумэ уснула, Сид высвободился из девичьих объятий и отыскав полено, поджёг, забросив в старую печь.        Впервые за многие годы, окрестные селяне увидели свет маяка.        — Знаешь, Сид, что я делаю, когда у меня не получилась запланированная сцена? — Спросила наутро Нацумэ, с той обольстительной улыбкой, которая получается только у влюблённых.        — Что же?        — Я её переписываю.        Сид опустился рядом, не в силах сдержать желание дотронутся до мягких тёплых, девичьих бёдер. Она прильнула к нему, бросив взгляд допускающий его ко всем чертогам своего тела.        Тела их слились.        — И я хочу переписать наш романс, — прошептала Нацумэ.        И они работали над ним, целую день напролёт.        А поздним вечером, первые лучи неуверенного рассвета застали их сидящими у окна. Она на подоконнике, он — подле. Обсуждали черновик, тот незадачливый проект, который был ими написан несколько лет тому назад. И сошлись во мнении, что этот романс они напишут, даже если на это уйдёт несколько лет и никаких больше оправдательных писем, никаких амбициозных планов у них не будет.        Сид заверил её в этом.        Нацумэ поверила ему.        И спускаясь с маяка они нарвали новых нарциссов, но вместе и вместе насладились их благоуханием. Они пронесли этот запах через долгие года, и много раз, наслаждаясь им, вспоминали этот значимый день. Силы возвращались к ним, и обстоятельства, какими бы страшными они не казались, расступались перед парой влюбленных.        Так миновало много-много лет.        И в закате своей славы, Нацумэ, построившая успешную карьеру писателя, уже не могла ни о чём мечтать, ибо достигла желаемого. Часто, сидя у камина поздним вечером, она открывала «Вертера» и вспоминала произошедшее на маяке. И нравилось ей, когда к этим вечерам ностальгии присоединялся Сид. Тогда они вместе вспоминали свою молодость, и всё твёрже убеждались, что нарцисс красив, но пара нарциссов, красива вдвойне.