Александрия

      Варшава удивительным образом напоминала Петербург и в то же время отличалась от него. На каждом углу тут звучала знакомая речь, но какая-то бесформенная, непривычно шипящая. В архитектуре преобладали светлые тона – все здания в столице точно вылеплены из имбирного теста.       По окраинам рассеялись хуторки с крышами из соломы и дранки, городки, над которыми сизыми утёсами возвышались костёлы, узкие полоски полей, затопленных ныне водой.       Наблюдая за разводами дождевых капель на стекле, опустив руки на округлившийся живот, я размышляла о том, что природа в этом году ведёт себя ну очень уж странно: несколько недель кряду над бывшим польским королевством висели свинцовые тучи, завывали холодные ветра – и это в мае! А ведь давно уже пора засевать яровые... Похожая картина наблюдалась и во Франции: Матушка писала о побитых градом виноградниках, об ущербе, который постиг нашу семью, о неестественных для солнечного региона Овернь заморозках.       Другое дело – Петербург: там вовсю цвели вишни и яблони, весна пришла даже раньше положенного срока! Но для меня оставалось загадкой, почему же она не торопилась в Европу?..       — Эка дождь лихой разыгрался... – с протяжным вздохом молвил Константин Павлович, не отрываясь от газеты. — Того и гляди животные парами пойдут! – читать за обеденным столом, да ещё и непосредственно в момент приёма пищи считалось «mauvais ton». Однако цесаревич плевал на политес с высокой, как он сам любил сказывать, колокольни.       Заняв один из удалённых от Варшавы дворцов, полагающихся ему по должности, Великий Князь, на правах хозяина, установил здесь новые порядки, изрядно упростив себе жизнь, а заодно и мне, потому как беспрекословно следовать этикету на пятом месяце беременности было бы слишком утомительно.       Отпрянув от окна, я возвращаюсь за стол, где меня дождалcя польский борщ.       — Позвольте, что не так? – цесаревич глядит поверх страниц, примечая кручину на моём лице. — У Вас пасмурный вид... Снова… – заключает строго, порядком утомившись от моих перепадов настроения.       — Я тоскую по России... – лепечу в ответ, бездумно помешивая красный бульон.       — Как? – удивляется наследник престола, округляя глаза. — Опять? – и, обуздав нахлынувшее раздражение, откидывается на спинку карвера, задумчиво почёсывая подбородок.       Мысль о том, что мои капризы могут надоедать окружающим, не единожды приходила на ум. Однако контролировать себя с каждым днём становилось всё труднее. Внутри меня жил и развивался ребёнок. У меня болела поясница. Меня раздражали резкие запахи. Память слабела, отчего было трудно постигать науки. А самым бравым подвигом с недавнего времени стал обыкновенный чих: я ненавидела чихать, так как внутренние органы при этом действии начинали колыхаться, точно в желе, распространяя по телу неприятные вибрации! Живот рос, как на дрожжах: переносить его тяжесть мне помогал корсет с откидным передним лацбантом, заменяющим бандаж.       Ампирные платья сменили русские сарафаны, которые были ещё просторнее и не теснили в предплечьях. На сегодняшнем обеде я показалась в скромном ситцевом сарафане на длинных узких бретелях, родом из Устюженского уезда, небесно-голубого цвета, с россыпью узоров белого и розового клевера.       Объëмные рукава хлопковой сорочки шиты белой гладью; руки чувствовали себя свободно, кожа дышала. Образ довершала простая коса – не столь длинная, как у крестьянских и купеческих девушек, но вполне приличная, доходившая до середины спины.       Отклонившись назад, я принимаюсь теребить в руках украшенный канителью косник, накручивая на палец тёмные прядки курчавого хвоста. Константин буравил меня тяжёлым взором, терпеливо ожидая подробностей, а я всё молчала, краснея до кончиков ушей.       Меня много чего не устраивало: сырость за окном, отсутствие близких, невозможность гулять, где вздумается, а только на территории дворца; вдобавок – ещё шепоток прохожих, проплывающих вдоль дворцовой ограды, обсуждающих скандал номер один в России – брюхатую фаворитку русского Императора.       Наконец, я решилась:       — Моё имя треплют во всех петербургских салонах... – произношу вполсилы, едва шевеля губами. — Скверно сознавать, что друзья живут в окружении вульгарных небылиц. Они утешают меня в письмах; не сознаются, что я как живая мишень для недругов! Хочу их отблагодарить, обнять крепко-крепко, а не могу... Не велено… – стараясь не расплакаться, делаю глубокий вдох, как учил меня доктор, после чего продолжаю говорить уже сама с собой. — Когда мы теперь свидимся?.. Одному Богу известно! Смилуется ли надо мной Государь? Позволит ли друзьям навестить меня в преддверии родов? Ах, ничего ведь не знаю! – с громким стуком опустив локоть правой руки на стол, касаюсь ладонью лба, зажмуриваясь, силясь вытеснить из головы мысль о том, что стала не женой Александра, а экзотическим зверьком, выставляемым на всеобщее обозрение.       Многие дамы при дворе стремились играть роль фаворитки Императора... За это место шла ожесточённая война, которую и приметить было нельзя за сладкими улыбками и комплиментами друг другу. С тех пор, как мне удалось вырваться вперёд, скрепить узы любви беременностью, жизнь моя разделилась на до и после: я оказалась на сцене, вытолкнутая из-за кулис, играя в пьесе, суть которой не до конца понимала.       — Как Вы живёте?.. – исподлобья покосившись на Великого Князя, вновь дивлюсь его редкой выдержке, закладываемой в представителей правящих династий с рождения. Они существуют на сцене всю жизнь, и терпят шёпот за спиной ежечасно, всё время на виду, всё время перед кем-то за что-то отчитываются. Уму непостижимо!       — Мы привыкли, – беспечно отмахнулся цесаревич. — Как тараканы к Персидскому порошку. Им плохо, но они живут, – равнодушно пожав плечами, он откладывает газету на соседний карвер и подвигает к себе тарелку.       Я усмехнулась сквозь пелену слёз, интуитивно опустив руки на живот, мысленно ругая себя за то, что заставляю малыша беспокоиться. Он ещё не начал пинаться, но необычные ощущения в животе уже появились: словно там кружилась сотня бабочек.       Успокоившись таким образом, вновь обращаю внимание на собеседника. Быть может, Великий Князь и не умел утешать страждущих, но с чувством юмора и самоиронией у него всё было в порядке, что тоже являлось, своего рода, лекарством от хандры.       — Напрасно Вы себя изводите... – продолжает после того, как съедает первую ложку супа. — Варшава, сударыня, без малого почти Россия... – и, оглянувшись через плечо, кивает на страшное чучело за спиной, оставшееся от предыдущих хозяев. — Глядите, вот и медведь... – затем снова упирает взор в тарелку. — Борщ, – продолжает развивать мысль, зачерпывая и тут же выливая бульон обратно, демонстрируя его насыщенный оттенок, вслед за тем иронично усмехаясь: — Разве что цыган не хватает... Но можем позвать, коль захотите… – сказанные невпопад слова бередят душу. Чучело это мне никогда не нравилось: держать в доме охотничьи трофеи – истинно варварская традиция!       А Польский борщ... Разве же это суп? Пустая вода, без картофеля, мяса и поджарки, подкрашенная свеклой! То ли дело русские похлёбки: борщ с чесночными пампушками, какой готовят в Малороссии, Кубанский борщ с карасём. Бывало, у меня от одного только запаха аппетит разыгрывался.       Надо будет непременно подарить здешним стряпчим русскую поваренную книгу.       Махнув рукой, я вновь запричитала:       — Иной раз кажется, что в целом свете нет меня несчастней!.. – только в этот миг я ощутила всю силу тоски по Родине, которая копилась во мне. Стало грустно, досадно. Печаль моя выражалась в форме постоянных воспоминаний, горьких и трогательных, или в форме несбыточных надежд, поражающих часто своею нелепостью. И сегодня, почему-то, мне захотелось даже всплакнуть.       — Да Вы избалованы, Madame... – послышался холодный вкрадчивый голос, когда я вновь наклонилась к столу; Великий Князь смотрел на меня строго, со всею терпеливостью, и, похоже, собрался сказать что-то важное, непроизвольно нахмурившись. — Очнитесь, наконец, Вы не на Святой Елене! – прикрикнув, он бьёт ладонью о стол. — Вспомните, что от Варшавы до Петербурга – тысяча вёрст с пригоршней! Мы будто глядим на Россию в окно, а иные смотрят в подзорную трубу на бескрайний синий океан, и даже в том случае не видят очертаний милого берега! Несчастливы?.. А ведомо ли Вам, сударыня, что Шопенгауэр сказал: «Здоровье есть тогда, когда его не замечаешь». Здоровье – в отсутствии болезней, счастье – в отсутствии бед. Счастье – это отсутствие несчастий! Ваши близкие живы, слава Всевышнему, они не лежат в могилах. Вы встретитесь с ними после родов – отчего бы этому не порадоваться? А случись с Вами подлинное несчастье, уверяю, Вы бы сразу осознали, чем отличается пустая блажь от истинного героя, и лишь об одном молили Бога: чтобы всё было так, как происходит теперь!..       Настроение переменилось у него как-то вдруг. Он смотрел на меня и не понимал, откуда у меня это почтительное, робкое выражение. В продолжение этой выволочки я чувствовала, как печаль отступает. Константин был прав во всём: как сыр в масле катаюсь, а жалуюсь на сущие пустяки... Неожиданно здравый смысл одолевает обманчивую скорбь. Ко мне вернулись ясность мыслей и уверенность в собственных силах. Зачем же, в самом деле, я так нагнетаю? Пусть Александр считал нецелесообразным допускать до меня посетителей, но это не значит, что друзья не приедут вовсе. Уж с Матушкой до родов мы точно свидимся. Для неё не было важнее миссии, чем следить за тем, чтобы моей жизни и жизни моего будущего ребёнка ничего не угрожало. Великий Князь правильно сделал, что не пошёл на поводу у моего переменчивого настроения.       Я любила в нём это больше всего – он всегда действовал решительно.       — Ах, Ваше Высочество, благодарю сердечно за заботу! – на лице моём не осталось и тени прежних дум. — Право, не ведаю, что днесь за день такой слёзный сложился... Зря, наверное, я отвергла поутру успокоительный настой, выписанный доктором… – взяв ложку, как ни в чём не бывало приступаю к приёму пищи, заедая бульон солёным огурцом.       Константин Павлович, похоже, не мог взять в толк, отчего я так быстро повеселела, и сидел, не двигаясь, с полминуты. А после, зацепившись за последнее моё признание, вновь грозно сводит брови к переносице:       — То есть, как отказались?.. – часто заморгав, он, в конце концов, накрывает ладонью лицо, протяжно застонав.       А ведь мне и в голову не приходило, что разовый пропуск приёма лекарств может стать следствием бурных истерик.       — Опасалась привыкнуть к сему настою и вовсе без него потом жизни не знать... Потому и решила повременить… – стыдливо потупив очи, прихожу к мысли, что утром рассудила неправильно. Ведь меня тут обхаживают лучшие врачи, с чего бы им выписывать плохие лекарства?       Великий Князь, очевидно, уже ничему не удивлялся. За три с половиной месяца, проведённых в обществе беременной женщины, он привык ко всякого рода глупостям, признавшись однажды, что командовать резервной польской армией куда легче, чем сносить своенравные причуды будущей матери.       — Впредь подобного не допускайте! – настоятельно требует он. — Ваше фордыбачество к добру не приведёт. Всякое необдуманное действие влечёт за собой угрозу для чрева! – рассудив таким образом, цесаревич удручëнно качает головой, поражаясь моей неосмотрительности. Не удивлюсь, если с сего дня он возьмётся лично контролировать, как я исполняю предписания врачей.       — Более не повторится... – со всей серьёзностью заявляю я. — Простите, что Вам приходится сносить мои капризы… – добавляю чуть тише, вспыхивая, как маков цвет. В минуты просветления, такие как эти, мне становилось стыдно за свои поступки, поэтому сосредоточиться на еде, будет сейчас самым верным решением.       На какое-то время за столом устанавливается тишина, нарушаемая лишь стуком столовых приборов. Допив из миски остатки борща, я придвигаю к себе тарелку с картофельными копытками, которые по способу приготовления напоминали украинские галушки; сдобрив их сметаной, положив сверху ложку красной икры, приступаю к упоительной трапезе.       — Полагаю, что послеобеденную прогулку придётся теперь отменить, – напоминает цесаревич о разыгравшемся дожде. — Ах, да, совсем запамятовал: Князь Чарторыжский обещался заглянуть к нам сегодня. Он третьего дня со свадьбы воротился и, надо думать, уже отошёл от хмельного недуга. Смею надеяться, что его рассказ о путешествии в глубинку развеет Вашу скуку. – Пригубив вина, он расслабляется окончательно, а я на радостях едва ли не подпрыгиваю. Адам был частым, а главное – желанным гостем в нашем доме, поскольку дружил одновременно и со мной, и с Великим Князем. Я помнила его ещё по тем временам, когда он занимал пост Министра Иностранных дел Российской Империи.       — До чего отрадно слышать! – за ту неделю, что Адам пребывал в отъезде, я успела по нему ужасно соскучиться, ибо ко мне решительно никого не пускали, кроме врачей, священника и единственного учителя, что наведывался во дворец день через день для проведения частных занятий. Говорить было не с кем. Константин Павлович, к тому же, большую часть суток проводил на смотрах и построениях, потому живое общение приравнивалось для меня к глотку свежего воздуха.       И как раз в этот момент в залу, как по сценарию, заглядывает камер-лакей в пунцовой ливрее, с поклоном объявляя:       — Их Сиятельство, Князь Чарторыжский. – Устремив вопрошающий взор на хозяина дворца, мужчина замирает в ожидании дальнейших распоряжений.       — Лёгок на помине... – промокнув губы салфеткой, цесаревич, мельком глянув на мой посветлевший лик, оставшись довольным такой реакцией, вальяжно махнул рукой, обращаясь к слуге: — Проси! – и тут же поднимается с места, желая поприветствовать старого друга.       Адам предстаёт пред нами продрогшим насквозь, с красным носом, в коричневом двубортном фраке тонкой шерсти, обутый в высокие ботинки наподобие Балморал или, как их прозывают английские студенты, «Oxonian».       — Dzień dobry, Ваше Высочество, – поклонившись сперва цесаревичу, он с нежной улыбкой привечает и меня. — Пани Зофия... – имея обыкновение перекладывать моё имя на польский манер, Адам тем самым подтверждал, что мы близкие друзья. А я и не возражала.       — Мы аккурат поминали Ясновельможного Пана... – заключив друга в объятия, Константин хлопает его по спине. — Прошу великодушно отобедать с нами, милостивый государь, мы рады сему визиту, – указав на место во главе стола, он берётся за колокольчик, вызывая в залу лакея, распоряжаясь о подачи ещё одной пары приборов.       — Надеюсь, добрым словом? – поляк добродушно смеётся, бесшумно отодвигая карвер.       — Помилуйте, а как иначе? – цесаревич смеётся следом, не сводя глаз с новоприбывшего гостя. Адам держался бодро, как для человека, вернувшегося из путешествия. Не знаю, какую свадьбу можно было устроить в таких отвратительных погодных условиях, но, видимо, она удалась на славу, раз нашему другу пришлось отходить от неё три дня.       — Пан хорошо выглядит... – с удивлением отмечает цесаревич, пока прислуга сервировала куверт. — Как погуляли? – на этом вопросе Адам устало охает, и сразу становится ясно, что погулял он будь здоров.       Между тем я уже приступила к десерту, перекладывая на изящное блюдце подрумяненный оштьепок, сдобренный клубничным вареньем, приготовляясь внимать увлекательному рассказу.        Дождавшись, когда прислуга покинет залу, Чарторыжский вновь тепло улыбается, согревая замёрзшие ладони о миску борща.       — Замечательно справили, пять дней поправин назначали. Краков – чудесный город! Вам обязательно надо выбраться туда на Рождество. Мариацкий костёл – потрясает воображение, какая лепнина, какие витражи... Зимой там дают благотворительные концерты органной музыки, а поодаль устраивают Рождественскую ярмарку…       Меня пробрало мурашками от услышанного; я так давно никуда не выезжала – с февраля света белого не видела, что уже и забыла, каково это – быть простым путешественником.       — Блестящая мысль, Пан, – поддержал идею Великий Князь, взглянув на меня. — Даст Бог, осенью Софья Алексевна разрешится от бремени, а зимой, стало быть, станет возможным съездить в Краков. – Если бы я сейчас не жевала, то непременно заголосила от радости! Украдкой посмотрев на Великого Князя, убедившись, что он не шутит, начинаю активнее двигать челюстью, дабы скорее обрести возможность говорить. В груди разливается приятное чувство, острое и нежное одновременно, которое добавляет душевных сил.       — Madame всё хандрить изволит... – тут же продолжает он, не позволяя опомниться. — Тоска по Родине её долит. Уж не ведаю, как изловчиться, чтоб переменить ситуацию к лучшему. Одна надежда на великодушного Пана. На утончённый его бонтон, – салютует бокалом, вновь совершая глоток.       — Как я Вас понимаю, Зося... – проникшись ко мне состраданием, Адам заговорил чуть тише, выражая неподдельное сочувствие. — Сам был в юности в подневольном положении. Сердце обливалось кровью. Жизнь напоминала страшный сон, и ничего не хотелось мне тогда так сильно, как вновь увидеть родные лица. Но Вам повезло, милая Пани. Ваш срок заточения, в сравнение с моими, короток, а компания, не сочтите за лесть, куда приятнее…       Выслушав очередное разумное мнение, я сумела, наконец, почувствовать ту самую разницу, о которой говорил Великий Князь: между настоящим горем и нелепыми капризами. Адам жил в чужой стране без перспектив вернуться на Родину – участи страшнее и представить нельзя!       Благо, тяжёлые времена миновали, как для него, так и для его Родины. Из полученных на Венском Конгрессе кусков польских земель Александр создал подобие карликового королевства и назвал его «Царство Польское». Кроме того, он сделал шаг к осуществлению своей мечты стать конституционным монархом: если нельзя им быть в России, то можно хотя бы в Польше. Он даровал новым подданным довольно либеральную конституцию, по которой собирался сейм, назначалось своё правительство, учреждалась административная структура и даже существовала собственная армия. Всё шло к тому, чтобы официально объявить на весь мир о восстановлении польской независимости, ждать осталось совсем немного – каких-то пять лет; к началу двадцатых Александр обещал себе избавиться от этого балласта, который рано или поздно утянул бы его на дно.       — Я о том же изволил ей говорить, – напоминает цесаревич, не без укора поглядывая на зардевшуюся меня.       Обернувшись к гостю, берусь перевести тему, чтоб совсем уж не застыдиться:       — Не будет ли Пан столь любезен поведать о свадьбе... – робко попросила я, отправляя в рот очередной кусочек сыра, наслаждаясь сочетанием копчёного и сладкого.       Теперь настал черёд Адама смущаться:       — Гуляли всей вёской... – начал он после того, как съел первую ложку бульона. — Сто панов всех мастей, дальние родственники, соседи, друзья. Родители, как водится, встречали молодых хлебом-солью. Двенадцать часов длился пир. Горячие меняли каждые три часа... А как стемнело, хороводы водили, песни до утра певали, словом молвить – благодать! – мечтательное выражение лица поляка свидетельствовало о не напрасно прожитых моментах, а у меня сердце сжалось от восторга и ностальгии. Вспомнился русский «праздник урожая», когда заканчивалась жатва и осенне-полевые работы, на каждой улице в сёлах устанавливали длинные столы, из стада пускались "под нож" несколько овец аль свиней, да и со всей округи каждый также нёс на эти столы что-то для пиршества. И гуляло село допоздна!       — А беленькая-то была? – с воодушевлением вопрошает Константин, также проникшись атмосферой праздника.       — Запредуха?.. – уточняет Адам, подразумевая, конечно же, водку. — Била ключом, как фонтаны в Петергофе, – и под мой заливистый смех продолжает рассказ: — Еле высидел до очепин. Потом, значит, настал черёд невесты бросать фату, а словила её панна Беата – первая красавица в округе. За ней тамошний шляхтич, пан Томаш, давно уж волочился. А как покров она словила, так жених испугался и, то ли с горя, то ли на радостях, опрокинул залпом кубок водки. Мёртвым сном проспал до самых петухов. Добудиться не могли. Панна Беата так разобиделась, что только к вечеру третьего дня вновь за стол воротилась, и Томаша более знать не желает. Впредь ему наука: коль не готов жениться, так нечего обманчивую любовь внушать, девиц почём зря обнадëживать... – Адам всё говорил, а у меня сложилось стойкое убеждение, будто я сама присутствовала на этой свадьбе, видела ссору пана Томаша с его возлюбленной, поднимала тосты и затягивала народные куплеты.       — Боже, до чего весело бывает на сельских свадьбах... – подперев кулаком щёку, на мгновение зажмуриваюсь, пытаясь вообразить то место, где вершилось пиршество. — А как на русские свадьбы похоже! – вспомнив о традиции печь каравай, хороводах, плясках до утра, я впервые за три месяца почувствовала, что Россия где-то рядышком, буквально под боком.       — Так ведь, братские народы, – улыбается Адам, напомнив, что русские и поляки принадлежат к одной славянской группе – отсюда и схожесть двух культур. Не успев донести вторую ложку супа до рта, он вдруг резко меняется в лице, округляя бездонные карие очи: — Надо же, из головы едва не выпорхнуло... Меня ведь соленьями обложили, – спохватился поляк, откладывая приборы. — Позволено ли будет передать? – обращается ко мне, вслед за этим поворачиваясь к Великому Князю, дабы убедиться, что подарок уместен.       — Соленья! Для меня? – неслышно хлопнув в ладоши, в который раз убеждаюсь, что Господь окружил меня замечательными людьми. — Благодарствуйте! Да я за милую душу отведаю... – греясь тёплой атмосферой дружеского застолья, я выношу себе нелицеприятный вердикт – дурёха. И чего ерепенилась? У меня же всё хорошо... А вместо того, чтобы подмечать недостатки окружения, лучше сосредоточиться на том, что выглядит родным и знакомым.

⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰

      В июне стало ясно, что улучшений погодных условий ждать бессмысленно. Весна так и не пришла в Европу. Как не пришло и лето.       С неба крупными хлопьями сыпал снег. Улицы Швейцарских кантонов полнились трупами замёрзших крестьян. Неестественные огненно-рыжие закаты сделались повсеместным явлением. Солнце, вместе с тем, будто выцвело: оно ползло по небосводу блёклым шаром, поэтому на него теперь можно было смотреть в упор, не опасаясь посадить зрение. Многочисленные Германские княжества затапливали дожди, сопровождаемые градом и шквальным ветром. Из берегов вышел Рейн. Старушку Темзу, наоборот, сковало льдом. В Антверпене и Нидерландах, как передавала пресса, люди по сию пору катались на коньках...       С миром творилось что-то страшное!       Непогода уничтожила посевы в Западной Европе и Северной Америке. Цены на хлеб и зерно уже достигли заоблачных высот. Приближался голод. А вслед за ним придёт и Мор, если верить шестой главе «Откровений» Иоанна Богослова, иной раз называемых книгой Страшного суда.       Местные паствы полнились слухами о приближении Конца света. Ксёндзы бродили по улицам и увещевали людей каяться в совершаемых грехах, связывая изменения климата с Божьей карой.       Меня старались беречь от потрясений – Константин Павлович прятал газеты, вырезал из выписываемых мною журналов статьи светской хроники, а Матушка в письмах божилась, будто бы масштабы катастрофы не столь велики, как о том судачат в Варшаве, и пообещала, что если ситуация станет критической, они с Шарлем переедут в Петербург: Россия оставалась чуть ли не единственной страной в мире, куда пришёл летний зной, а небо сохраняло лазурь вместо туманной дымки.       Так или иначе, но сведения о сотрясающих планету бедствиях добирались до моих ушей: прислуга шепталась друг с другом при каждом удобном случае, прохожие, кучкуясь на углах, обсуждали последние новостные сводки.       Один раз мне-таки удалось стащить газету из кабинета Великого Князя. Я ужаснулась, узнав, что в Азии ситуация не лучше: Индия и Китай находились во власти муссонов. Благо, в Польше погода складывалась благоприятной, практически все поля к настоящему моменту успели просохнуть, хотя периодически всё же случались редкие грозы.       Вскоре в Варшаву нагрянули Чаадаев и Натали. Александр, осознав, видимо, что я без малого, почти полгода никуда не выхожу дальше дворцового сада, сжалился и позволил самым близким людям проведать меня накануне родов, намеченных врачами на первую половину сентября.       Я выскочила навстречу к друзьям, едва они только ступили на порог гостиной, в летящем розовом сарафане с разводами белых узоров, таком нежном, что чувствовала себя в нём лёгким пёрышком, хотя лёгкой давно уже не была.       Объятия, поцелуи, восторги! Первая бурная радость встречи растянулась на два часа. А сколько было рассказов, рассказов обо всём, что случилось с каждым во время разлуки, и ещё больше было воспоминаний о прежних наших приключениях. Разместившись в кресле напротив визитёров, я с трепетной нежностью всматривалась в знакомые черты. Чаадаева минувшей весной перевели из Ахтырского гусарского полка в лейб-гвардии Гусарский полк, квартировавшийся в Царском Селе, и приставили к чину поручика!       Униформа сменилась с бордово-коричневой на ярко-алую – клюквенного оттенка – расшитую золотой битью и бахромой. Наташа привезла из Лицея конспекты и задания от профессоров. После того, как Великая Княгиня покинула Петербург, подругу перевели на службу к Елизавете Алексеевне, которая перебралась из холодного Бадена в Россию и тоже поселилась в Царском Селе.       Александр сделал великое дело, открыв лицеистам доступ в Екатерининский дворец, так что они теперь находились около Императрицы – развлекали её, выполняли мелкие поручения. Находясь на глазах у представительницы августейшего рода, «несравненной Элиз», юноши впредь не позволяли себе баловаться так, как прежде.       Пушкин тем временем пылал безответной страстью к Екатерине Бакуниной – сестре своего одноклассника, девушке дивного стана и очаровательного обращения, имевшей успех у всей лицейской молодёжи. И пока он был влюблён – на моём сердце царил покой. Не всё же за беспутными актрисами волочиться! Давно уже следовало положить глаз на кого-то поприличнее, а Чаадаев и Натали проследят, чтобы он не вышел за рамки. Как, всё-таки, удачно совпало, что оба моих лучших друга поселились в шаговой доступности от Лицея – всем хорошо, и я буду меньше тревожиться!       В третий час нашей оживлённой беседы, когда эмоции поутихли, а все важные новости были озвучены, разговор незаметно сомкнулся на моей персоне:       — Я надеюсь, Ma Chère, ты не берёшь в руки пяльцы? – поинтересовалась Наташа, стоило только пожаловаться на смертельную скуку по вечерам, когда ребёнок вовсю разыгрывался и мешал уснуть: то и дело елозил, барахтался где-то там, в глубине чрева. Для меня это были совершенно новые ощущения, с которыми, пока что, не удавалось свыкнуться.       Я подняла на подругу удивлённый взгляд:       — И раньше-то с шитьём не возилась, с чего бы днесь за иголку браться? – казалось, что даже сидя под замком в одиночном каземате, мне бы не пришло в голову заниматься рукоделием – слишком велик риск умереть от тоски.       Натали как-то застенчиво и неопределённо повела плечом, а на щеках её выступил лёгкий румянец. Она сидела на диване по правую руку от Чаадаева, такая прехорошенькая, что глаз не отвести! И даже успела переодеться с дороги, понимая, что мне сейчас опасно соприкасаться с людьми, перевозящими на себе путевые грязь и пыль. Выездной костюм сменило белое крапчатое платье с широким декольте, чуть приоткрывающим покатые плечи, расшитое в несколько рядов прозрачными рюшами по подолу. А белокурые кудри, взбитые в спирали на висках, прикрывала широкая лента из невесомого флёра, с лиловой полоской атласа и кружевом, повязанная на манер «à la marmotte».       В этом благородном туалете Наташа напоминала ангела!       — Видишь ли, Софи... – наконец произнесла она, разглаживая юбку. — Я тут вызнала, что, находясь на сносях, женщина обыкновенно изменяет своим предпочтениям. Вот мне и подумалось, а вдруг моя Софи делёнкой заделалась? А ведь это дурная примета – шить будучи чреватой. И вязать не дозволяется – младенчик пуповиной удавится, – тон голоса и слегка насупленный вид говорили о серьёзном настрое с её стороны. Перекрестившись, Натали трижды "поплевала" через плечо, боясь накликать беду.       Опять бесовщина какая-то! Я понимала, что подруга всего-навсего беспокоится за меня и старается таким образом защитить, поэтому, разумеется, пренебрегать данным советом ни в коем случае не стану, ведь и сама от тревог за дитя навыкла верить во всё подряд. Однако в последнее время с этими приметами все как с ума посходили!       Константин Павлович, к примеру, недели две тому зашёл средь ночи в мою спальню, чтобы посмотреть, на каком боку я сплю, дескать, если на левом – родится мальчик, если на правом – девочка. Великому Князю было невдомëк, что мною правила охота менять положение тела, и что я не лежу подолгу на одной стороне.       Они с Александром, оказывается, заключили негласное пари: будущий отец утверждал, что Господь пошлёт ему сына, а цесаревич был убеждён, что дочь. Его правоту якобы подтверждала примета с ключом, как-бы случайно оставленным в моём присутствие на столе. Когда я, по доброте душевной, вернула ключ хозяину, тот как завопил: «Ага! За кольцо взялась, не за стержень! Девка у тебя будет – так и напиши своему Фоме неверующему!» – теперь я понимала, почему от Великого Князя ушла жена: он как вобьёт себе что-нибудь в голову – так и мёртвого достанет!       А с месяц назад я взялась готовить себе омлет, по рассеянности обожгла мизинец, так кухарка заявила, что теперь у моего ребёнка вскочит родимое пятно на этом месте. Разве не ересь? А в начале апреля сова допоздна ухала, служанка моя всё посмеивалась, а стоило её спросить, в чём, собственно, дело, так она молвила, что совиный крик, если его в поздний час под окном спальни услышит девушка, всегда оповещает о зачатии.       И пока я размышляла о том, как унять тревоги Наташи, Чаадаев, выждав момент, легко вступает в разговор:       — Помилуйте, Наталья Яковлевна, что за архаичный подход? – философ всегда был осторожен в словах, но, видимо, последние вëрсты пути, проведённые в обществе моей говорливой подруги, сделали своё дело. Их кареты пересеклись на границе, поэтому, для пущего удобства, друзья условились отправиться в дальнейшее путешествие на одной упряжи. Будучи образованными людьми, они, тем не менее, существовали в разной системе координат: Натали хранила верность традициям, Чаадаев же уважал практичность, что время от времени приводило к спорам.       Мельком глянув на философа, Натали взялась обмахиваться ладонью, изображая, что держит невидимый веер:       — Пётр Яковлевич, ради Бога, не серчайте, я понимаю, Вы человек учёный, но позвольте мне самой определять, какие внушения вменять подруге. В приметы, осмелюсь Вам напомнить, ещё прадеды наши веровали. И жили вполне себе сносно, в союзе с разумом и душой, – прищурившись, она поправляет ленту у виска, убирая под неё выбившуюся прядь.       — А разве сие не противоречит Евангелию? – в ироничной, но весьма деликатной манере парирует Чаадаев, на что Натали с гордым видом взялась объяснять:       — Прежде всего, это традиции, а традиции, сударь мой, надлежит чтить; во всяком случае те из них, кои не влекут урона. Разве же убудет с нашей Софи, ежели она иглы не коснётся? И потом, я никогда не посоветую подруге то, что может принести вред, – здраво рассудила она, складывая руки на коленях.       Чаадаев был вынужден капитулировать:       — Виноват, покорно извиняюсь, – приподняв руки, он обезоруживающе улыбается. — Делайте, что Вам угодно, Наталья Яковлевна, более ни в чём Вам не препятствую. В свою очередь, Софья Алексевна, мне доставит удовольствие вручить Вам скромный gage d'amitié... С Вашего, разумеется, позволения… – не теряя напрасно времени, он приподнимает дорожную сумку, стоящую на полу, извлекая наружу тряпичный свёрток. — Прошу, примите от чистого сердца: это Руссо, знаете, он излагает весьма здравые мысли на предмет материнства и родительства в целом. Надеюсь, Вы найдёте его рассуждения полезными. – Развернув лоскут, он передаёт мне книгу: давненько я не перечитывала Руссо, уже и забыла, о чём именно он толкует, в голове остались лишь очертания общих идей, расплывчатые формулировки и разрозненные фразы.       — Как Вы любезны, Mon Ami... – протянув руки, принимаю ветхий, с залатанным корешком томик, как видно, прижизненного издания автора.       — А пеленашку смастерила? – полюбопытствовала Наташа, словно в насмешку над практичностью Чаадаева, заставляя его устало потереть глаза.       Мне делалось отрадно на душе при виде их безобидных перебранок – в том угадывалось много сердечности. Идея подруги, между прочим, оказалась превосходной, и я откинулась на спинку кресла, развивая её. Помимо защитного свойства пеленашка была первой игрушкой малыша. Скручивать куколку из лоскутов своими руками – весьма увлекательный процесс! Среди дворянок прижился обычай собственноручно вышивать имена новорождённых на их постельном белье, но, поскольку шить я не умела, мне оставалось пытать счастье в освоение других ремёсел.       — От чего Вы так удручëнно вздыхаете, Пётр Яковлевич? – Наташа, словно хитрая лисица, не оставляла добычу в покое. — Лично я ради своей крестницы аль крестика готова даже промасленной гречи отведать, хотя бы и с горкой. Всё съем, ни зёрнышка не оставляю, с тем только, чтобы дитё рябым не сделалось. – Приняв вид загадочный и оттого ещё более обворожительный, она смотрит точно на меня, улыбаясь как-то обманчиво, с красноречивым подтекстом. Недоумëнно приоткрыв рот, я сперва было подумала, что ослышалась, однако Чаадаев, как и я, выглядел взволнованным, а значит, мы оба услышали одно и то же.       — Как?.. – опешила я. — Его Величество назначил тебя восприе́мницей?.. – боясь предположить ошибку, перемещаю ладонь к сердцу, чувствуя, как оно неистово грохочет в груди.       Александр не видел нужды выбирать нашему ребёнку крёстную мать, потому как для обряда крещения было достаточно одного восприемника, коим пообещал стать Константин Павлович. А ведь я только и мечтала о том, чтобы Наташа разделила со мной духовные узы материнства!       Лик подруги озарило торжественное спокойствие, что укрепило мою догадку. Здесь и слова были не нужны; ответ читался в её лучащихся благодатью васильковых омутах. Она хотела мне что-то сказать и уже поднялась с дивана, но не успела: я её опередила, стискивая в крепких объятиях.       — Боже, какое счастье, Наташа! – удивительное умиротворение снизошло на меня. Тихая, светлая радость наполнила душу. Натали от растерянности охнула, а после, так и не проронив ни полслова, блаженно рассмеялась, утыкаясь носом в моё плечо, с трудом смыкая руки на том, что раньше называлось талией.       Обнимать подругу, имея большой живот, было непросто, однако я сделала это, поддерживаемая сзади Чаадаевым, испугавшимся, что от резкого подъëма с кресла у меня закружится голова.       В сей славный миг я чувствовала себя способной обнять весь мир!

⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰

      Беды сыпались на мир одна за другой. Сбывались самые худшие предположения учёных. В середине лета из Ирландии в Англию пришла холера, которая вскоре распространилась по всей Европе.       Брюшной тиф также стал прямым следствием голода, свирепствуя во влажных, разрушенных дождями и градом ветхих крестьянских лачугах. Человечество оказалось бессильно против капризов природы, которая как бы намекала, кто тут на самом деле главный.       Во Франции и Великобритании бедствие облегчил импорт зерна из России. Несмотря на это, мой отчим, мсье Морель, решил отправить Матушку и Шарля от греха подальше в Петербург – в оазис хорошей погоды, тем более что осенью они всё равно собрались меня навестить.       Им пришлось ехать почти без остановок; не покупать воду у торговцев, а везти её с собой из Франции; ночевать прямо в экипаже, а если и останавливаться на помывку, то лишь в тех местах, где у мсье Мореля проживали знакомые. Перемахнув через границу Австрии, они вздохнули с облегчением – тиф и холера остались позади. Вопреки соблюдаемым мерам предосторожности, родным всё же пришлось двенадцать дней отсидеть на карантине прежде, чем их пустили ко мне; они также прошли осмотр у врача, что называется, на всякий случай.       Зато теперь мы были вместе, пусть и ненадолго: Матушка собиралась передать Шарля на попечение своим петербургским друзьям и уже после, когда придёт мне срок родить, вновь вернуться в Польшу.       Вечером, когда уже совсем стемнело, мы устроили чаепитие в том помещении, которое раньше было кабинетом, а ныне детской комнатой.       Распластавшись на кушетке, я наслаждалась бережной заботой близких: Шарль, облачëнный в очаровательный суконный жилет с розочками, сидел рядом на полу, опустив ладошку на мой живот, всё дожидаясь, когда малыш начнёт пинаться – сейчас как раз было самое благоприятное для этого время. А Матушка, стоя позади, заплетала мне косу на ночь, перебирая вьющиеся прядки, как случалось в далёком детстве. Она передала мне подарок от Ma tante! Во Франции тоже чтили традиции; одна из них призывала дарить беременным девушкам вещи старших женщин семьи, что обещало лёгкие роды.       Роскошный капот из тёмно-синего гродетура был перешит из старого платья-контуш времён Версаля и потому имел струящиеся продольные складки на спине и широкие рукава, а на сумрачном фоне, подобно звёздам в ночи, мерцали белоснежные ромашки.       В этом дивном туалете я ощущала себя настоящей принцессой!       — Ого, как дерётся! – воскликнул Шарль, удивлённо округлив глаза, дождавшись, наконец, танцевальных па от малыша. Приподнявшись на коленях, он склоняется над животом и прислушивается, словно тот был музыкальной шкатулкой, которая вот-вот проиграет мелодию.       — Да уж... Не менуэт исполняет. – Поначалу меня жутко утомляло, что малыш бодрствует, когда я уже отхожу ко сну, но, ближе к восьмому месяцу, привыкла, научившись сверять время по этим шевелениям: обыкновенно они начинались ближе к полуночи, как случилось и сегодня.       — Тебе больно?.. – поинтересовался Шарль, опуская ладонь чуть ниже, куда, как я чувствовала, маленький проказник усердно бил пяткой.       — Вовсе нет... Больше неожиданно. – Приличия, к сожалению, не позволяли пожаловаться, что иногда из-за слишком сильных ударов я едва успевала добежать до бурдалю. Сказать по правде, беременность мне поднадоела. К концу дня ноги распухали так, что не влезали в туфли! Передвигаться удавалось с трудом, но доктора, тем не менее, заставляли меня больше двигаться, убеждая, будто умеренная ходьба при беременности облегчает вынашивание малыша и процесс родов. Я вся была исполнена ожидания, и по мере того, как время шло, во мне стало нарастать нетерпение.       — Ах, скорее бы уже миновал этот скверный период!.. – вздыхает Матушка, будто прочитав мои мысли. — Сентябрь не за горами, а ждать его, отчего-то, тошно до крайности! – оплетая хвостик косы лентой, она неосознанно дёрнула меня за локон, вследствие чего я ойкнула, призывая её быть осторожней. Когда боишься чего-то, хочешь, чтобы это поскорее пришло и ушло.       Узнав о свершившемся венчании и моём зачатии, Матушка сочла уместным даровать нам с Александром своё родительское благословение. Однако переживать меньше не стала. Вопреки тому, что меня наблюдали лучшие немецкие врачи, она была не в состоянии отрешиться от мыслей о таящемся здесь подвохе. Ведь любая женщина в наше время, будь то царица или самая обыкновенная крестьянка, могла запросто умереть во время родов от кровотечения, осложнений и сепсиса.       — Матушка, успокойтесь, я же сказывала Вам, что имею доброе предчувствие... – приподняв голову, ловлю её угрюмый взгляд. — Мнение светил медицины остаётся тем же: «хорошая наследственность способствует удачному деторождению». Тревожиться ни к чему…       У меня и вправду было легко на сердце.       Если бы Господь задумал разрушить наше с Александром счастье, Он бы изначально не позволил нам соединиться и, тем более, не выстраивал события таким образом, чтобы сделать моё зачатие возможным, и не отвечал бы каждой нашей молитве. Будь мне отведён короткий срок, я бы испытывала теперь совсем другие эмоции и сны, и предчувствия – всё носило бы тень рокового конца. А между тем происходило обратное: Александр буквально расцвёл за тот недолгий срок, что мы были вместе; мы доказали – своими поступками, мыслями, верностью, что любовь наша, хотя и стоит вне земного закона, достойна сострадания. И благих знамений от Творца за это время было получено немало.       Всевышний не умеет лицемерить. Он бы не даровал нам столько благ, задумай забрать всё в один момент – подобное происходит лишь с великими грешниками, которые упустили все до единой возможности переосмыслить свою жизнь, изменить её к лучшему.       Прочесав гребнем кончик косы, Матушка оставляет в покою мою голову и перемещается в кресло-качалку, соседствующие с лежанкой.       — Дорогая, так ведь и на моём сердце благодать неземная; ты знаешь, я беду задолго чувствую... Но разум, вот напасть, совершенно не желает проясняться. Веришь ли, как на ежовых иголках вся! – невроз этот был заметен даже Шарлю, который вдруг поднимается на ноги, стаскивает плед со спинки кушетки и заботливо опускает его на колени матери, помогая укрыться.       — Ma-ma, Вы маетесь по той лишь причине, что многое вынесли... – заключает он, напоминая, сколько бед им пришлось пережить накануне отъезда. — Мне и самому худо было, особливо, когда Papa со службы сместили... Зато, как обрадовался, узнав, что мы едем в Петербург! На солнце хоть погляжу, потом всем в пансионе рассказывать буду, что лето своими очами узрел. – Погладив Матушку по плечу, Шарль бережно целует её в щёку, на что та лишь отмахивается, мол, лучше не напоминай!       После свержения Наполеона во Францию пришли первые проблемы – вот, что случается, когда уходит сильный правитель! Людовик XVIII и его министры стремились проводить политику умиротворения основных слоёв населения – старой и новой аристократии, различных групп буржуазии, привыкших к вседозволенности. Ультрароялисты требовали расправы над деятелями эпохи революции и наполеоновского режима. По их настоянию в стране был развёрнут «Белый террор», по политическим мотивам были арестованы свыше пятидесяти тысяч человек, что казалось мне отъявленной глупостью!       Как тут не вспомнить слова Жозефа Фуше – бывшего Министра тайной полиции – сказанные, впрочем, совершенно по другому поводу, и даже не королю Луи, но всё же: «Это больше, чем преступление, это ошибка!»       В самом деле, зачем же начинать с того, на чём остановились двадцать лет назад? Королевская власть от этого нисколько не выиграет... Многие видные министры и талантливые управленцы лишились своих мест, в том числе мой отчим, которого, исключительно из уважения к его древнему аристократическому роду, отправили служить в департамент Овернь, поближе к дому, впихнув на одну из низших должностей Генерального Совета, словно в насмешку над его прежними заслугами перед страной. Мсье Морель с радостью ушёл бы на покой, но разве можно оставлять страну в такой критичный момент? Да и жить на что-то надо было.       Урожай винограда погиб, и хорошо ещё, что наша семья успела скопить достаточно денег для безбедного существования в ближайшем будущем. И всё же загадывать наперёд – неблагодарное дело. Вдруг непогода повлечёт за собой ещё больше разрушений? Ни один современный учёный, будь то доктор Кембриджа или Сорбонны, так и не смог отыскать первопричину обуявшей мир катастрофы.       Шарль был сам не свой весь этот год, прозванный в Америке «тысяча восемьсот насмерть замёрзший». Как всякий подросток, он болезненно реагировал на любые преобразования в стране. Возвращение Бурбонов к власти, вроде бы, походило на акт возмездия, торжество суровой справедливости, а с другой стороны... И чего этому королю в эмиграции не сиделось? Неужели было трудно вытерпеть до кончины Наполеона? Или, по крайней мере, воздержаться от репрессий?       Лучшие маршалы Наполеона, на которых равнялись все дети страны, включая самого Шарля, чьими подвигами он так восхищался, за чьими судьбами следил, собирая солдатиков с их лицами, были арестованы и приговорены к расстрелу. Он даже говорить об этом не находил мужества, и я надеялась, что предстоящая поездка в Петербург поможет ему отвлечься.       — Довольно о несчастьях говаривать, – поправив травчатую чалму, Матушка медленно закачалась в кресле. На ней тоже был капот, только стёганый, бежевого цвета, с оранжевым шалевым воротником, а пуговки – прелесть, выточены по форме дубовых листьев. — Софи, скажи лучше, загадывала ли ты на ребёнка? – остановив на мне любопытный взор, она мягко улыбается.       — Матушка, помилуйте, и Вы в ту же степь! – насупившись, начинаю нервно теребить сиреневый бант на груди, стараясь не распаляться. У меня зла не хватало, ей-Богу, скорей бы уже разродиться!       — Не стану я ничего выведывать, и не пытайтесь уговаривать. Меня нисколько не занимает, кто родится, главное, чтоб младенец крепеньким вышел, закалённым духом и телом, – заключаю строго, памятуя о том, что в роду Александра рождаются не самые здоровые люди, имеющие целый букет наследственных заболеваний от эпилепсии до слабоумия.       — И то верно, – согласилась Матушка, перекрестившись с самым серьёзным видом, а после, мечтательно улыбнувшись, погружается в бесценные для её сердца воспоминания. — А когда я тебя носила, моя Маменька, царствие ей небесное, да нянюшки, в заключение разных предсказаний посадили меня на пол и при вставании моём с пола заметили, что я упиралась на левую руку, и тогда нянюшки единогласно решили, что, наверное, будет дочка. Кажется, что может быть вероятнее? Дело решено и подписано… — умильный смех, сорвавшийся с её губ, подчеркнул морщинки вокруг глаз. До меня только теперь доходит осознание, что совсем скоро моя мама станет бабушкой, и род наш продолжится благодаря мне – неразрывная связь бесконечной цепи поколений; как это удивительно, как прекрасно!       Усадив Шарля себе на колени, укрыв его сверху пледом, она продолжает качаться вместе с ним, делая вид, что не замечает всех этих – «я уже не маленький!» – выпадов. Смотря с обожанием на нас, своих единственных чад, она, должно быть, подводила итоги первой половины жизни.       Сколько материнского чувства было в её внимательном взгляде! Как много она могла бы рассказать о том, что оставалось для нас загадочным в её поступках! Думая об этом, я трепетала перед мыслью о будущих испытаниях, когда вот-вот окажусь на тех же подмостках. И мне всем сердцем хотелось верить, что мой дебют в роли матери выйдет не хуже, чем у других.

⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰

      Незаметно истёк август – календарь исправно повёл отсчёт сентябрьским дням.       Настраивая себя на предстоящие роды, я всё-равно оказалась к ним не готова; схватки, как это часто случается, начались неожиданно – в два часа ночи. Почувствовав, что на сей раз они не ложные, потому как сжимающие импульсы не отпускали, а всё чаще и чаще терзали меня, я разбудила Матушку, и меня в ту же минуту отвели в заранее обустроенную родильную комнату, куда сбежались дежурившие во дворце врачи.       Кошмар закончился в пятнадцать минут первого пополудни.       На час рождения моего малыша пришлась одна из тех чудовищных гроз, когда людей охватывает ужас, а старухи думают, что слышат трубу Архангела, возглашающего о Страшном суде. Видя, как молнии полыхают в свинцовом небе, слыша вой ветра и треск стёкол от непрестанных раскатов грома, я пристально наблюдала за тем, как мельтешат тени по ту сторону выставленных полукругом ширм у противоположной стены.       Уже больше получаса группа медиков, состоящая из трёх врачей и их коллег-акушеров, рассматривали новорождённого со всех сторон, определяя рост, вес, размер конечностей и головы; подсчитывая пальчики, позвонки, залезая ему в рот деревянной палочкой, фиксируя данные на бумаге. И лишь после, когда все формальности были соблюдены, главный доктор вышел из-за ширм, приблизился к моей кровати и с жутким немецким акцентом объявил:       — Поздравляю, Мадам, Вы разрешились здоровым сыном!       Я и без него это прекрасно знала, а будь иначе, врачи бы сейчас суетились и, скорее всего, унесли бы ребёнка в другую комнату. Но получить устное подтверждение оказалось не менее приятно.       Измождённая родами, лёжа на влажных простынях, мокрая насквозь, чувствуя компресс на лбу, заботливо положенный Матушкой, я протянула к доктору руку, умоляя вернуть ребёнка. Он всего только полминуточки полежал у меня на груди сразу после рождения; такой сморщенный, кричащий комочек, я даже личика рассмотреть не успела!       Младенца обмыли и запеленали; он немного поплакал, когда его купали, но быстро стих.       Служанки, убирающие вёдра и тазы, бросали нежные взоры на малыша, сладко вздыхая, шёпотом делясь друг с другом впечатлениями:       — Ах, какой прелестный ангелок! – прощебетала одна из девушек.       — Чисто херувимчик! – подхватила другая.       Но тут в неуместную беседу двух разомлевших особ вмешалась Матушка, нависая над ними грозной тучей:       — Дуры! Ангелочки на небесах живут! – и, замахнувшись тряпкой, разогнала кликуш прочь.       Вжившись в амплуа генерала, она исправно несла службу у моей кровати, выстояв все десять часов, делясь бесценными советами, которые помогали тем или иным образом.       Меня тоже привели в порядок, вытерли полотенцем, доктор ещё раз провёл осмотр, желая убедиться, что внутри лона не осталось частей последа; акушеры вытащили из-под меня три слоя грязных простыней – их всегда помногу стелили, дабы создать для новоиспечённой матери благоприятные условия – оставив лежать на чистых, самых первых накрахмаленных слоях; заменили сорочку, подушку и в довершение всего укрыли воздушным одеялом.       Врачи не расходились, установив при мне дежурство на тот случай, если откроется кровотечение.       Матушка, с их согласия, приоткрыла верхнюю створку в большом окне, попросив одну из служанок на время придержать её, чтоб не разбило ветром. Запах сырой земли, листьев, медленно прокрался в помещение, разгоняя застоявшуюся духоту, и вскоре добрался до моей кровати.       Я наконец-то почувствовала, что могу свободно дышать!       Держа на руках сложенный из пелёнок конверт, доктор уже хотел было двинуться в мою сторону, но его отвлёк скрип отворяющихся дверей. На пороге, сохраняя невозмутимый вид, стоял Великий Князь, прижимающий к груди корзину белых тюльпанов, которые, точно стрелы, тянулись высоко вверх, а те, что находились по бокам, клонили к паркету ещё не раскрывшиеся бутоны, приветствуя собравшихся.       Чеканным шагом проследовав от порога к моей кровати, цесаревич с глухим стуком опускает поклажу на пол, подхватывая дрогнувшую ладонь:       — Благодарю, сударыня, Вы совершили бравый подвиг. – Прильнув устами к тыльной стороне кисти, он также склоняет голову в адрес смутившейся Матушки, поправляющей косынку, очевидно поздравляя её с рождением нового члена семьи, и сразу после этого, круто развернувшись, находит глазами доктора: — Покажите младенца, – требует он, пока я отвлеклась на благоухающее облако цветов, напомнивших об отце, подарившем мне тюльпан на первый день рождения...       Расторопный немец, не смея возражать прямому приказу, отдаёт ребёнка, аккуратно укладывая его на чужих руках, показывая, как держать правильно.       — Александр, брат, удивил так удивил! – грянул Константин бравурным басом, отчего я неосознанно дёрнулась, обращая внимание на происходящее в комнате. — Состряпал-таки сына! – поражённый столь неожиданным поворотом событий, ибо приметы убедили его, что родится девочка, Великий Князь отходит к креслу, осторожно опускаясь в него вместе с шевелящимся свёртком.       Когда мне уже отдадут моего ребёнка?..       Не найдя сил на возмущение, жалобно смотрю на Матушку, которая успокаивающе погладила меня по руке, призывая к терпению. На улице продолжал бушевать сильный ветер, потоки воды размывали пейзаж за окном. Комнату окутывал полумрак, но, вопреки этому, я чётко видела всё, что происходило в кресле.       — Надо же, какое спокойное дитя... А старики толкуют, что родившегося в бюро ожидает шальная жизнь… – И вновь этот удивлённый тон. Великий Князь словно не верил в существование тихих младенцев, а я мимолëтно подумала о том, что исполнять свои па мой сын традиционно начнёт ближе к полуночи, вот тогда, чувствуя, его крик будет слышен за полверсты. — Никак громовержец нам явился. Сразу видно – наша порода! – радушно смеётся цесаревич, склоняясь над ребёнком, что-то пристально высматривая на его личике... Что? Что там такое?!       Не сдержавшись, я приподнимаюсь на подушках:       — Сюда... Дайте его мне! – стянув чепчик, чтобы сын не увидел меня в этом уродстве, я устремляю на Константина Павловича нетерпеливый взгляд, и сверкнувшая за окном молния весьма точно отобразила весь спектр моих эмоций, предупреждая присутствующих об опасности.       Решив, что со мной лучше не спорить, вероятно, вспомнив, что младенец принадлежит к царствующей династии лишь номинально, а потому его не следует отнимать у матери и произносить торжественные речи, Великий Князь, покинув кресло, вновь направляется к постели.       Взглянув на младенца ещё раз, он тепло улыбается, целует свёрток, и перед тем, как передать его мне, ласково произносит:       — Добро пожаловать в семью, Иван Александрович, – с тяжёлым вздохом добавляя,— удачи Вам и терпения... – и через мгновение ребёнок уже лежал у меня на руках.       Ванечка уродился курносым... Как Павел Петрович, как Елизавета Петровна, как сам Константин! Оставалось надеяться, что вместе с этой очаровательной особенностью ему не передалось какого-нибудь ужасного заболевания. В наш век гибло немало детей: самый опасный промежуток у младенцев – с четырёх до семи месяцев – время, когда начинают резаться зубки.       От воспаления дёсен в возрасте трёх лет скончалась младшая сестрёнка Александра, Ольга Павловна. Говорят, Мария Фёдоровна на похоронах рыдала навзрыд, хватаясь за поседевшие за одно утро волосы, чем изрядно раздражала Императрицу Екатерину, недовольную тем, что невестка ведёт себя неподобающим образом.       Господь не будет оберегать наш союз с Александром вечно, рано или поздно на долю каждой семьи выпадают испытания, которые люди влекут теми или иными проступками, но я смела надеяться, что невзгоды обойдут стороной нашего первенца, и, если бед всё же не избежать, то пусть они лучше достанутся все мне, не сыну.       Слишком много чуждых интересов спотыкается на этом неофициальном наследнике, он не нужен никому, кроме нас с Александром и самым преданным нашим близким. Этот мальчик пошёл против истории, против всего, как и я. Поэтому мне, как матери, надлежит охранять его – с первых секунд его жизни, и до последнего своего вздоха.       — Я сделаю всё для тебя... – обещаю сыну, с запозданием сознавая, что это было моё первое к нему обращение. По щекам побежали слёзы счастья, словно я переселилась в какой-то новый мир, а зло осталось там, далеко позади; Матушка обняла нас обоих, и тихо заплакала, кажется, не замечая более ничего вокруг.       Как жаль, что Александр так и не смог увидеть сына в его первые минуты жизни.

⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰

      Спустя три дня консилиум врачей постановил, что волноваться не о чем: молодость взяла своё, и я уверенно иду на поправку. Здоровью новорождённого тоже ничего не угрожало. А ещё через сутки в Варшаву приехал новоиспечённый отец семейства.       Государь путешествовал по стране уже больше месяца. В начале августа он выехал из Петербурга в Москву, вслед за тем посетив: Тулу, Калугу, Рославль, Чернигов, Киев, Житомир и, наконец, Царство Польское; его сопровождали в этой поездке, между прочими лицами, князь Волконский и граф Аракчеев. Последнего, правда, пришлось высадить в Малороссии, во избежание очередного скандала; Аракчеева за глаза назвали сводником, поэтому встречаться с другом мне лишний раз было не желательно.       Волконский ехал в одной коляске с Императором; по приезде в город, он поселил свиту отдельно, а сам помчался опрометью по известному адресу.       Константин приветствовал брата весьма красноречивой фразой:       — Позвольте поздравить Ваше Величество с новой победой: у Вас сын, как Вы о том и твердили, – этаким не романтичным образом Александр узнал, что Господь вновь даровал ему счастье быть отцом.       Как он обрадовался!       Вбежав к нам с малышом в комнату, он упал на колени и разрыдался у меня на груди!       Осознание того, что семья стала больше и теперь нас аж трое, захватывало дух и трогало августейшего за душу. Первые дни после приезда Александр ни на метр не отходил от нас с Ванечкой, проводил дни и ночи в опочивальне, занимая беседами и каждые пять минут расспрашивая, чего бы мне хотелось и что принести или подать.       Государственные дела отошли на задний план. Генералы свиты не удивились; по большому счёту, все они знали, что Император прибыл в Варшаву не только ради инспекции польской армии.       Александр поведал нам о своём путешествии: как посетил первопрестольную столицу, возрождавшуюся из пепла и развалин; приезд его был встречен истинным народным торжеством. И как вскоре после этого издал манифест, по которому в текущем году отменялся обыкновенный рекрутский набор в виду «прочного мира, утверждённого на основаниях взаимного дружественного согласия европейских держав». Он также утвердил прожект строительной комиссии по созданию широкой кольцевой улицы, мощённой булыжниками, с живописным названием Садовое кольцо.       А будучи проездом в Киеве, посетил славившегося своею святою жизнью схимника Вассиана, испросив у него благословения для нашей семьи.       Кажется, что все те дни, что мы были вместе, в мире ничего более не существовало, кроме нас троих. Но время шло, настала пора разбираться с делами. Из Петербурга воротилась Наташа, назначенная Александром в крёстные матери, и мы дружной гурьбой взялись подготавливать малыша к одному из важнейших событий в его жизни.       Крестины состоялись на шестнадцатый день после родов – двадцать третьего сентября. В этот день Православные христиане отмечали праздник зачатия Иоанна Предтечи, он же Иоанн Креститель. Сложность состояла в том, что на территории католического Польского Царства существовала всего одна православная церковь, до войны располагавшаяся во дворце Сапег, впоследствии переехавшая в частный дом греческого купца Миколая Дадани, на улице Козия.       Александр не видел смысла устраивать крестины там, где по большим праздникам собираются толпы русских дворян, и предложил провести их непосредственно во дворце.       Тем не менее, прятаться было уже ни к чему, о моей беременности знала вся Польша, следовательно, о родах тоже узнают, что логично. К тому же, крестить ребёнка в домашней церкви, совсем новой, ещё не намоленной, я не хотела, поэтому пришлось договариваться о выезде. Попав в промежуток между утренней и вечерней службой, мы заранее упросили главу прихода закрыть все двери и ставни, во избежание ненужных зрителей, быстро крестили сына и так же быстро вернулись домой.       День, по счастью, выдался тёплым – Бабье лето пришло в Польшу без опозданий. Забавно было сознавать, что за пределами русского храма давно уж господствовал октябрь; дважды переступив порог притвора, мы словно осуществили маленькое путешествие во времени.       Имя Иван было дано нашему сыну по двум причинам: во-первых – так захотел Наполеон; ещё в Вене, вручив Александру подарок для будущего наследника или наследницы, он сказал, что раз уж не сможет принять участие в крестинах, то, по крайней мере, выберет ребёнку имя, и велел, если родится мальчик, назвать его Жаном, в честь Жан-Жака Руссо, а если девочка – Жанной. Аналогом «Jean» в русском языке был «Иоанн» – это имя запомнилось мне по народным сказкам: о приключениях Ивана-царевича в детстве читали многие; отсюда вытекала вторая причина – мне тем и нравилось это имя, что оно было одновременно как самым народным, так и самым что ни на есть царским – шесть самодержцев династии Рюриковичей прозывалось Иванами.       На том и порешили.       Тем же вечером Александр распорядился о праздничном ужине, чувствуя необходимость отметить в узком семейном кругу первые именины новорождённого. Он позвал и Чарторыйского, отношения с которым у него вновь стали такими, как до вступления на престол.       И пока я готовилась к выходу, нежась в кровати с томиком Руссо в руках, Александр, на пару с Константином, взялись укладывать именинника спать.       Мне нравилось, что возлюбленный принимает участие во всём, что касалось заботы о ребёнке. Один раз он даже вызвался перепеленать сына, но испугался того, что может нечаянно сломать ему ручку или ножку – они ведь такие крошечные, как у куклы! – поэтому мне пришлось лично показывать, как складывать углы пелëнки так, чтобы ткань нигде не сдавливала. Александр оказался хорошим учеником, правда, медленным: Ванечка успел второй раз напрудить, пока он мастерил из куска четырёхугольной материи оригами достойное царского сына.       Вот и Руссо писал, что заботу о чадах должны брать на себя оба родителя. Не зря Чаадаев подарил мне его книгу. Рассуждения французского просветителя покорили меня своей глубиной: он призвал не отнимать бедного ребёнка у матери, беря кормилицу, ведь мало кто может кормить двух младенцев одновременно – и своего, и чужого – а кормить своего ребёнка самостоятельно, если мать не больна и имеет достаточно молока. А если уж кормилица необходима, то брать нужно недавно родившую; Руссо предполагал, что материнское молоко в процессе времени разное, следовательно, оно может нанести чужому ребёнку как пользу, так и вред. Искать следовало не гневливую женщину, а ту, которая следит за своей гигиеной и не болеет, а самое важное — любит детей: «Если она вспыльчива, то что станет у ней с беднягой-ребёнком, который не может ни защититься, ни пожаловаться? Никогда, в чём бы то ни было, злые не бывают годными на что-нибудь доброе».       А ещё он изложил забавную мысль о том, что люди, не способные вырастить младенца так, чтобы он не умер через год, не способны строить демократическое государство. Ибо тот, кто не в состоянии взять заботу об одном человеке, не заслужил права заботиться о государстве и решать, что полезно обществу, а что нет.       Всё-таки не зря Жан-Жака Руссо называют умнейшим человеком своего времени...       Между тем за дверями спальни развивалась занимательная беседа. Сидя друг против друга в высоких креслах, два брата вспоминали былое: детство, ребяческие шалости, свои первые победы и поражения, навеянные спящим ликом безмятежного младенца.       Конверт с ребёнком лежал в маленькой плетёной повозке, поставленной на миниатюрные рессоры; над изголовьем возвышался аккуратный розовый зонтик с бахромой по краям, прилаженный для защиты от солнца. Подобные детские повозки использовали для увеселительных прогулок: в них запрягали собак небольших пород, которые катали детей по саду или парку. Но Великий Князь придумал сему предмету новое назначение, предложив Александру перекатывать экипаж от кресла к креслу, что позволяло убаюкивать дитя, не вставая с места.       — А памятно ли тебе, как бабка запрещала нашим нянькам укачивать нас? – свесив с подлокотника руку, Константин в очередной раз отталкивает от себя коляску, отправляя её к довольному отцу.       Приняв груз, Александр опускает взгляд на свёрток, красиво перемотанный голубой муаровой лентой, точно такой, какая пересекала его собственную грудь. По традиции все родившиеся Великие Князья при крещении получали орден Андрея Первозванного, с которым шла голубая перевязь, а все Великие Княжны – орден Святой Екатерины на красной ленте. Орден нашему сыну не полагался, однако Александр счёл правильным соблюсти условности, потому и подарил сыну голубую орденскую ленту.       С нежностью разглядывая дремлющего сына, он улыбнулся приятным, и не очень, воспоминаниям:       — Как изволишь наблюдать, Софи не приемлет спартанских обычаев. Она решительно отвергает любую строгость, а я не препятствую. Однако, справедливости ради, хочу заметить, что не все советы покойной Императрицы кажутся мне изуверскими, а некоторые из них, определённо, пошли нам в прок… – вздохнув, Александр выуживает из недр памяти наставления августейшей бабушки, любившей похвастаться своими прогрессивными методами воспитания. Например, она велела держать не более двух зажжённых свечей в комнате, чтобы воздух оставался чистым, а также распоряжалась укладывать детей спать в помещение с открытыми окнами, таким образом, приучая их к шуму.       — Не самое худшее детство – твоя правда, – согласился Константин, вновь поймав экипаж.       Солнце припекало; сквозь высокое окно струился яркий свет, преломляясь на поверхности стекла, рассыпаясь радужными лучами. И тем удивительней выглядел приход дождя, ударивший о подоконник дробью холодных капель. Зашуршали позолоченные верхушки лип, игривый ветерок закружил в воздухе опавшую листву. Но небо, вопреки прогнозу, оставалось чистым.        На сердце Александра было ясно, и жар осеннего светила, казалось, согревал его какою-то торжественной, светлой радостью. Он чувствовал, что новая, сильная, невидимая жизнь началась для него.       В голове в этот момент всплывает интересный случай из детства, который заставляет его тихо рассмеяться и поймать на себе вопрошающий взгляд Константина.       Подперев кулаком висок, августейший лукаво прищуривается:        — А помнишь, как однажды, потехи ради, я накормил тебя мылом?.. – шалость эта приключилась летом, во время чаепития на веранде; Константин отвернулся, а Александр, желая повеселиться, насыпал ему в чашку вместо сахара щелочного порошка, взятого из ванной комнаты, принесённого к столу в кармане камзола.       То-то было смеху, когда беспечная жертва, схватившись за чашку и сделав первый глоток, выплюнула чай на скатерть, орошив брызгами гувернантку Софью Ивановну Бенкендорф!       На смех старшего брата Константин отвечает приторно-сладкой улыбкой, постукивая указательным пальцем по ручке кресла:       — А помнишь, как я тебе кулаком в глаз опосля залепил? – в свою очередь интересуется он, с удовлетворением отмечая, как веселье разом схлынуло с холёной физиономии.       Надменно фыркнув, Александр отворачивается к окну, с деланным возмущением перебросив ногу на ногу.        «Братская любовь!» – с незлой иронией подумала я, притаившись за дверью детской комнаты. Чуяло моё сердце, что нормально эти баловни августейшей бабушки не смогут уложить Ванечку.       Поправив локон только что сооружённой причёски, я захожу в комнату как раз на том моменте, когда Александр, руководствуясь желанием отомстить, припоминает брату его детское прозвище:       — Костик-хвостик... – любуясь растерянным видом цесаревича, он поворачивается на шелест моего, ставшего уже любимым, синенького капота в ромашку, поднимаясь с кресла и прикладывая палец к губам, тем самым сообщая, что наш сын чуток до резких звуков.       Можно подумать это я тут болтаю без умолку!       — Детей так, по-Вашему, убаюкивают? – затянув потуже пояс, скрещиваю руки на груди, провожая взглядом проплывающий мимо экипаж, остановленный Константином:       — Позвольте, сударыня, так ведь жалоб не поступало... – сориентировался он, многообещающе глянув на брата, заручившись при следующей встрече обязательно взять реванш.       Приблизившись к повозке, убедившись, что наш сын действительно спит, наклоняюсь, и аккуратно просунув ладонь под головку, поднимаю свёрток, намереваясь перенести его на положенное место. Александр увязался за мной хвостом, мягко ступая по расстеленному ковру, стараясь не стучать каблуками.       Колыбель помещалась подле столика с Образами; главным среди них был тот, который именинник получил при крещении – лик Иоанна Предтечи, держащего в руках крест и манускрипт Священного Писания. Здесь же находились подарки от родных: шкатулка с драгоценной подвеской-сердцем от Наполеона, большой букет ярких кленовых листьев, собранный поутру Александром, и одеяльце из розового атласа, расшитое рукою Наташи: на нём помещались грозди рябины и имя «Иван» золотой строчкой.       Сама люлька вытесана из крепкого орешника: она имела так называемый капюшон, испещрённый сквозными отверстиями для лучшей циркуляции воздуха, укрытый сверху белым батистовым чехлом, обшитым оборками; по моему приказу его снимали и отправляли в стирку каждые пять дней, заменяя на другой, во избежание скапливания зловредной пыли; с краёв колыбели свисали широкие накрахмаленные ленты подзора, украшенные коклюшечным кружевом.       Внутри было пусто – ни подушек, ни одеяла. Доктор объяснил мне, что в первые месяцы после рождения ребёнок ещё не научен самостоятельно держать головку, поэтому он мог легко задохнуться, если случайно, при неосторожных шевелениях, уронил бы её на бок и уткнулся бы носом в близлежащий предмет. Поэтому никаких игрушек, кроме крошечной пеленашки, лежащей у подножия, в колыбели не водилось.       Опустив конверт на плоскую перину, слышу, как Александр за спиной тихо шепчет:       — Скажите, Mon Ange, Вас не смущает, что воздух в комнате чрезмерно прогрет? – этот вопрос побуждает меня обратить внимание на термометр, висящей рядом на стене: восемнадцать градусов – по-моему, даже прохладно, но учитывая, что ребёнок укутан в плёнку, переохлаждение ему не грозит.       — В самую пору, Ваше Величество, – отвечаю также шёпотом, оглядываясь через плечо. Матушка и наблюдающий нас с малышом доктор сошлись во мнении, что температура в колыбели не должна превышать двадцать градусов по Цельсию, а стартовать аккурат от восемнадцати, и я не смела им возражать, находя оные рекомендации весьма разумными.       Но Александр, протеже Великой Императрицы, само собой не мог допустить, чтобы воспитательным процессом нашего первенца руководили без него; тут давали о себе знать выработанная за годы управления страной педантичность и любовь раздавать приказы.       — В моё время бабушка допускала температуру не выше пятнадцати градусов. Закалка упрочила моё здоровье: не с ветру, скажу я Вам, в народе утвердилось мнение, будто Государь с младенческих лет не ведает хвори, – не без гордости произносит он, а мне, почему-то, захотелось покрутить пальцем у виска.       — А давайте, может быть, ребёнка сразу на балкон тогда вынесем? – киваю в сторону окна, за которым серебрились живые нити слепого дождя.       Приглушённый смех Константина вселяет в меня уверенность, и я расправляю плечи, давая понять, что не отступлю. Императрица Екатерина, бесспорно, женщина гениальная, но и она допускала промахи, начиная от избрания в фавориты Платона Зубова, заканчивая душевной травмой, нанесённой единственному сыну и старшим внукам, особенно – Александру, по её только вине выросшему лицемером.       Константин Павлович рассказывал, что вместо колыбели у Александра была металлическая кроватка с кожаным тюфячком, с выставленным вокруг ограждением, не позволяющим приближаться к младенцу.       Я не допущу, чтобы подобные издевательства применялись к моему сыну!       — Закалять младенцев бывает полезным, – парировал Александр, выказывая упрямство; сей факт был хорошо мне известен, однако закалять ребёнка по методике Екатерины означало бы наградить его пневмонией. Это чудо какое-то, что сам Александр в младенчестве остался жив, ведь более слабое дитя околело бы в первую же ночь.       Развернувшись обратно к сыну, я сосредотачиваюсь на внутренних ощущениях, надеясь, что наш с Александром спор не перерастëт в конфликт; не хотелось бы начинать семейную жизнь со скандала.       — Не во гнев будет сказано Вашей царской милости... – начинаю сдержанно, поднимая куклу-пеленашку, скрученную из пёстрых тряпиц, сидящую в ногах младенца, задумчиво её поглаживая. — При изучении трудов покойной бабушки Вашей – «Наставлений к воспитанию внуков» в семи главах – я не обнаружила в них хоть сколько-нибудь оригинальности. Императрица ориентировалась на педагогические труды господ Руссо, Локка и Песталоцци – оные были изучены мною ещё в период беременности. Посему осмелюсь заключить, что мне поболее Вашего известно, как нужно обращаться с детьми, ибо беру на вооружение не только науки, но и здравый смысл… – усадив куклу обратно в колыбель, сдавленно вздыхаю, уповая на то, что Александр осознаёт масштаб вреда подобных экспериментов.       Спартанская методика Екатерины шла вразрез с окружающей действительностью. Невозможно приучить ребёнка к простоте, живя в роскошном дворце, устраивая ужины на сотню персон, закатывая грандиозные балы. За порогом детской комнаты Великих Князей, превращённой по воле Екатерины в подобие казармы, следовали зеркальные залы и уставленные мраморными скульптурами анфилады: при таких условиях её попытка привить внукам любовь к аскетизму выглядела абсурдно. То же самое делала при жизни Мария-Антуанетта, приказавшая выстроить Трианон – деревеньку на территории Версаля, где разыгрывала из себя крестьянку, срывая клубнику с идеальных грядок, убранных не ею, осуществляя забор молока у вымытых до скрипа коров, которых специально подготавливали к её приходу; она носила шёлковые фартуки и чепцы, подражая фермерским дочкам, создавала иллюзию деревенского быта, полагая, что тем самым узнает свой народ. Но иллюзии никогда не заменят житейской практики.       Мелкопоместные дворяне – и те знают о крестьянской среде больше, чем те, кто живёт во дворцах. В конце концов, Александр не Пётр Великий: спать где попало, есть что попало, не привык. Едва ли его неприхотливость в быту можно сравнить с подлинными лишениями крепостных, а если вспомнить, какой он чистоплюй – сразу станет ясно, что спартанца из него так и не вышло.       Развернувшись к супругу, удивляюсь смешению эмоций на его лице: кажется, он был впечатлён моей вдумчивой критикой, и наряду с этим слегка раздосадован тем, что не смог принести пользу.       Ласково взглянув на Александра, касаюсь его гладко выбритой щеки, давая понять, что горжусь им в любом случае:       — Во всём нужно знать меру, любовь моя... – и с этим утверждением прижимаюсь к широкой груди. — Мы обязательно будем закалять Ванечку, обещаю. Но по-иному образцу. – произношу уверенно, вовсе не собираясь оспаривать его родительский авторитет, и в подтверждение сказанному смотрю на возлюбленного, как на героя, коим он для меня и являлся.       И пока мы стояли так, Великий Князь, вероятно, смекнув, что ему здесь не место, тихо кашлянул в кулак, привлекая к себе внимание:       — Разрешите откланяться, Государь, – сконфуженно произносит он, поднимаясь с кресла. — Мне надлежит пойти и осведомиться, скоро ли сервируют ужин. Честь имею, – оправив полы мундира, цесаревич роняет голову в поклоне.       Александр рассеянно улыбается, а я делаю книксен, выражая почтение.       И как только мы остаёмся одни, августейший продолжает диалог:       — Вы готовы оберегать сына от его родного отца?.. – удивление смешивается с тёплой, едва различимой иронией, и я понимаю, что он не злится, нет, а скорее любопытствует.       — В самом деле, это так. – Вновь оказавшись с ним лицом к лицу, всем видом демонстрирую решимость. — Как всякая мать, я стремлюсь защитить своего ребёнка от всего, что может нанести ему непоправимый вред… – намекнув, что некоторые его идеи следовало бы согласовывать, прежде всего, с разумом, а ещё лучше – с доктором, я вовсе не имела в виду, что он представляет опасность для нашего малыша. На том и стояла.       — Выходит, я зловредный родитель? – смеётся августейший, сцепляя руки в замок за моей спиной.       — Ни в коем разе... – качнув головой, обвожу кончиком указательного пальца горловую пуговку мундира. — Но Вам не следует заниматься реконструкцией своего детства; согласитесь, наш сын имеет право на собственное… – таков был мой заключительный вердикт, и я знала, что возлюбленный поймёт всё правильно.       Так и вышло: несколько секунд Александр пристально смотрит в мои глаза, а после наклоняется и накрывает уста нежным поцелуем. В этот момент я смогла прочувствовать все его эмоции; то, как он льнул ко мне, как сминал губы, говорило о многом. С какой ласковой заботой скользили пальцы по моей пояснице, поднимаясь выше, останавливаясь возле лопаток, а затем вновь опускаясь, заставляя содрогнуться.        Томная нега разливается в груди, когда в следующую секунду, не сдержавшись, я приподнимаюсь на носочках и обнимаю супруга за шею, стремясь прижаться ещё теснее, чтобы окончательно в нём раствориться!.. Потому что мне всегда будет мало этой нежности. И я всегда, при любых обстоятельствах, буду грезить о возможности растянуть мгновения близости, ибо поцелуем любимого человека можно наслаждаться вечно.       Разомкнув наши губы, Александр, однако, не отстраняется полностью, соприкасаясь со мною лбом:       — Я страшно горд тобой... И нашим сыном... – он жадно вбирал в себя воздух, нагретый, наэлектризованный моим близким дыханием. А я, от полноты переживаемого счастья, млела, не в силах унять разыгравшегося урагана чувств.       — А я горда почитать тебя своим супругом... – судорожно сжимая его в объятиях, продолжаю целовать любимое лицо: щёки, и скулы, и этот короткий нос, который, временами, задирался очень высоко. — Благодарю тебя, Александр! – продолжаю пылким шёпотом. — Не решись ты соединить наши пути, ничего бы этого не случилось... Спасибо, что выдюжил столько за нас обоих и не отступил… – благодарить его я не устану никогда, ведь сделано было действительно много; великая удача, что консумация брака свершилась уже в освещённом супружестве. Впоследствии уже никто не назовёт Ванечку незаконнорождённым, то есть не угодным Богу.       Обернувшись на последних словах к сыну, улыбаюсь тому, как он интересно шевелит губами во сне, словно тоже хотел поцеловать кого-то; быть может нас, своих родителей.       — Он весь в тебя делается... – рассудил Александр, вероятно, сделав вывод, основываясь на жиденьких тёмных волосках, торчащих из-под батистового чепчика, который мы стягивали с малыша во время обряда крещения.       — Позволь не согласиться, черты скорее твои... – напомнив о самой броской примете сына, вновь целую возлюбленного в кончик носа, намекая, что яблоко от яблоньки недалеко укатилось. На самом деле, судить было сложно: у младенцев даже цвет глаз подвержен изменению, поэтому определить, на кого ребёнок похож больше, мы сможем только по прошествии времени. Мне бы хотелось, чтобы сыну досталась улыбка Александра, его неподражаемое ангельское обаяние и сердце, конечно, горячее, надёжное, умеющее искренно любить.       — Подрастёт и посмотрим… – склонившись над колыбелью, он ласково гладит малыша двумя пальцами по голове, после чего накидывает сверху прозрачный полог, который лежал собранным на капюшоне люльки, спасая Ванечку от кружащих комаров. Тонкая материя опускается до самого паркета, но лик младенца всё равно был хорошо виден сквозь неё.       От полноты радостного чувства в груди стало совсем тесно. Мы вновь упивались нектаром взаимной любви, минутами совершенного единения, первых порывов неизвестного доселе взаимного тяготения – пили и не могли насытиться.       Мы забыли о том, что каждый удар секундной стрелки часов приближает нас к роковому моменту разлуки, быть может, и недолгой, как уверял меня Александр, но невыносимой после испытанного нами наслаждения восторгом семейной идиллии.       — Ты что-то погрустнела, Mon Ange... – тепло родного тела обволакивает со спины, и жар его рук на талии ощущается даже через капот. Уткнувшись в мою макушку, он вдыхает аромат померанцевого цвета, которым я надушила сегодня причёску.       — Задумалась о нашем будущем, – признаюсь, чуть нахмурившись, не позволяя, впрочем, дурным эмоциям отравить мгновения настоящего.       Его брови тоже сдвинулись:       — Что тут думать... Столкновений с бедами не избежать, обещаю тебе, что буду Вас защищать. – Развернув меня к себе лицом, не разрывая объятий, он касается губами лба, остужая пыл разыгравшегося воображения.       — Защити, по крайней мере, себя, – вздохнула я, обнимая его гибкий стан. — С остальным мы справимся вместе. Тебе не нужно тягать всё на себе, Александр... Семья для того и нужна, чтобы преодолевать невзгоды сообща. Ты больше не одинок, – объявляю твёрдо, как прописную истину, надеясь, что возлюбленный видит, с каким обожанием, с какой жадностью и бесконечной гордостью я изучаю каждую его чёрточку: светлые очи, дрожащие ресницы и губы, и рыжеватые брови, не в силах отвести от него взор. Мудры были наши предки, сочинившие эту удивительную по своей чувственности и глубине фразу: «Мой ненаглядный!».       Александр смотрел на меня влажными от сверкающих слёз глазами, полными безмятежной, светлой радости, тихими и ясными, как бирюзовый нескончаемый купол неба в жаркий полдень. Он будто хотел что-то сказать, подозреваю, что слово это было «спасибо», но не мог из-за резко нахлынувших эмоций. И тогда я осознанно кивнула, показывая, что понимаю его даже немого. И потянувшись к приоткрытым губам, целую их столь трепетно и жарко, как во все эти дни ещё ни разу не целовала.       У нас ещё будет время на любовь. На страсть. На нежность. Я верила, что впереди – целая жизнь!       А пока стоит поторопиться на ужин – там ждут нас друзья и близкие.

⊱⋅ ────── • Примечание • ────── ⋅⊰

      В мировой истории 1816-й год прозывается «Год без лета», в котором в Западной Европе и Северной Америке была необычайно холодная погода. До сегодняшнего дня он остаётся самым холодным годом с начала документирования погодных наблюдений.       В связи с резким падением температуры и нарушением погодных систем человечество по всему миру столкнулось с неурожаями, эпидемиями, голодом и беспорядками катастрофического масштаба. Год без лета фактически стал трёхлетним климатическим кризисом. Быть живым в тот период означало быть голодным!       Приблизительно такая ситуация была в любой точке мира.       Жители Вермонта выживали на ежах и варёной крапиве, в Китае сосали белую глину, а в Восточной Швейцарии голодные ели незрелые фрукты, мелких улиток, а также листья и заваренную траву.       Голод в Швейцарии побудил Императора Александра | выделить средства из казны и отправить зерно нуждающимся.       Русское лето 1816-го года выдалось на редкость жарким. А в близлежащих странах (современные Польша, Латвия, Литва, Эстония) погода сложилась тёплой, но неустойчивой, с обилием дождей.       Фактически Россия кормила тогда все пострадавшие государства. Хлеб из России в Европу везли на подводах бесконечными караванами – и хлеб этот, безо всякого преувеличения, спас миллионы человеческих жизней.       Первое объяснение событиям того года дал климатолог Уильям Джексон, но лишь в 1920-ом году, через 100 лет после холодного лета! Учёный окрестил «Год без лета» вулканической зимой. А причину резкого похолодания увидел в мощном извержении вулкана Тамбора в Индонезии на острове Сумбава в апреле 1815 года.       Вулканический пепел покрывал большую часть земного шара.       Истории того времени сообщают, что солнечный свет был настолько тусклым, что можно было невооружённым глазом различить пятна на Солнце. Пейзажисты, такие как Уильям Тёрнер, запечатлели на своих полотнах сочетания аномальных ярко-жёлтых и оранжевых закатов, которые преобладали в то время на нашей планете.       Английская писательница Мэри Шелли проводила лето 1816 года с друзьями на вилле Диодати у Женевского озера. Из-за чрезвычайно плохой погоды отдыхающие часто не могли покинуть дом. Поэтому они решили, что каждый напишет по жуткой истории, которые потом будут читать друг другу. Мэри Шелли тогда сочинила свою знаменитую повесть «Франкенштейн, или Современный Прометей», а Джон Полидори — первый рассказ о вампирах.       На территории современных Индии и Бангладеш разразилась эпидемия холеры, которая добралась до России уже в Николаевскую эпоху – знаменитый «Холерный карантин» 1830 и 1831 годов — первая в истории России вспышка холеры, во время которой случилась не менее знаменитая «Болдинская осень» – наиболее продуктивная творческая пора в жизни А. С. Пушкина. Затворничество в имении Большое Болдино из-за объявленного карантина совпало с подготовкой к долгожданной женитьбе на Наталье Гончаровой. За это время была завершена работа над «Евгением Онегиным», циклами «Повести Белкина» и «Маленькие трагедии», были написаны поэма «Домик в Коломне» и 32 лирических стихотворения.

⊱⋅ ────── • Рубрика • ────── ⋅⊰

«Мода и быт»

🌿 Многие детские аксессуары – погремушки, ходунки, столики для еды – были известны человечеству издревле, однако коляска появилась лишь в конце XIX века. Кстати, она почти ничем не отличалась от современной – Ссылка 1. С младенцами не гуляли в общественных местах, поэтому и надобности в их перемещении долгое время не было. Для переноса новорождённых на дальние расстояния использовали корзины, но чаще их просто держали на руках. Интересно, что крестьянские и дворянские ходунки не имели различий, если только в материалах: первые зачастую плели из бересты – Ссылка 2. На дизайн модных ампирных колыбелей можно взглянуть по Ссылке 3)) 🌿 Несмотря на то, что русское общество в прошлом с уважением относилось к церковным традициям, это не мешало людям верить во всякого рода суеверия. Крепостные крестьяне, просвещённые литераторы, цари и военные – все почитали предания старины. К рождению ребёнка готовились самым тщательным образом. Имя будущему малышу выбирали заранее. Обычно детей называли в честь кого-то: в честь известного родственника, святого, покойных старших чад или исторической личности. В некоторых дворянских семьях существовали так называемые «счастливые фамильные имена», которые передавались из поколения в поколение. Фрагмент из повести Ивана Панаева «Маменькин сынок»: «Новорождённый был, однако, причиной первой размолвки между супругом и супругою. Супруга непременно хотела, чтоб его нарекли Аркадием, в честь отца её матери; она уверяла притом, что все носившие в их роде имя Аркадия были необыкновенно счастливы. Супруг, напротив, хотел дать ему имя Александра, на том основании, что в его роде не переводилось имя Александра. После долгих споров, криков и слёз, супруга однако поставила на своём. Младенец назван был Аркадием.» Однако были и «несчастливые имена», приносящие смерть. Имени «Сергей» особенно боялись в семье Новосильцевых: «В первый год его женитьбы у него [Льва Васильевича Новосильцева] родился сын. Мальчика назвали Сергеем, и он скоро умер. Жена Льва Васильевича, у которой был свой взгляд на вещи, говорила, оплакивая ребёнка, что она сама виновата в своём несчастии, потому что у них в роду никогда не оставались в живых дети, названные этим именем. "Уж должно быть это не угодно великому угоднику Сергию", — заключала она. — В самом деле? — возразил мой дядя. — Так увидим же, кто кого переспорит, твой великий угодник меня, или я его. Дай только родиться у меня второму сыну! Когда родился второй сын, Лев Васильевич, невзирая на слёзы жены, или скорее, чтоб идти наперекор её слезам и просьбам, назвал опять ребёнка Сергеем, и ребёнок умер через год. Впоследствии, в продолжение каждой своей беременности, тётка моя очень боялась рождения сына, а Лев Васильевич был в отчаянии, что у него все родились дочери. — Если б было двенадцать сыновей, — говорил он, — я бы всех двенадцать окрестил одним и тем же именем» Из мемуаров Сергея Львовича Толстого: «Я родился 28 июня 1863 года в Ясной Поляне, на кожаном диване… Отец хотел назвать меня Николаем, в память своего отца и любимого брата Николая, но мать этому воспротивилась, говоря, что в семье Толстых Николай несчастное имя. В самом деле: дед Николай Ильич умер сорока лет скоропостижно, а дядя Николай Николаевич умер также не старым от чахотки. Замечу, что позднее один из моих братьев, родившийся в 1874 году, всё-таки был назван Николаем. Он умер десяти месяцев от менингита, а племянник моего отца — Николай Валерьянович Толстой — умер в молодости, спустя восемь месяцев после своей женитьбы. Так что поверье, что в семье Толстых Николай — несчастное имя — как будто подтвердилось.» 🌿 Если в семье один за другим умирали дети, родителям не оставалось ничего другого, как прибегнуть к старинному обряду: сразу после того, как женщина разрешится новым младенцем, следовало выйти на улицу и дать ребёнку имя первого встречного человека и даже звать этого человека в крëстные. Из мемуаров Филипа Филипповича Вигеля: «Уже четырнадцать душ Ольга Александровна Арапова народила Николаю Андроновичу, и ни единого живого детища у них не оставалось, как вдруг употребила она с великою пользою одно указанное ей средство: велела пригласить первого встречного быть восприемником новорождённого ею пятнадцатого младенца, и по его имени назвали его Пименом. Первый шаг только труден; все последующие затем семь или восемь человек детей обоего пола остались живы и здравы, крепки и толсты.» Из «Воспоминаний» Анны Григорьевны Достоевской: «Мой отец рассказывал странный эпизод из своего детства. Когда ему было лет 10, он шёл зимой рано утром (около 7-ми) в свою школу по набережной Фонтанки. Около Аничкова дворца к нему подошёл какой-то высокий, хорошо одетый господин, рядом с которым стояла бедно одетая женщина. Господин остановил мальчика и сказал: "Хочешь сделать доброе дело, пойдём со мной и будь крёстным отцом моего сына; а это твоя кума", прибавил он, указывая на старушку. Отец мой был смелый мальчик и, не колеблясь нимало, пошёл за господином и старушкой. Пришли в какой-то богатый дом, где ожидал священник, и тотчас началось крещение младенца. После того как ребёнка окрестили, священника, кума и куму угостили чаем и сластями, а господин дал обоим кумовьям по червонцу. Так как папа опоздал в школу, то вернулся домой и рассказал, что с ним случилось. Ему объяснили, что существует поверье, что если все дети в семье умирают, то, чтобы новорождённый остался жить, надо, чтобы его окрестили первые люди, которые попадутся отцу ребёнка навстречу. Такою кумою попалась навстречу старушка, а кумом явился папа. Впоследствии мой отец получал на Рождество и Святую подарки от своего крестника, а раз был позван, чтобы благословить крестника, когда тот был болен при смерти.» Из мемуаров Татьяны Андреевны Кузминской, выросшей в семье Льва Толстого: «У матери Марии Николаевны [Толстой — Е. Л. ] было четыре сына, когда она снова ожидала ребёнка. У неё, по словам тётушки Пелагеи Ильиничны, было страстное желание иметь дочь. Она дала обещание, что, если родится дочь, ей будет крёстной матерью первая попавшаяся женщина, которая поутру встретится на дороге. Совет этот дала ей одна из странниц, посещавших их дом. Когда в 1830 году, 7 марта родилась дочь, то в Тулу был послан старый слуга для исполнения обета. Помолившись Богу, как мне рассказывали, вышел слуга на улицу. Он ещё с вечера приехал в Тулу. Навстречу ему попалась монашенка из тульского женского монастыря. То была Марья Герасимовна.» Из мемуаров Петра Ивановича Кичеева: «Граф Матвей Александрович был единственный сын у родителей и первенец (род. 14 сентября 1790 года). Странно, что, ещё не испытав несчастия терять детей, молодые супруги, по рождении первого сына, чтоб он, как говорилось, устоял, прибегли к предрассудку. Его крестил первый встретившийся на улице. Это был не кто иной, как горбатый зеленщик-крестьянин по имени Семён, который долго жил и нередко навещал своего крестника, получая по золотому за свой визит и подносимые незатейливые гостинцы.» Вот такие таинственные события приключались порой в жизни русских подданных. ✨😊 Спасибо за Внимание!) 💜❤💜❤