Александрия

«Что знаем мы про братьев, про друзей,

что знаем о единственной своей?

И про отца родного своего

мы, зная всё, не знаем ничего...»

Евгений Александрович Евтушенко.

«Людей неинтересных в мире нет…» (1961 год)

      Декабрь 1814 год.       Сезон зимних балов и маскарадов в России начинался с Рождества, продолжался несколько месяцев и заканчивался на Масленичной неделе перед Великим постом. Подготовка к открытию начиналась задолго до официальных торжеств, в начале осени: дворяне со всех уголков страны покидали загородные поместья и устремлялись в направлении Москвы и Петербурга; лишённые столичных апартаментов, большинство из них осаждали жилища родственников или друзей, светские львы арендовали роскошные квартиры на Невском, а большие семьи занимали дачные домики в Царском Селе и ближайших окрестностях; в обеих столицах поднимался невообразимый шум. Правда, особой пышности в этом году ожидать не стоило, поскольку Император и большая часть видных деятелей русского общества неотлучно пребывали при австрийском дворе, где знакомились с традициями Венской бальной культуры, внимали скрипке Паганини и в промежутках между театральными премьерами и балами обсуждали план переустройства послевоенной Европы.       «Дипломатия в вихре танца» – иронизировали газетчики, целенаправленно высмеивая участников съезда «всемирных лентяев». Их насмешки были справедливыми: Конгресс работал уже четыре месяца, но ни один из важнейших политических вопросов так и не был решён. Дипломаты веселились напропалую.       К счастью, в моей жизни наблюдалось затишье, если не считать отставки со службы, инициированной Марией Фёдоровной. Оказывается, пока я пребывала за границей, Императрица, ведомая благой идеей сократить расходы двора, объединила штат личных фрейлин с фрейлинами Екатерины Павловны, что обязывало меня разрываться на два фронта сразу. Тем не менее, испугаться ответственности я не успела, так как в сентябре меня силой выдворили на покой: «Россия более не нуждается в Ваших услугах…» – гласили строчки официального документа, составленного секретарём Ея Императорского Величества.       На языке обывателей это означало лишь одно – опала. Нетрудно догадаться, что Мария Фёдоровна пришла в бешенство, узнав о наших с Александром отношениях: своим решением удалить меня от двора, она ясно дала понять, что настроена категорически против их дальнейшего развития.       И всё же я не отчаивалась, поскольку Екатерина Павловна оставалась на моей стороне: ей не понравилось, что августейшая мать лишила её собственного двора, и по возвращении в Петербург, она обещала отвоевать право на самостоятельность, вернув своих фрейлин обратно в штат.       Набравшись терпения, я позволила событиям идти своим чередом, сосредоточившись на других аспектах жизни.       Вскоре после этого в Петербург прибыла Матушка: как и было обещано, она привезла с собой Шарля, который был вынужден уйти на каникулы раньше срока, дабы иметь возможность погостить в России подольше. Наши чувства друг к другу не охладели за минувшие время, чего нельзя было сказать о Матушке, для которой я по-прежнему оставалась дурной дочерью. По приезду она затеяла небольшой ремонт в доме, чтобы отвлечь саму себя от нашей ссоры – тем и жила с ноября по декабрь.       В апартаменты на Садовой улице мы переехали в ноябре девяносто пятого – за год до кончины Государыни Екатерины. Матушке тогда минуло двадцать восемь лет, мне – шесть. Земля в бывшем "загородном" районе Петербурга стоила тогда недорого, а именно двести рублей за сажень. Цена складывалась из расположения относительно Никольского собора: чем ближе к приходу, тем дороже земля. За двадцать лет тут многое переменилось. Садовая улица сделалась одной из главных артерий Петербурга, практически центром города: она брала начало от Невского проспекта и шла параллельным маршем с Фонтанкой, обрываясь возле Екатерининского канала.       Отрезок, где помещался наш серенький четырёхэтажный домик, был местом с наибольшей концентрацией людей. Его парадные окна выходили в Юсуповский сад, а задние – в широкий переулок; однако нашей семье принадлежало не всё здание, а лишь первые семнадцать окон, другие же двадцать относились к апартаментам соседа – бывшего Тайного советника Императорского двора, вышедшего прошлым годом на пенсию, и его жене, тихой и любезной женщине, у которой, бывало, я одалживала горничных, за неимением регулярной прислуги.       Время летело очень быстро. Очередной зимний вечер принёс в Петербург вихри мокрого снега. Матушка обыкновенно хлопотала по дому, погружаясь с головой в заботы: ей не терпелось закончить ремонт, дабы не стыдно было приглашать друзей, с которыми не виделась восемь лет.       Расписывая дни журфиксов, она не утруждалась спрашивать моего мнения, что давало возможность заниматься своими делами. Сегодня, к примеру, я позвала в гости Наташу, уговорив её остаться на ночь. И пока Шарль занимался приготовлением уроков, мы собрались в моей спальне за чашкой чая, болтая о милых безделицах, рассматривая присланные из Вены подарки от Государя. Мне досталась не самая большая опочивальня в доме, но зато в ней всё было обставлено по моему вкусу, и потому в ней сочеталось несочетаемое: европейские традиции перемежались с предметами русской старины. На противоположной от входа стене находилось широкое окно, перед которым стоял письменный стол; его главным украшением были консольные часы искусной резьбы и Аргандова лампа, дающая в десять раз больше света, чем обычная свеча. Возле стола, по левую сторону, вытянулась кровать «по-польски» с полосатым балдахином, а над ней, высоко в углу, висел Красный уголок с потемневшими от времени Образами и тлеющей лампадкой; после кровати следовал лакированный картоньер, укрытый салфеткой ажурного Вологодского кружева: тут стояли семейные портреты в резных рамках и вторая Аргандова лампа, а вверху, на стене, висели бесцветные эстампы Петербурга, среди которых наиболее ценным было изображение Петра Великого, вырезанное из старой газеты. В углу возле двери примостилось обожаемое мною кресло-качалка, в котором было так приятно дремать холодными зимними вечерами, закутавшись в мягкий плед.       По правую сторону находились книжный стеллаж, креденца из светлого дерева и дверь, ведущая в гардеробную; цепочку утвари замыкала длинная, уходящая в потолок, угловая печь, вымощенная голландскими бело-голубыми изразцами, бывших популярными в Петровскую эпоху.       Но более всего я гордилась "сокровищами" русского промысла, которые собирала в течение жизни. Так, французская креденца стала местом скопления разнообразных шкатулок и ларчиков, поставленных один на другой: помимо деревянных и берестяных изделий здесь находилась красивейшая Федоскинская миниатюра, изображавшая тройку, купеческие чаепития и прочие события крестьянской жизни, а также Усольская финифть с чарующими зелёно-синими цветами на белоснежном поле и моя любимая Ростовская финифть – бледно-бирюзовая, с яркими раскидистыми букетами. Напоминанием о детстве служили Дымковские игрушки, выставленные там же, возле шкатулок – нарядные барыни и румяные юноши, между которыми помещались причудливо-вытянутые Филимоновские звери. Всё в этой комнате казалось мне идеальным – ни одна вещь не должна была покидать своего места, дабы не нарушать сложившейся гармонии.       Откинув столешницу картоньера, Натали перемещает на неё очередную коробку, снимая крышку и разворачивая шелестящую бумагу, скрывающую прелестные дамские штучки. Я наблюдала за подругой с улыбкой, расположившись против стола в новеньком Курульном кресле из чёрного эбена – подарке Александра на день Ангела – и наслаждалась лёгкими закусками, сервированными Матушкой к чаю.       Обнаружив внутри коробки кокетливый элемент дамского неглиже, Натали зарделась:       — Ах, помилуй Боже, придумают невесть чего и продают без стыда! – исполненная негодованием, она демонстрирует новомодное изобретение английских ткачей: женские панталоны, состоящие из двух отдельных штанин. С началом нового века, возбудившим в обществе интерес ко всему античному, особливо у дам, полюбивших тонкие муслиновые материи, появилась и надобность скрывать причинное место, которое до этого почти никогда не пряталось, исключая зимние сезоны, когда аристократки были вынуждены поддевать утеплённые кюлоты, заменённые впоследствии облегающими лосинами.       Нижнее бельё носилось представительницами высшего света неохотно: уж так повелось издревле, что панталоны – это мужской предмет туалета, и перенимать его в женский гардероб считалось аморальным. И хотя данный предмет одежды всё же обосновался в сундуках редких модниц, сделать его обязательным элементом дамского костюма удалось лишь с подачи предприимчивых англичан на Венском Конгрессе, которые, как известно, любят навязывать миру свою волю.       Натали рассмеялась:       — Помнишь ли, как годин десять назад карикатуристы Лондона поносили в сатирических журналах кюлоты Миссис Робертшоу? – надув губы, она поправляет невидимый монокль возле правого глаза, изображая типичного английского сноба: — «The woman has no legs!» – процитировав один из бранных заголовков прошлого, подруга вновь заходится беззаботным смехом, с торжествующим видом прикладывая панталоны к ногам: — А нынче, сознавать потешно, английские предприниматели бьются за право разодеть женские ножки прежде других! Право, и откуда в сей нации столько коварства? – её слова обнажали жестокую истину: ради денег многие люди готовы были изменить даже собственным принципам.       Кажется, ещё совсем недавно Матушка писала мне из Парижа: «Не смейте надевать туалеты без панталон и не смотрите на тех дам, кто обходится без них. Вам надобно думать о чреслах, сударыня; засим высылаю дюжину тёплых юбок. Не пренебрегайте ими!»       Как раз тогда, в начале нулевых, стали появляться первые панталоны и женские лосины, сшитые из тончайшей шерсти молодых ягнят. Следуя общей тенденции, я даже оформила когда-то заявку в модном журнале, чтобы мне прислали новомодные «невидимые юбки три в одном» от Мисс Робертшоу, которые составляли комплект из петтикот, лосин и панталон.       Вынырнув из пучины мимолётных воспоминаний, я беру с блюда на столе солёный огурец, отправляя его в рот, напоминая подруге о главной черте английской нации:       — Англичане всегда первые там, где слышится запах наживы… – похрустывая любимым с детства лакомством, равнодушно пожимаю плечами, затаив обиду на Англию и её беспринципную анти-русскую политику.       Уложив панталоны обратно в коробку, Натали принимается за следующую посылку – шляпный футляр, который водружает на то же место:       — У австрийцев сложилось мнение, что меркантильность англичан гаснет там, где начинается бальный паркет... – мечтательно вздохнув, она извлекает наружу очаровательную белую кепи из лоснящегося дюшеса, отделанную кружевом и бархатными лентами. — Ах, Ma Chère, я решительно не готова ждать: уж как охота поведать Вену! Плясать ввечëру вальс под нежные звуки скрипки – вот истинный plaisir! – подбежав к настенному зеркалу, висящему над креденцем, Наташа примеряет шляпку, заправляя золотистые локоны под козырёк, после чего разворачивается в мою сторону: — К лицу ли мне фасон? – расправляя складки лифа, она делает оборот вокруг собственной оси, приседая в шутливом книксене.       — Диво, как прелестно! Тебе идёт необыкновенно... – отзываюсь с восторгом, отмечая, что даже в простом гридеперлевом платье, единственным украшением которого был «sleeveless spencer» голубого атласа, Натали выглядела чудесно.       Случись ей танцевать в Вене, несомненно, она станет звездой тамошнего общества! И поскольку мне совершенно не нравилось складировать наряды, я собиралась подарить большую их часть подруге, чтобы хоть как-то отблагодарить её за всю ту поддержку, что она мне оказывала.       День расставания был не за горами: оставаясь фрейлиной Елизаветы Алексеевны, которая в свою очередь, оставалась русской Императрицей, Натали отбывала из Петербурга в составе официальной свиты. Имея цель проведать старого друга, короля Баварии Максимилиана I, Елизавета не планировала надолго задерживаться в Вене, что, несомненно, радовало, ибо мне не хотелось делить Александра с бывшей женой... Он и так развлекался напропалую, меняя спутниц, как перчатки!       Мне же надлежало смиренно дожидаться его формального приглашения, которое я надеялась получить уже в следующем письме. Обстановка на Конгрессе, если верить слухам, складывалась более чем благоприятной, так что Александр мог с чистой совестью пригласить к себе любовницу, не боясь вызвать общественных порицаний. Последнее наше свидание состоялось в сентябре: по дороге из Парижа я ненадолго заглянула в Польшу, куда позже прибыл Александр по важным государственным делам – с той поры минуло целых три месяца, и, признаться, терпение моё находилось уже на пределе.       Почему кто-то другой, а не я, танцует с Государем англезы? Все эти дамы, осаждающие Александра на балах, которым не было числа, заставляли меня страдать от скверного чувства зависти... То поочередно, то одновременно он увлекался княгиней Габриэль Д'Ауэрсперг, «добродетельной красавицей», графиней Каролиной Сеченьи, «кокетливой красавицей», Графиней Софи Зичи «тривиальной красавицей», графиней Эстергази, «удивительной красавицей», графиней Юлией Зичи, «ослепительной красавицей»… И Бог весть, кем ещё!       К счастью, вся эта цветастая болтовня и светские игры не имели серьёзных последствий. Любитель неуловимых прикосновений, мимолётных влюблённых взглядов и куртуазных намёков, он действовал сообразно общественным правилам, иначе говоря, играл победителя на всех фронтах. Несмотря на царящий вокруг его имени ажиотаж, Александр оставался верен мне, а будь это не так, питай я хоть толику сомнений на сей счёт, давно бы уже порвала с ним всякую связь. Подарки, которые он присылал, были великолепны: набор посуды из Богемского хрусталя, мраморные консоли, какие обыкновенно стояли во дворцах богатейших людей России, и даже чайный сервиз на две персоны, с изображением сцены свидания двух Императоров в Тильзите, из которого нынче мы с Наташей пили чай – всё это хранило в себе частичку души возлюбленного и служило напоминанием о прежних чувствах. И тем не менее мне не хватало самого Александра рядом... Его тепла, его заботливых прикосновений, которые не могло заменить ни одно сокровище в мире.       Приметив мою печаль, столь необычным образом возникшую в процессе незатейливой беседы, Натали взволновано пролепетала:       — Позволь, Ma Chère, что за кручина? – вернув кепи в футляр, она делает шаг навстречу, опуская ладонь правой руки на мою спину, успокаивающе её поглаживая.       Не зная, как выразить эмоции словами, я вытираю руки салфеткой и, прожевав огурец, поднимаю на подругу встревоженный взгляд:       — Елизавета... – стыдливо лепечу в ответ, стараясь не запнуться на полуслове. — Скажи, Наташа... Как Их Величество теперь поживают? В порядке ли её сердце? – сказав это, я вновь опускаю взор, укоряя себя за наглость. Как я, любовница, смею справляться о житие оставленной жены?       Игнорировать бывшую супругу Александра, законную в глазах Бога, было сродни преступлению. И хотя разум твердил, что брак Александра и Елизаветы был загублен ими задолго до моего появления при дворе, сентиментальная женская натура стремилась найти тому весомое подтверждение, например, увидеть Императрицу в объятиях другого мужчины, счастливой и любящей. Ведь неспроста говорят в народе: «На чужом несчастье счастья не построишь».       Натали, кажется, нисколько не удивилась заданному вопросу, улыбаясь легко и открыто, как если бы заранее предугадала ход моих мыслей:       — Их Величество прибывают в уверенном здравии и завидном душевном расположении. Даст Бог, всё у ней приложится, как надо. – Обратив взор к Образам, она возлагает на себя троеперстие, боясь сглазить собственное предсказание. Я тоже перекрестилась, чувствуя неприятный осадок в душе... Мне как-то не верилось, что хрупкая и ранимая Елизавета, не отличавшаяся хладнокровной выдержкой, смогла так скоро оправиться после тяжёлого разрыва.       — Помилуй, я не лукавлю! – распознав сомнение на моём лице, Натали уверенно берёт меня за руку. — Истинно говорю – от былой грусти не осталось и помина. Их Величество словно освободились от чего-то... О, как блестят теперь её голубые очи, и как сильна в ней самой жажда к жизни! Спору нет – с Елизаветой Алексеевной сделалась изрядная перемена. Ты бы непременно в этом убедилась, если бы увидала её хоть раз вблизи... – воодушевление подруги воскресило во мне надежду, отчего на глазах непроизвольно выступили слёзы. Мне так хотелось, чтобы Елизавета была счастлива, чтобы она, как и я, нашла мужчину, с которым могла бы построить крепкую семью. Но она будто намеренно отталкивала любовь, приковав себя к Петербургу, где почти каждый смотрел на неё с нескрываемым сожалением...       — Не вини себя, не нужно, – догадавшись о моих мыслях, Натали продолжила удерживать мою ладонь в своей руке, согревая тёплыми пальцами. — Видит Бог, Елизавета сама избрала путь пилигрима... К тому же, ты забываешь, что отсутствие мужа не делает жизнь женщины неполноценной. Их Величество имеет à bon droit оставаться при себе самой, ведь главное в жизни – это сама жизнь. Мне, как ровеснице, вполне понятны её мотивы – нас обеих не занимают романы. Так и что? Неужто ты и меня оплакивать возьмёшься, как старую храму клячу? – откровение подруги распахнуло мне глаза: я поняла вдруг, что сужу других по себе... А между тем понятие о счастье у всех разное, и то, что Елизавета не разъезжает по Европе с навязчивой идеей отыскать скорее мужа, отнюдь не делает её несчастной.       Взять, к примеру, Наташу: девушка из большой дворянской семьи, выпускница Смольного института благородных девиц, хлебнувшая в оных стенах немало горя; всю жизнь она мечтала об уединении и большом доме, где будет единоличной хозяйкой. Замужество никогда её не прельщало. Натали преследовала цель открыть уютный салон в Петербурге, чтобы создать маленькое сообщество добрых господ, в котором найдётся место всякому несправедливо отвергнутому обществом человеку. Для неё именно это и было счастьем – бескорыстная помощь страждущим.       — Помимо прочего, Императрица не бесплодна... – продолжает подруга в непринуждённой манере. — Вспомни: Мария Фёдоровна разрешилась Михаилом Павловичем на тридцать девятом году жизни, а твоя Матушка произвела на свет Шарля в тридцать пять. А Юлиана Штолбергская? Ведь ты сама мне рассказывала, что эта женщина, дважды побывавшая замужем, произвела на свет семнадцать детей и что последние её роды завершились в сорок четыре года, притом она дожила до глубокой старости! Разве сие не доказывает, что век женщины не столь короток, как привыкли говорить мужчины? – смахнув слёзы с моего лица, Натали ободряюще улыбается.       Конечно, если бы Елизавета захотела, она бы смогла стать мамой, ведь по годам и впрямь ещё не старуха! Но не мне решать, что для неё лучше, и поднявшись с места, я отгоняю прочь дурные помыслы:       — Ты права, Наташа... Ты как всегда права! – остановившись подле зеркала, рассматриваю покрасневшие от слёз глаза; выдвинув верхний ящик креденца, я извлекаю наружу свежий платок, принимаясь стирать остатки сырости. Надо же было так себя извести!       — Это всё Матушка... – произношу дрожащим голосом, смотря на подругу сквозь отражение на зеркальной поверхности. — Вообрази, Натали! Ей мнится, будто я повторю её судьбу: что Александр отправит меня со двора в деревню, где наша любовь непременно погибнет. Она полжизни провела с Батюшкой в глуши и потому уверена, что худшей участи для женщины не существует. Рассуди, как мне быть с нею? Порой мне кажется, что слова мои уходят в пустоту... А совсем недавно, помилуй Боже, она взялась рассуждать о Дворцовом перевороте, мол, я стану жертвой очередного заговора! Неужто она увязла во временах Екатерины, право, не понимаю... – сжав платок в кулак, поворачиваюсь к подруге, дивясь тому, как помрачнел её светлый лик; люстра из десяти свечей давала мало света, но когда Наташа подошла к столу, ярко озарённому лампой, я смогла различить тревогу в голубых глазах.       Пройдя ещё немного, она бесшумно опускается на постель, принимаясь теребить витые шнуры «sleeveless spencer», завязанные бантом на линии груди:       — Эпоха Государыни Екатерины закончилась, сомнений нет, – в её голосе скользило предупреждение. — Однако люди, застрявшие в тех временах, остались... Боюсь, Анна Викторовна права, Софи. Тебе взаправду может грозить опасность.       Наташа не хотела нагонять тоску, и всё же сердечно за меня переживала, что естественно для верного и любящего друга. Игроки и любители зрелищ по-прежнему были опасны: они всё также мастерски плели интриги, протягивая сети паутины далеко за пределы России. Это просто чудо какое-то, что меня до сих пор не сделали участницей государственного скандала... Вероятно, меня спасали друзья – Сперанский и Аракчеев – чьи громкие имена давали близко знающим их людям своеобразный статус неприкосновенности. Однако было бы бесчестно продолжать прятаться за их спинами, в конце концов, у них своих врагов хватало.       — Мне известно, что последует "после", поверь... – развернувшись обратно к зеркалу, я раскрываю платок и укрываю им одну из шкатулок, чтобы впоследствии не забыть снести его в стирку. — Меня более обижает, что Матушка надо мной смеётся и прочит горе, вместо того, чтобы поделиться добрым советом. А эти нелепые параллели с прошлым... К чему они ей, скажи? Ужель я – это она? То, что делало её несчастной, неужто и меня сделает? – вопрошаю с ощутимым надрывом, устав от напряжённой атмосферы в доме.       — Право, что за вздор? – угадав моё отчаяние, Натали возвращает себе былую уверенность. — Твоя Маменька – есть твоя Маменька, а ты – есть ты, Софи. Ежели допустить, что Александр поместит тебя в деревню, почему это должно обернуться горем? Разве деревенская жизнь дурна настолько, что ожесточает сердце и губит любовь? Человек многое может выдюжить и обернуть к своей пользе, коль приложит к тому определённые усилия.       Убеждения Наташи соответствовали моим собственным. Удивительно, но подруга понимала меня даже больше родной матери... За последнее действительно было обидно, ведь я искренне хотела примириться, но каждый раз, делая шаг ей навстречу, слышала одно и то же: «Я не желаю ничего слушать!»       — Ну-ну, Софи... – поднявшись с кровати, Натали преодолевает разделяющее нас расстояние, приближаясь вплотную, заключая меня в крепкие объятия. — Коль Анна Викторовна радеет за твоё благополучие, следует заявить о своих чувствах прямо, не таясь. Пусть она выслушает тебя вопреки неудовольствию. Только так Вы сможете примириться... – тепло дружеских объятий почти побеждает духовную неуверенность. С благодарностью сжимая плечи подруги в ответ, я понимаю, что для откровенного разговора с Матушкой мне не достаёт отваги. Миллион терзаний одолевало моё сердце, а время между тем неумолимо бежало вперёд – оглянуться не успею, как она вновь умчится в Париж.       — Уж я пыталась, Наташа! Она приняла мой выбор, но не смирилась с ним... – закрыв глаза, стараюсь не расплакаться. Нормы морали запрещали русскому дворянину фамильярничать с родителями, ведь это противоречило патриархальному укладу семьи. Откровенные беседы между старшими и младшими членами дома воспринимались обществом как нечто противоестественное.       Дворяне не смели сказать матерям: «За что Вы на меня сердитесь?», а говорили: «За что Вы изволите гневаться?» или «Чем я Вас прогневал?». Они не говорили, указывая на подарок: «Это Вы мне подарили» – нет, это было как-то нескладно, а следовало сказать: «Это Вы мне пожаловали, это Ваше жалованье...»       Откуда же тут взяться смелости? Порой, я завидовала брату, что он мог так легко общаться с матерью: жизнь во Франции скорректировала его русское воспитание, поэтому благоговейный страх перед родителями, какой прослеживался в русских детях, в нём отсутствовал.       — Никогда не поздно принять бой, – уверенно заявляет Натали, вытягивая меня из омута мрачных дум.       Подняв голову, я встречаюсь с ясным, исполненным добротой взором, находя в нём неутомимое желание сражаться.       — Пойми, Ma Chère Amie, у всякого случаются взлёты и падения, но это не повод опускать руки... Твоя Матушка желает тебе складной жизни, но у кого жизнь складная? Она не верует, что Государь наш способен искренно любить, думает, что связь с ним принесёт тебе много горя – так убеди её в обратном, прояви характер. Император – тот же мужчина, и, в сущности, ничем не отличается от столичного барича, разве что тщеславия в нём поболе и условностей – куда без них? Венчайся ты с дворянином, как желает того Анна Викторовна, разве это уберегло бы тебя от страданий? Ах, право, мир одинаково карает, как монархов, так и их подданных. Ясно лишь одно: лекала твоей Матушки не годятся для тебя. Ты следуешь избранному пути, и нет ничего дурного, что он отличен от других, премного важнее, что его начало происходит из союза двух искренно любящих сердец, готовых взять друг друга на поруки, – завершив мысль ослепительной улыбкой, Наташа делает два шага назад, дабы заглянуть в моё лицо и убедиться, что я уловила суть сказанного: — Уж примирись с Матушкой, очень тебя прошу. Негоже браниться под Рождество. – Возвратившись к столу, она заполняет пустые чашки горячим чаем. Всё-таки было у англичан одно большое достоинство – они поставляли миру наилучшие сорта сего славного напитка!       Став женой короля Англии Карла II, португальская инфанта Катерина Браганская, преподнесла супругу в подарок Индийский город Бомбе́й – так англичане впервые познакомились с чаем, презентовав его впоследствии остальной Европе. Пожалуй, я бы многое им за это простила, поскольку чаёвничать обожала с детства.       Наблюдая за тем, как руки Наташи порхают над угощениями, я вспоминаю вдруг, что имею ещё одну вещь на сердце, которой мне хотелось с ней поделиться...       — Знаешь, давеча мне открылась печальная истина... Думаю, Матушка совсем не любила моего отца... – печально вздохнув, отворачиваюсь обратно к зеркалу, чтобы не выдать внутреннего смущения.       Раньше мне казалось, что любовь родителей подлинная, но, будь она такой, неужто жизнь в деревне смогла бы навредить их браку? Как можно чувствовать себя одинокой, подле любящего супруга? Теперь я знала ответ: Матушку тяготила не сельская скука, а собственный брак. Возможно, поэтому она не верила Александру, воображая, что первая любовь обманчива и недолговечна.       История знакомства моих родителей не выделялась ничем примечательным: таких судеб наберётся тысяча по всей России. Матушке исполнилось восемнадцать лет, когда отставной военный – отцу в ту пору минуло сорок четыре – предложил ей руку и сердце. Покинув родной Костромской уезд, она отправилась вслед за супругом в поместье «Вольное», что помещалось под Москвой в крохотном городке Звенигород, дата основания которого до сих пор была не ясна историкам.       Отец – граф Алексей Васильевич Вольницкий, имел романтическую репутацию в обществе: представитель старинного, но обедневшего графского рода, младший член семьи, рождённый от второго брака отца и бесприданницы.       Василий Фёдорович Вольницкий, мой дед, был человеком сурового нрава. Влюбившись на старости лет в молоденькую девушку, он с дуру повёл её под венец, чем поставил в затруднительное положение своих старших детей: наследство дворян никогда не делилось поровну между братьями – имущество всегда доставалось старшему сыну, и лишь иногда, по воле сердобольных родителей, подавалось прошение в Сенат, на основании которого фамильные вотчины дробились на несколько частей, распределяясь в равных, или почти равных, долях между наследниками. Мой дед сердобольным человеком не был, поэтому определил моего отца в гвардию, когда тому исполнилось шестнадцать лет, подарив возможность построить карьеру и обрести независимость. Батюшка рвался на службу с присущей его летам отвагой.       Царствование Елизаветы Петровны благоволило храбрецам, обещая стремительный взлёт по карьерной лестнице. В пятьдесят седьмом он был зачислен в Лейб-гвардию Конного полка с присвоенным званием корнета. Если верить словам Матушки – то было лучшее время его жизни! Гвардейский разгул, гвардейские забавы... Гордый, неутомимый нрав и священная любовь к Отечеству помогли отцу снискать верных товарищей. Но время шло, двор менял декорации, наступил шестьдесят первый год – на трон сел мужчина, внук Петра Великого, сын Голштинского герцога, Пётр Фёдорович, и отец присягнул ему, как сделал каждый солдат в тот славный день. Они быстро поладили, и потому в нашем доме до сих пор хранилась униформа Голштинского образца, подаренная Батюшке лично Петром Фёдоровичем. Вместе с формой, он получил чин подполковника...       А дальше – кровь, переворот, восшествие на престол Екатерины; отец выступил на стороне законного Императора – человека, которому присягал, но тот проиграл, и потому Батюшка подал в отставку, отказавшись служить узурпаторше престола. Поставив крест на гнусной, разнузданной жизни двора, он воротился в Звенигород, где сделался единоличным правителем поместья «Вольное», поскольку оба старших брата к тому моменту, волею судéб, почили от холеры.       Приняв графский титул, он обернулся затворником, и лишь спустя пятнадцать лет, в период Пугачёвского восстания, вернулся на службу, написав письмо Матушке-Екатерине с просьбой восстановить его в прежнем звании и дать возможность пополнить ряды действующей армии; играть в принципиальность тогда было неуместно: многие дворяне снискали смерть на Пугачёвских виселицах. Отечество нуждалось в верных сынах, готовых к бескорыстным подвигам. Офицеры не могли сидеть сложа руки, зная, что их родню и товарищей убивает самопровозглашённый Император казачьих вольниц.       Отец исполнил свой долг с честью, как и подобает дворянину, не взяв себе по окончании войны ни нового чина, ни денег, ни прочих наград, а лишь обещание с Екатерины, что впредь подобного ужаса не повторится.       Вновь оставив большой свет, он взялся навещать полковых товарищей – тех из них, кто остался жив. И вот в Краснодарском крае, попав на обед к очередному старинному приятелю, он познакомился с Матушкой, которая увидела в нём образец рыцарской доблести и чести, а честь, как известно, явление редкое даже для благородного круга. Истинно благородным людям не страшно довериться – за мужчинами с честью выстраиваются очереди из невест. Но отец захотел жениться на дочери музыканта и бывшей фрейлины двора.       На этом мои познания о семейной жизни родителей заканчивались... Матушка страшно скучала в Звенигороде, который и поныне считался глухоманью. Затем она перенесла два выкидыша, а уже после родила меня... Такая вот незавидная участь. Сравнивая наши жизни, Ma-ma наверняка убедила себя, что я неосознанно повторяю её ошибки, ибо полюбила того, за кем выстраиваются толпы. Император – идеал для придворной дамы; подобно тому, как когда-то моя мать выбрала в мужья "доблестного рыцаря" так и я выбрала себе "принца на белом коне", приняв очарование августейшим образом за истинную любовь. Но она ошибалась...       Мои чувства к Александру подлинные, и хотя мне нельзя было рассказывать посторонним правду – что Государь изъявил желание жениться на мне – следовало найти иной способ убедить её в твёрдости его намерений.       Сняв с креденца вытянутого Филимоновского барашка, расписанного жёлтой и розовой полоской, задумчиво покручиваю игрушку в руках, ожидая заключительного вердикта. Отпрянув от стола, Наташа подходит ко мне со спины; наши взгляды пересекаются в отражение зеркала.       — Более чем вероятно, что так и есть... – подтвердив мои опасения, она осторожно берёт меня за руку, призывая обернуться. — Ты опечалена? – в её голосе присутствовало сострадание, однако грустить мне не хотелось, а даже наоборот, радоваться, ведь я впервые угадала, что прячется за напускной гордыней матери.       Наконец-то у меня появился шанс поговорить с ней на чистоту.       — За Маменьку – да, обидно, спору нет... – признаюсь после недолгих раздумий, возвращая глиняного барашка на прежнее место. — А за отца – не ведаю... Я совсем его не помню. Был ли он счастлив в браке? Этого мы никогда уже не узнаем... – добавляю на выдохе, чувствуя невероятное облегчение.       Я решила, что сидеть и терпеть, как это делала Матушка, не стану, и ежели что-то в моих отношениях с Александром не заладится, мы будем решать проблемы сообща, а не списывать всё на "трудности" брачного союза.       Натали охотно меня поддержала:       — Ты судишь верно. Прошлое за тем и дано человеку, чтобы учиться на своих и чужих ошибках... – мудро рассудила она, потянув меня за предплечье к рабочему столу, где нас дожидался горячий чай. Опустившись в Курульное кресло, я принимаю из её рук чашку с изображением Александра, предвкушая сладостное мгновение встречи...       За окном тем временем поднялся ветер: снег колючим бисером сыпал в стекло, усиливая атмосферу сказки. Но едва я сделала первый глоток, как в дверь постучали.       — Боже, что за напасть?.. – испугалась Наташа, вздрогнув от резкого шума. Обернувшись к источнику звука, я догадалась, что к нам пожаловала служанка.       — Entrez! – командую прежде, чем успеваю что-либо обдумать, отставляя блюдце с чашкой на середину стола.       В самом деле, на пороге застыла одна из горничных – Агата, нанятая Матушкой на долгосрочную службу. То была стройная, черноволосая девушка из бывших крепостных, сносно говорящая по-французски, попавшая в наш дом по рекомендации княжны Волконской, моей доброй Царскосельской знакомой.       — Барышня, простите-с, что потревожила, меня к Вам прислала Маменька Ваша... Дело спешное: в дом прибыл важный гость. Анна Викторовна требуют Вас вниз хоть в каком виде! – взволнованно пролепетала она, нервно сжимая дверную ручку.       Удивлённо переглянувшись с Наташей, я обнаруживаю в её глазах тревогу.       Время визитов давно уж закончилось – на часах половина девятого вечера!       — Кто таков? – поднявшись с места, наклоняюсь над столом, пытаясь разглядеть сквозь серебристые вихри снега в окне карету визитёра, про себя отмечая, что странным образом не услышала стука колёс. Однако экипажа возле парадной не обнаружилось, что удивило ещё больше, ведь не мог же незнакомец идти пешком в такую бурю? Если только он не оставил извозчика в переулке у чёрного входа...       — Они-с не назвались, – продолжила Агата шёпотом, начиная меня подгонять: — Безотлагательная мера, барышня, как пить дать, визитёр высокого чина! Идёмте же скорее, а не то Маменька заругает! – объявив волю хозяйки дома, девушка переводит тревожный взгляд с меня на Наташу, умоляя оставить беседу.       Делать нечего. Пришлось подчиниться:       — Ах, Натали, прости, я вынуждена тебя покинуть... – сняв с изножья кровати алую Купавинскую шаль с бахромой и огненными цветами, укрываю ею стан, придирчиво разглядывая своё отражение в зеркале. Лицо чуть раскраснелось от слёз, но зато причёска осталась в прилежном виде.       Единственное, что меня смутило – поношенное платье, моё любимое, коему в этом году исполнилось уже пять лет. Оно было сшито из зëкрой шерстяной фланели, а потому необычайно грело; низкое декольте прикрывала белая манишка с высоким горлом, спасающая от зяби. На первом этаже у нас по обыкновению стоял холод: гостевые помещения отапливались лишь наполовину – это делалось специально, чтобы приехавшие в утеплённой одежде гости чувствовали себя комфортно и не потели от переизбытка жара. Именно поэтому Наташа прибыла к нам сперва в визитном костюме, а уже после, оказавшись на протопленной хозяйской половине, облачилась в лёгкий домашний туалет.       Оставив подругу, я пулей выскакиваю на лестницу, будучи готовой к встрече хоть с самим дьяволом. Крутые ступеньки из тёмного дерева уводили всё дальше вниз, что вынуждает слегка приподнять подол, дабы видеть, куда ступать. Добравшись до первого этажа, я резво, почти бегом, пересекаю большую обеденную залу, попадая в Малую гостиную, а оттуда – к большим дверям, ведущим в Парадную гостевую залу; застыв против сих створок, я была вынуждена перевести дыхание.       В воздухе ещё витал аромат побелки: Матушка умудрилась управиться с основной частью ремонта всего за месяц. Она редко изменяла своим вкусам, поэтому почти весь интерьер в доме был выполнен в устаревшем неоклассицизме Людовика XVI.       Парадную залу делили пополам ионические колонны, что образовывало две зоны: правая зона – длинный коридор, который тянулся от входной двери и обрывался у створок Малой гостиной, за которыми на данный момент находилась я. Левая зона, самая большая – непосредственно гостиная, изящно меблированная под старину.       По левую стену находились окна, по правую – пять зеркальных дверей, дублирующих расположение оконных рам. До ремонта в зале преобладали холодные оттенки зелени с серебром, но Матушка решила заменить их на более тёплые, поэтому теперь здесь преобладал фисташковый с золотом.       Первое, что я увидела, когда распахнула двери – фигуру Матушки в вердепешевом платье, на плечах которой, переливаясь золотистыми шёлковыми узорами распустившихся гвоздик, покоилась тёмно-зелёная Манильская шаль с длинной бахромой, доходящей почти до пола. А прямо за её фигурой виднелась огромная круглая шляпа с белым плюмажем...       Узнав издали приметного визитёра, я невольно ускоряю шаг. Охваченный ярким светом многочисленных свечей предо мной предстал... Нет, не дьявол, но почти: Алексей Андреевич Аракчеев собственной персоной.       Неудивительно, что Матушка растерялась, застав в доме второго человека в стране, правую руку Александра, его верного цепного пса, являющегося предметом повсеместных истерик. Такие люди, как Аракчеев, никогда не приходят сами: увидеть его в гостях – это всё равно, что познакомиться с архангелом Гавриилом. Таких, как он, называют «Апостолами Империи», ветеранами политической сцены. Подобных людей при дворе осталось немного, но каждый из них возглавлял ту или иную политическую "партию" и имел сподвижников, вносящих хаос в размеренную картину придворной жизни.       Оглянувшись через плечо, Матушка бросает на меня тяжёлый взгляд, нервно покручивая обручальное кольцо на безымянном пальце. Она, как никто, знала цену подобных визитов, поскольку выросла в эпоху временщиков и фаворитизма, поэтому боялась даже рта открывать, чего нельзя было сказать обо мне, впервые за полгода увидевшей старого друга:       — Алексей, ужель не сон, взаправду ты? – молвила я на ходу, чувствуя, что делаю что-то не то, судя по ошарашенному лику матери, потемневшему от злости.       Удивлённо приподняв брови, Аракчеев как-то странно покосился сперва на Матушку, а затем снова на меня; уголки бледных губ дрогнули, складываясь в призрачную улыбку. И только, когда я подошла совсем близко, допущенная ошибка стала ясна: Матушку напугало моё обращение на «ты» к верховному временщику России. Видимо, она до последнего не верила, что у нас с Аракчеевым сложилась крепкая дружба.       — Приветствую, Ваше Сиятельство... – исправив досадную, по мнению матери, оплошность, приближаюсь к другу вплотную, решив слегка её подразнить. — Алексей Андреевич, Вы здесь в такой час? Позвольте полюбопытствовать, какому случаю мы обязаны радостью принимать Вас? – коснувшись чёрного плаща, пропитанного влагой, разворачиваюсь к Матушке спиной, заставляя Аракчеева снять, наконец, шляпу, с которой капал растаявший снег. Присущие его натуре замкнутость и отчуждëнность, сыграли с ним злую шутку: многие люди видели в моём друге опричника, поборника свобод, слугу кровавого тирана, коего, наверное, видела и моя Матушка, раз впервые за долгое время так надолго замолчала.       В мутных глазах, ни то серого, ни то голубого отлива, отражалась усталость. Я поняла, что Аракчеев долго шёл пешком, отчего мне сделалось как-то совестно, ведь этот путь был проделан им, определённо не из любви к поздним прогулкам, а из надобности сохранить инкогнито.       — Вечер добрый, Софья Алексевна... – его хриплый, но приятный, быть может, только мне одной, голос пробирал до поджилок. Чудом сохранив беспечное выражение на лице, склоняю голову в коротком поклоне, привечая друга тёплой улыбкой, ввиду чего он тактично опускает глаза к полу:       — Долг обязал прибыть к Вам лично. Время, покамест, светское, посему, осмелюсь судить, мой визит не сделает больших хлопот. – Переложив мокрую шляпу из одной руки в другую, он открывает лацканы плаща, демонстрируя армейскую сумку, вытягивая из неё почтовый пакет жёлтого пергамента: — Вот, извольте принять к рассмотрению. Велено сбыть с рук в руки. – Вручив мне таинственный свёрток, граф бросает многозначительный взор на Матушку, что стояла как в воду опущенная, давая ей понять, что хочет остаться со мной наедине.       Живо уловив намёк, она покорно отступает к выходу; я обернулась, чтобы проводить её, и тотчас уловила угрозу в зелёных глазах. Ma-ma явно собиралась задать мне острастку после отбытия гостя, что было весьма кстати, ведь я как раз набралась смелости с ней поговорить.       Пакет, что привёз Аракчеев, взволновал меня не на шутку. Совершенно очевидно, что адресатом послания был Александр... Однако ранее он передавал свои письма через Петербургских курьеров… Неужто что-то случилось, если на сей раз ему пришлось обращаться за помощью к заместителю?       — Позвольте, Алексей Андреевич, как обстоят дела на службе? Всё ли чинно в Петербурге? – понимая, что мы давно не виделись, я попыталась удержать подле себя друга хотя бы на полчаса.       На тонких, обветренных губах вновь проступает улыбка:       — Не тревожьтесь, Софья Алексевна, в свете только и разговоров теперь, что о Конгрессе и новейшей оспинной практике... – мягко отозвался граф, напомнив мне о благотворительной деятельности Марии Фёдоровны, которая обустроила "штаб" вакцинации в петербургском и московском Воспитательных домах под предводительством английского доктора Эдварда Дженнера, приглашённого Александром в Петербург для профилактики эпидемии оспы. Благо, меня привили ещё в начале века, сразу же по переезду во Францию, поэтому опасаться было нечего.       — Ваше Сиятельство окажет нам честь и присоединится к ужину? – прижав к себе конверт, свободной рукой касаюсь плеча Аракчеева, призывая подойти ближе. От входной двери сильно сквозило, он мог простудиться...       Сделав шаг вперёд, граф тотчас останавливается, обращая внимание на узорный ковёр под ногами, который, видимо, побоялся залить водой.       — Не уверен, что расположен достаточным временем... – привычно отмахнулся он, ссылаясь на государственные дела. Будучи неловким в обращении человеком, Аракчеев сторонился многолюдных собраний.       Несмотря на то, что Рождественский пост был в самом разгаре, я бы смогла предложить другу полноценный ужин из трёх постных блюд. Но, увы, он не был бы собой, если бы согласился на приглашение...       Я видела, как Аракчеев измучился: отпуск, любезно предоставленный Александром в минувшем году, не принёс должных результатов, а даже наоборот – сделал графа раздражительным вдвойне, так как по окончании оного на него свалилось ещё больше дел. Дошло до того, что он отказался приехать к Александру в Лондон, заявив, что сыт его проблемами по горло. А ведь это уже почти бунт...       Казалось, что Аракчеев вскоре либо сломается, либо ослабнет разумом и сляжет в горячке. Но ему нельзя покидать Александра: не будет Аракчеева – не будет и царя.       Остановив внимание на конверте, он возвращается к объяснениям:       — Внутри пакета – последние политические новости. Не распространяйтесь о них, и не упоминайте на письме, – приоткрыв завесу тайны, Аракчеев счёл нужным сделать внушение: — Государь проявил к Вам редкое доверие. Уповаю на Ваше благоразумие. – Эти слова пробудили во мне природное любопытство. Доселе Александр сообщал мне лишь светские сплетни, забавные случаи из жизни участников Конгресса и приглашённых гостей, а тут важная политическая информация...       С чего бы вдруг?       — По прочтении я брошу бумаги в огонь, – обещаю с уверенностью, прижимая конверт плотнее к себе, обращая внимание на впалые щёки друга, являвшиеся следствием нервного истощения. Мне также показалось, что он был необыкновенно тихим сегодня. Не строгим, а именно тихим, словно засыпал на ходу...       — Крепко же тебя потрепали, Mon Ami... Ты хоть сколько-нибудь отдыхаешь? – обратившись к Аракчееву уже как к другу, с трудом подавляю сочувствующий вздох, жалея, что не могу облегчить его бремя. Было в нём одно важное качество, которому завидовали многие другие министры: он служил не ради наград или похвалы, а ради самого принципа службы, потому что искренне любил царя и Отчество – и в этом мы были схожи.       — На том свете отдохну, а здесь трудиться надобно... – зажав двумя пальцами переносицу, он силится побороть навязчивую сонливость, в то время как меня пробирает возмущением:       — Типун тебе на язык! – махнув в его сторону шалью, я плотнее в неё заворачиваюсь, сознавая, что начинаю замерзать. — Мы свидимся до Рождества? – спрашиваю уже напрямую, не собираясь дистанцироваться от его проблем.       С тех пор, как Аракчеев перебрался жить в казённый дом под охрану, на угол Литейного и Кирочной, приходить к нему в гости сделалось затруднительно, ибо там на каждом этаже стояло по гвардейцу, что разрушало атмосферу уединения. — Ты на износ работаешь. Позволь помочь тебе... – подняв на друга робкий взгляд, я понимаю, что даже верному цепному псу Государя, уверенному в себе храбрецу, нужно порой кому-то "выплакаться".       В лице Аракчеева не было ничего примечательного, исключая массивную нижнюю челюсть, зато в его плечах и фигуре, в скупых движениях присутствовало нечто, отчего моё юное впечатлительное сердце пропустило когда-то удар...       Меня и теперь тянуло к нему со страшной силой, но уже как к другу и незаурядной личности.       — Нужно ехать. Дела ждут... – Аракчеев не любил сантименты, и потому, вернув Бикорн на голову, спешит проститься, прикладывая два пальца к виску.       Так я и думала, что он дезертирует... Все мужчины одинаковые: ты заботишься о них, переживаешь, а они корчат из себя героев, мол, посмотрите, какой я сильный и независимый!       Ну, ничего, это уже пройденный этап, ныне я знала, как укрощать упрямцев:       — Нет уж, сударь, изволь обождать. Вручу тебе кое-что к празднику. – Не давая шанса опомниться, я разворачиваюсь и убегаю в направлении столовой, жестом показывая, чтобы Аракчеев ждал меня на месте. — Я мигом! – добавляю чуть громче, скрываясь за дверями залы.       Мне вдруг вспомнилось, как хорошо нам жилось в прежние времена, когда столицу не сотрясали беспорядки и хаос. На Пасху мы обыкновенно обменивались яйцами, на масленицу – блинами, а под Рождество – соленьями и вареньем. Настасья Минкина, любовница Аракчеева, знала толк в закрутках: крепостная девка, ставшая почти женой графа, была, пожалуй, единственным его утешением в жизни.       Жаль, что Аракчеев так и не собрался духом, чтобы испросить у Александра разрешение на брак, возможно, он был бы теперь вдвое счастливее... Вон, Николай Петрович Шереметев, богатейший человек России, женился на крепостной актрисе – и ничего, общество отнеслось к его поступку благосклонно. Это ли не мотивация идти в отношениях с Минкиной до конца?       Скорее всего, Аракчеев не мог венчаться лишь по одной причине – боялся нанести вред имиджу августейшего покровителя. Ведь что для рядового дворянина является пустяком, то для фаворита равносильно промаху.       Жаль, что он так и не прислушался к моему совету и не смог осознать истину: правители уходят и приходят, а жить нужно успевать сейчас. Одной сплетней больше, одной меньше – не рассыплется самодержавный престол. Александр находился теперь в том положении, что свадьба временщика – это наименьшее, за что общество захотело бы его покарать.        — Алексей Андреевич, покорнейше прошу принять... – возвратившись из столовой, я взволнованно протягиваю другу большую коробку, сделанную по форме старинного немецкого домика, покрытого узорами древних германских племён – в таких обыкновенно продавали элитный чай. Помимо оного, я также положила внутрь постное печенье с корицей и апельсиновой цедрой, которое мы с Шарлем испекли поутру: — Ты не принял Андреевскую звезду от Государя, боясь пересудов в обществе, а ведь знаешь, что заслужил её... Но Рождественские подарки – иное дело: отвергнуть их – значит навлечь на себя беду, а я не желаю, чтобы мои друзья страдали в грядущем году, понимаешь? – и, не дожидаясь бурной реакции, прижимаю коробку к широкой груди, заставляя друга принять её чисто машинально.       Аракчеев рассеянно смотрел то на меня, то на коробку в руках, не зная, как поступить. Воспользовавшись его замешательством, я извлекаю маленькое зеркальце из кармана, собираясь с силами для последнего рывка:       — И ещё... – произношу тихим, но твёрдым голосом, разворачивая предмет лицевой стороной к другу, чтобы тот увидел, как сильно нервный недуг переменил его внешность. — Чаще служи себе, Алексей Андреевич... Не другим. – Коснувшись его скрещенных рук, держащих коробку, с пристальным вниманием заглядываю в омут напряжённых глаз. Акцент на последнем слове был сделан не случайно, речь шла об Александре, который привык выжимать из верных людей всё без остатка...       Приоткрыв коробку, я опускаю зеркальце во внутрь, улыбаясь одной из самых искренних и тёплых улыбок, дружеским жестом прикасаясь ладонью к его щеке. Аракчеев тотчас отмирает, перехватывая мою руку своей широкой дланью, склоняясь и оставляя на тыльной стороне кисти сухой поцелуй; холодные губы, как это ни странно, обжигают – маленькая капля нежности показалась мне целым морем, в которое хотелось погрузиться с головой.       — Благодарствуйте, Софья Алексевна... – переложив коробку в правую руку, граф накрывает мой подарок плащом, разжимая тонкие пальцы, не смея более удерживать мою ладонь. — Даст Бог, мы непременно свидимся, – вроде как обещает он, разглядывая меня с лёгким прищуром.       Блëклая тень накрывает его лицо при следующем поклоне; простившись, Их Сиятельство ускользает из дома, плотно прикрывая парадную дверь, до последней секунды не разрывая зрительного контакта.       Мысль, что этот великий человек остался совсем один в Петербурге, не имея рядом ни дружеского плеча, ни любящей женщины, не давала покоя. Аракчеев давно перестал верить людям... Натерпелся от них ещё в бытность свою воспитанником кадетского корпуса, где учились выходцы из богатых семей, которые презирали его – сына бедных помещиков – за безденежье и худородную родословную. Верно, поэтому он не принимал от Александра роскошных подарков, чтобы никто впоследствии не обвинял его в жадности, и не говорил, презрительно смеясь: «Дорвался беспризорный пёс до царской кормушки!»       Аракчеев неустанно доказывал погрязшему в пороках обществу, что существуют на свете вещи, которые невозможно купить за деньги. И верность занимала в этом списке главенствующую строчку.       Бой напольных курантов, размещённых в Малой гостиной, заставляет очнуться: часы пробили ровно девять вечера. Вспомнив, что нужно ознакомиться с посланием от Государя, я запираю двери парадной на засовы и выбегаю прочь из залы, попутно предупреждая камердинера об отъезде гостя. Остановившись против мраморного ризнера, на котором оставила заветный пакет, спешно выдвигаю крайний ящик с канцелярскими принадлежностями и, нащупав рукоять ножа в глубине, расправлюсь с верхним слоем пергамента.       Внутри обнаруживается толстый конверт – алый сургуч царского вензеля раскалывается от соприкосновения с острым лезвием. Мгновение – и вот я уже раскрываю белоснежные листы бумаги, сложенные один в другой, коих оказалось целых три.       На губах расцветает лучезарная улыбка, а сердце заходится лихорадочным волнением, отчего я начинаю дышать через рот, прячась в углу за высокими курантами и погружаясь в чтение.       Александр начал письмо с описания бытовых мелочей, кажется, имея цель подготовить меня к чему-то более серьёзному. В Вене, как оказалось, выпал первый снег: «Крыши городских зданий поутру покрылись ледяной глазурью...» – восторженно докладывал Император, описывая Рождественские гуляния австрийских подданных. В частности, он делился со мной впечатлениями, оставшимися у него от грандиозного гала-концерта, состоявшегося двадцать девятого ноября – сумасшедшее событие, о котором ещё долго будут помнить потомки: главный бальный зал Хофбурга, три тысячи человек народа, ослепительный блеск представителей дипломатического корпуса разных стран. Участники Конгресса пришли на концерт, кто с жёнами, кто с любовницами, а кто и с обеими сразу. За пюпитром оркестра — Людвиг Ван Бетховен.       В программе мероприятия впервые прозвучала Седьмая симфония. Алигретто. «Победа Веллингтона» – пьеса изображающая сражение между англичанами и французами при Виттории. Англичане "отправлялись в бой" под звуки гимна «Правь, Британия!» – у представителей английского корпуса разом пооткрывались рты от восторга.       Такого изящного фарса, прославляющего их господство над Европой, мир ещё не видывал. А контата «Минута славы» – как завершающий штрих этого пафосного, но поистине достойного мероприятия, вселила в зрителей уверенность, что они присутствуют при историческом событии. Подобного концерта, с таким огромным количеством приглашённых зрителей, прежде не устраивали. Успех представления был столь грандиозен, что выступление повторили – второго декабря и запланировали ещё один повтор в Рождество, с целью дать жизнь благотворительной акции.       Закрыв глаза, я попыталась вообразить себе тот мир, который столь красочно и подробно описывал Александр. Ах, как, должно быть, здорово встречать на улицах Вены первых министров Европы, беседовать в салонах с Гёте, поднимать бокалы с шампанским «Клико» во славу Моцарта, ставшего национальным достоянием не столь давно, и как, верно, всё это сложно передать пером!       Александр каждый день знакомился с новыми людьми, что не укрывалось от глаз бдительных шпионов, приставленных по приказу австрийского министра полиции к Российскому Императору. Канцелярские крысы преследовали его всюду!       Так, за ужином у Карла Зичи Александр и графине Вбрна спорили, кто переодевается быстрее, мужчина или женщина. Они заключили пари и удалились для переодевания в отдельные комнаты. Стяжать победу удалось графиня Вбрна, а на утро, едва солнце озарило заснеженный город, об этой истории трепались уже на каждом углу!       Этот рассказ обеспокоил меня; я вдруг подумала, что если приеду в Вену, то и за мной, как водится, установят слежку. Перспектива жить под надзором полиции казалась в высшей степени отвратительной, ведь даже при дворе я чувствовала себя в безопасности, а тут придётся существовать буквально под "лупой", и тщательнее, чем когда-либо, продумывая каждое своё слово и действие!       Добравшись до второй страницы, помеченной как «L2» – «Lettre 2» я убедилась, что дурное предчувствие меня не обмануло: Александр пускал пыль в глаза – стелил для меня "перину", подготавливая к болезненному падению.       Как выяснилось, его политические дела складывались не лучшим образом – не так, как докладывали о том в Петербурге. Камнем преткновения для всех держав стал "Польский вопрос". Речь Посполитая, ликвидированная без малого двадцать лет тому назад, неожиданно заявила о своём суверенитете, потребовав, чтобы члены Конгресса восстановили её территории в границах девяносто пятого года. Но страны-союзники, занимавшиеся когда-то разделом Шляхты, не желали отдавать "свои" земли обратно, так как Польша являлась "военным щитом" для каждой из них, в том числе и для России. Ныне Александр добивался шефства над герцогством Варшавским, чтобы впоследствии подарить ему независимость и тем самым избавиться от мук совести, ведь это его бабушка выступала когда-то идейной вдохновительницей уничтожения польской государственности. Вот только кто же позволит ему завершить дело миром?..       Другим негативным аспектом в международном споре "хочу-не хочу", выступала Франция, которую прочие державы, ведомые жаждой мести, мечтали загнать в дореволюционные границы, чему сами французы ожесточённо противились. Слава Всевышнему, что Наполеон успел примириться с Талейраном, мастером тонкой политической игры. Приехав на Конгресс, Жан-Морис с присущей только ему ловкостью не имея ни одной конкретной идеи в голове, перемешал европейцам почти готовый к тому моменту пасьянс, умудрившись вбить клин между Францией, Россией и Пруссией с одной стороны, и Англией, Австрией и Испанией с другой, благодаря чему он мог вести переговоры между двумя противоборствующими блоками, а не с каждой страной по отдельности. Талейран преследовал лишь одну осознанную цель – рассорить всех со всеми, и уже после, из полученного хауса, выловить тонкие нити влияния, чтобы управлять непокорными державами, как марионетками.       Слово за слово, Александр медленно, но верно, сводил мысли к печальному для нас обоих вердикту: он счёл разумным повременить с нашим Венским свиданием. Поскольку обстоятельства складывались не в его пользу, он не мог позволить себе злить собственное окружение, ведь одно дело, когда царь играет роль платонического Донжуана, поддерживая в свете имидж коварного сердцееда, что было на руку всем, и совсем другое – привезти "тайком" любовницу в штаб-квартиру русской армии и развлекаться с ней в тот момент, когда Государство испытывало трудности в переговорах. Свободно отдаваться любви – значит сделать себе подарок, который требовалось сперва заслужить. Александр не сделал пока ничего такого, что позволило бы России и, главным образом, "коронованному" генералитету гордиться им, стало быть, думать о личном удовольствии сейчас совершенно не к месту.       Он призывал меня оставаться сильной, обещал, что сделает всё от себя зависящее, дабы урегулировать ситуацию: «...к концу зимы, Mon Ange mignon, клянусь Вам создать для свидания те обстоятельства, кои уберегут нас от превратности судьбы. Оставьте печаль, и не воображайте худого. Верьте в своего Александра. В нас обоих...» – последние строчки были пропитаны сожалением. Я видела, что Александр ничуть не кривил душой, сообщая о невозможности сократить часы разлуки. Более того, он сознавался в собственных дипломатических промахах, о которых в России пока ещё не подозревали, получается, что доверял мне...       Третья страница, «L3», подтверждала эту мысль: Александр обращался ко мне с болезненной нежностью, что укрепило идею составить для него такое письмо, которое принесло бы ему покой, а не волнение. Ответ должен получиться трепетным, снимающим с Александра вину за сей скорбный промах; моя основная задача сейчас – не дать ему пасть духом, убедить, что, даже находясь на расстоянии, мы надёжно привязаны друг к другу. Ведь такова суть истинной любви – заботиться о своём избраннике.       С моей стороны было абсурдно роптать на судьбу и обвинять её в неудачном раскладе Венских событий. Но узнать о крушении планов в преддверии Рождества, когда уже столько всего распланировано, было по-настоящему жестоко. Обида жгла меня изнутри: теперь Наташа поедет в Вену одна, а мне, в лучшем случае, повезёт присоединиться к ней в начале февраля... Я не видела Александра три месяца и не увижу ещё ровно столько же! Разлука растягивалась на полгода...       Только теперь мне стало ясно, о чём говорила моя Матушка: что значит чувствовать себя "вдовой при живом муже"... Но едва эта мысль проникла в разум, я немедленно её раздавила, вспоминая прежние свои слова и слова Наташи: «Твоя Маменька – есть твоя Маменька, а ты – есть ты». Всё верно: я – не она! Чувствовать себя одиноко подле супруга возможно лишь в том случае, если совсем его не любишь; уезжая на войну, отец наверняка надеялся, что мою мать сбережёт сила их общей любви, которой, как оказалось, не существовало вовсе... Однако моей любви не страшны расстояния. От разлук огонь в сердце разгорится только жарче, и великая любовь станет ещё более сильной.       И пусть сейчас я чувствовала ужасное огорчение из-за порушенных планов, важнее было другое – Александр жив и по-прежнему ко мне не равнодушен. Я также вспомнила слова Чаадаева о том, что нельзя замыкать жизнь на одном человеке, пусть даже на возлюбленном. Незримая поддержка друзей, каждый из которых что-то переменил во мне, оставив яркий след в беспокойной душе, помогла мне сделать необходимый вдох.       Прикрыв веки, измождённо прислоняюсь затылком к стене, вслушиваясь в размеренное тиканье курантов под боком. На круглом циферблате, в перламутровых волнах под стрелками "ходили" картонные кораблики – туда-сюда, издавая успокаивающий стук, создающей в пустой холодной зале невообразимый уют.       Я подумала, что лист «L2», содержащий политическую информацию, был самым опасным, потому бросила его в огонь вместе с конвертом, а два других, исписанных словами любви и мелкими обыденными подробностями Венских каникул, решила оставить при себе, чтобы перечитывать одинокими зимними вечерами. Для пущей надёжности я разворошила кочергой искрящиеся угли, создав весьма сильное пламя, и не отстранилась от камина до тех пор, пока бумага не превратилась в пепел.       И стоило мне только подумать о том, что было бы неплохо теперь разыскать Матушку, как она обнаруживается аккурат за моей спиной; лицо её по-прежнему не выражало никаких эмоций:       — Немедля проследуйте за мною в спальню, – произносит сухим, не терпящим возражений тоном, после чего разворачивается и спешит удалиться прочь.       Обращение на "Вы" сулило неприятности, но на сей раз я решила, что не стану прятаться, потому что так дальше продолжаться не может – пора заявить Матушке о своей самостоятельности.

⊱⋅ ──────  • ✿ •  ────── ⋅⊰

      Хозяйская комната помещалась на третьем этаже и занимала пространство вдоль левого торца.       Окна в ней выходили сразу на две стороны: в Юсуповский сад и во тьму замызганного грязью переулка. Осторожно постучав в дверь, не услышав заветного отклика, я прошмыгнула в помещение зайцем, бесшумно прикрывая створки.       Внутри стоял густой полумрак: ещё не все свечи в настольных и подвесных канделябрах обзавелись пламенем. Блёклое свечение уличных фонарей, льющееся сквозь широкие окна левой стены, образовывало тусклую оранжевую дорожку, которая тянулась вперёд в направлении балкона, пересекая широкое пространство, уставленное разнообразной мебелью, и обрывалась где-то на середине комнаты, не имея силы охватить её целиком; следуя по этой бледной тропинке неподвижного света, приближаюсь к балконным дверям, против которых стояла Матушка, не пожелавшая разворачиваться ко мне лицом.       Смекнув, что ей нужно время собраться с мыслями, покорно отступаю в сторону; возле балкона сформировался своеобразный этаблисман из нескольких пуфов, софы и чайного столика, а чуть поодаль, примыкая вплотную к стене, размещался старенький спинет – небольшой клавишный инструмент, разновидность клавесина, имеющий один мануал и один ряд струн. От вида сего инструмента меня окутывает приятная ностальгия: в детстве Матушка лично преподавала мне нотную грамоту – так, как её саму обучал когда-то отец, отставной музыкант придворных Императорских театров.       Перед глазами предстал образ зимнего вечера, тьма этой самой опочивальни, выхваченной всполохами ярчайших огней десятков напольных держателей, кои Ma-ma выставляла кольцом вокруг спинета для большей концентрации света, чтобы не портить мне зрение, когда мы занимались в сумерках. И до самой смерти я не забуду шелест нотного сборника, завывание злой вьюги за окном и перламутровые разводы розового муара её платья, бликующего серебром, шуршащего при малейшем движении.       В те времена мне доводилось носить тугой корсет, выписанный доктором для исправления каких-то там кривых позвонков, неверно сросшихся при рождении, формирующих кривую осанку. Дышать в том корсете, а уж тем паче заниматься музыкой, было неимоверно трудно, особенно для маленького ребёнка, ничего ещё не знающего о трудностях взрослой жизни. Матушка утешала меня, как могла, объясняя, что все самые красивые женщины Европы, принцессы и герцогини, издревле носили корсет, ввиду чего их осанка становилась ещё более величественной. Мысленно спасаясь от дискомфорта, я воображала, что нахожусь во дворце; что кто-то очень главный в России назначил меня Великой Княжной, и потому мой долг – снести испытание корсетом с достоинством, как надлежит делать истинной царевне. Воображение – великая вещь, оно не раз помогало мне сносить боль.       Матушка так хорошо играла на клавишных инструментах, а я, к сожалению, не оправдала её надежд, так как имела дурной от природы слух, поэтому уровень моей игры оставлял желать лучшего...       — Мне надлежит открыться Вам... – голос матери раздался столь внезапно, что я невольно затаила дыхание, боясь спугнуть момент. Не отводя взора от покрытого инеем стекла, она шумно выдыхает через рот, сжимая клетчатый платок в руках: — Я осведомлена о Вашей беседе с Натальей Яковлевной во всех деталях, – выдаёт сухо, как факт, преисполнившись львиной уверенностью.       Меня точно ледяной водой окатили... Приоткрыв рот, в изумление смотрю на её белокурый затылок, чувствуя, как полыхают щёки:       — Вы подслушивали, Madame?.. – едва не задохнувшись от возмущения, выхожу на середину комнаты, грозно сводя брови к переносице. Услышанное произвело на меня самое негативное впечатление, ибо шпионил за мной не кто-то, а родная мать!       Но вместо того, чтобы принести извинения или, по крайней мере, стыдливо потупить очи, она кривит рот в ироничной усмешке:       — Да... И в том стыда не вижу. Вы моя дочь, и мне довлеет знать обо всём, что сидит у Вас на уме. – Это не было похоже на оправдание, зато теперь мне стало ясно, что любопытство в нашем роду, как и любовь к искусству, наследуется по женской линии.       Развернувшись в пол оборота, она горделиво вскидывает подбородок:       — Считаю своим долгом сообщить, что я отпускаю Вам непокорность Вашего сердца... Вы прощены, сударыня. Не следует нам более серчать друг на друга. – Кажется, сие означало, что наша маленькая война благополучным образом завершилась. Но... как это возможно? Матушка изъяснялась так, словно именно я подслушала её разговор под дверью, а не наоборот! Меня трясло от возмущения и несправедливости выдвинутых суждений... За что меня теперь простили? За право на личную жизнь или за то, как часто я искала способ примириться?       Впрочем, дальнейшего протеста не последовало, поскольку вид блеснувших в полумраке слёз матери остудил моё беснующееся сознание. Нечасто я видела, как она плачет, ввиду чего идея устроить скандал растворяется в естественном желании утешить дорогого человека, подарившего мне жизнь.       Прижав платок к губам, обхватив себя свободной рукой за талию, Ma-ma устремляет взор к полу, напрягаясь всем телом:       — Я не подозревала доселе, что Вы имеете склонность к трезвым мыслям... – молвит она на всхлипе, тем самым показывая, что материнское начало взяло верх над светской учтивостью. Несомненно, за её словами скрывалось нечто большее, чем жажда родительского превосходства – должно быть, то было желание защитить единственную дочь: — Мне думалось, что я знаю Вас превосходно, как себя саму... Но теперешний вечер разубедил меня в оном суждении совершенно: Вы сделаете много других ошибок, но не моих... – и, бросив тяжёлый взгляд из-под ресниц, она принимается медленно бродить вдоль балкона. — Коль возымели строптивость ступать тропой войны, вынуждена просить Вас держаться назначенных Вам покровителей. Уж они, надо думать, сориентируют Вас в придворных интригах, когда придёт время... – очевидно, Матушка подразумевала Аракчеева, чьё неожиданное появление в доме стало своеобразным показателем моего нового статуса. Верно, она убедила себя, что Государь действительно обо мне заботится, раз определяет в друзья всесильных протежёров.       Тем не менее, я осмелилась её поправить:       — Позвольте! Алексей не мой покровитель, он друг мне! – нервно перебирая шёлковую бахрому шали, смотрю на неё с осуждением. Меня коробило от слова "покровитель", ведь я знала, что любовь Александра проявляется в несколько иных формах, нежели во внешнем лоске – в доверии, которое он выражал множеством разных способов, в том числе открывая свои политические промахи, не боясь получить от меня удар в спину.       — Одно другое не теснит... – Матушка лишь безразлично отмахнулась, прикладывая платок к лицу. — Дружба – лучшая форма защиты. Не бросайте тех, кто проявляет к Вам живой интерес. Государь – этот притворщик – не всегда будет на Вашей стороне... – признаётся с горькой усмешкой. — Поймите, я верю Вашему сердцу и вижу, что ради своего избранника Вы готовы, если не на всё, то на многое. Но угодно ли ему жертвовать ради Вас тем же? Знайте, что я не имею на него надежды... Государь не в силах защитить даже себя, так как же, помилуй Бог, он убережёт Вас от врагов? – в зелёных омутах плескался ужас; Матушка подозревала, что Александр неминуемо проиграет схватку с заговорщиками.       Пусть так... Это её право. Однако, причём же здесь я? С любовницами, как правило, расправляются в крайнем случае. Наверное, для неё я так и осталась маленькой девочкой, не умеющей за себя постоять – отсюда и недоверие.       — Многие из тех, кто повинен в гибели Павла Петровича, ещё живы... – лицо матери приобретает задумчивое выражение; неосознанно опустив плечи, она замедляет шаг. Судя по всему, в ней сидел глубинный страх переворота, как и в каждом из нас. Русские люди всегда остро чувствуют движение сотен нитей, управляемых невидимым кукловодом – было глупо надеяться, что нового заговора не сложится... Сложится.       Я терпеливо ожидала продолжения, то и дело кидая беспокойные взгляды в окно, пока к горлу не подступил нервный смешок:       — Матушка, неужто Вы уверовали, что меня убьют? – догадка эта казалась абсурдной, и потому я невольно рассмеялась, переполошив взволнованную мать.       — Господь с Вами! – испуганно лепечет она, наскоро перекрестившись. — Вы же понимаете, сударыня, что "они" способны сделать стократ хуже... Павел Петрович – мир его праху – сказал мне однажды: «Смерть при дворе – подарок. Никогда я не боялся смерти, но мысли "их" внушают страх. "Они" не гнушаются ломать судьбы людей, наслаждаясь скорбью избранных жертв» – так он сказывал…       Её претензии задевают меня за живое; крамольные речи на ночь глядя пугали неимоверно. Почему она не верит Александру до крайней меры? Ведь и мысли не допускает, что в череде дворцовых переворотов может однажды наступить слом.       — Матушка! – ревностно вспыхнула я. — Александр не допустит трагедии! Наши отношения никоим образом не обернуться общественной демонстрацией – не подорвут престиж Империи! Будет Вам в Государе сомневаться! Он переменился чрезвычайно и более не трус, слышите? – повысив голос, я грешным делом переступаю черту дозволенного, подталкивая мать к ответному взрыву.       — Ему следовало набраться смелости и, не гнушаясь крови, вздёрнуть заговорщиков ещё тогда, в начале века, и теперь мы бы все жили спокойно! Но он миловал их, оскорбив память отца, приучив подданных к мысли, что убийство Божьего помазанника – пустяк! Лёгкое, выходит, дельце – сперва удавку на шее скрутить, а уж опосля на колени падать, моля о пощаде: «Прости, Матушка-Государыня, не уберегли мы нашего уродца! Ради Христа, прости! Что хочешь с нами делай, хочешь – казни»! А надо, надо было казнить! – процитировав строчки из покаянного письма Алексея Орлова к Императрице Екатерине, в коем тот винил себя в гибели её царственного супруга Петра Фёдоровича, Матушка презрительно сужает глаза.       Меня пробрало холодом от её слов... Ростопчин лишь в начале века снял копию с третьего "покаянного" письма Орлова и тайно привёз её в Тверь к Екатерине Павловне для ознакомления.       О существовании этого документа при дворе знали единицы, даже Александр не был первое время сведущим в подробностях дворцового переворота, в ходе которого был свергнут его дед, Пётр III. Каким же образом о нём могла прознать моя мать, долгое время жившая в Париже?       — Откуда Вам известно?.. – у меня мурашки побежали по спине, а сердце болезненно сжалось, обременённое безотчётным страхом.       — Глядите, в чём тайну сыскала! – впервые на моей памяти Ma-ma снизошла до желчной иронии: — Грешно не ведать того, о чём судачит вся «Апрашка»! – жёстко отрезает она, намекая, что шила в мешке не утаишь.       Так или иначе, Матушка ясно дала понять, что в полной мере осведомлена о сути дворцовых переворотов, а я, мол, круглая дура, раз позволила себе лечь в постель с убийцей. Ей было невдомёк, что вина Орлова, как и вина Александра, не столь очевидна, как кажется на первый взгляд, поскольку заключалась не в грехе убийства, а в малодушии, за что они оба давно уже поплатились. Я не хотела оправдывать Александра – он виноват, спору нет, однако делать из него прямого душегуба тоже несправедливо.       — Вы о многом не догадываетесь... – замечаю в мстительной манере, подразумевая не только историю дворцового переворота, устроенного Екатериной, но также историю Александра.       Матушка лишь тихо рассмеялась:       — Уж я поболее пожила на свете и куда лучше знаю устройство сего мира, – подчёркивает в важном тоне, едва ли сознавая, насколько сильно меня разозлила... Опять этот самонадеянный тон, опять она мнит себя просвещённым во всём существом!       Обуздав порыв негодования, стараюсь сохранить хладнокровие:       — Покуда так, Madame, тогда Вам должно быть известно, что Орлов – не убийца. А Ростопчин – старый враль! – цежу сквозь зубы от обиды, всецело наполняясь желчью. — Ваши сведения ложны, и не следует помышлять, будто бы знаете, как устроены дворцовые перевороты... Вы принимаете за достоверные факты самые гнусные сплетни. В чём же тут признак ума? – импульсы задетого самолюбия топятся в болоте невыраженных слов и поступков, которые теперь я не имела воли скрывать, уверенно расправляя плечи.       — Орлов – не убийца? – она вновь рассмеялась, но теперь уже по-настоящему, забористо, смещаясь к гобеленовой софе. — С чего Вы так смешно судите? – Матушке казалось, что она знаток придворных интриг, поскольку дружба с Павлом Петровичем, якобы дала ей ключ к секретам дворцовой жизни. Но это я, а не она, прожила при дворе десять лет, это я общалась с людьми разных чинов и званий, собирая правду о прошлом России по крупицам, это я утешала Александра подле надгробия его отца и это я, в конце концов, привечаю Сперанского и Аракчеева – самых видных политических деятелей современности.        Пусть мне не по силам предотвратить зреющий в стране заговор – да и кому под силу? – но я точно знаю, как следует держаться при тех обстоятельствах, и на кого опираться в случае возникновения реальной опасности. Матушка не понимала мотивов заговорщиков и близко не подозревала, насколько каждый из них зависит от другого и как очевидный на первый взгляд факт может оказаться ложным при ближнем рассмотрении.       — Я говорила с ним... – с трудом подавив удушливый жар, идущий из глубины лёгких, я на мгновение перестаю дышать. — С Орловым. – Мой голос не дрогнул, а лицо приобрело нечитаемое выражение. Нервная дрожь пробивает всё тело; я и сама испугалась собственных слов...       Тогда, наконец, Матушка первый раз посмотрела на меня чистым, лишённым надменности взором. Да так, что у меня душа ушла в пятки, и я непроизвольно прикусила губу.       Застыв на месте, она тотчас, как подкошенная, плюхается на софу, хватаясь рукой за сердце, поражённая моим ошеломляющим признанием. Испугавшись за её здоровье, я подбегаю ближе, останавливаясь в трёх шагах, стараясь оправдать свой глупейший поступок молодости:       — Не серчайте, прошу Вас! Я писала Орлову через его дочь, Анну Алексеевну, бывшую фрейлину Большого двора. Спешу заверить, что дело это давние, приключившиеся по первому году службы – беспокоиться не следует. Последствий не предвидится, как Бог свят, правду говорю! – мне становится страшно от вида обомлевшей матери – от её нервно поджатых губ и бледного цвета кожи.       — Да как ты... посмела?.. – за отрывистой фразой угадывался страх возмездия. Ужас, охвативший её, нашёл отклик и в моём сердце, стучащем уже где-то в горле. Конечно, с моей стороны было беспечностью тревожить покой самого опального человека в стране, но ведь прошлого не воротишь, к чему переживать?..       Вся та грязь, что мне открылась, напротив, сослужила добрую службу, ведь теперь я знала больше, чем надо о том, какие люди окружают Александра ежедневно.       Молча усевшись на широкий пуф, что стоял напротив софы, понуро опускаю голову, задумчиво рассматривая затейливый узор на ковре. Мысленно возвратившись к этой злополучной истории с посланием, вспоминаю, что Екатерина Павловна, как и я, не поверила байкам Ростопчина... Более того, оригинал третьего письма Орлова к Екатерине в глаза никто не видел; Растопчин уверял, что снял копию при разборе бумаг покойного Императора Павла, но ему доверять – себе дороже. Он намеренно создал миф вокруг фигуры Орлова, преследуя сугубо личные интересы.        Растопчин был человеком с дурной репутацией: он спалил Москву, запретил эвакуацию сокровищ Кремля... Да на нём клейма негде ставить! Орлов всю жизнь стоял у него как кость в горле, и потому он не нашёл ничего умнее, чем сплести интригу.       Всё в том послании казалось смешным и странным: во-первых, орфографические ошибки, несвойственные перу Орлова, во-вторых, манера речи, разительно отличающаяся от той, какая наблюдалась в предыдущих двух посланиях, и, в третьих, кощунственное апеллирование к брату Григорию, фавориту Екатерины, которым Алексей Орлов якобы хотел прикрыться:        «Матушка, милосердная государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка – его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя!       Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Фёдором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневали тебя и погубили души навек» – строчки сего "исторического" документа намертво отпечатались в сознании. Мне до сих пор не верилось, что Алексей Орлов мог написать «помилуй меня, хоть для брата», так как о его бескорыстной любови к Григорию было известно всем.       Впоследствии я спрашивала современников, близко знавших Орловых, что они думают на сей счёт, и все в один голос подтвердили: «Алексей скорее бы умер, чем стал бы в открытую щеголять именем брата». И потом, что это ещё за попойка, в ходе которой скончался Пётр Фёдорович?       Он ведь давно лежал при смерти: в двух предыдущих письмах Орлов слёзно молил Екатерину прислать врача в Ропшинский дворец, где содержался царственный пленник – Государь к тому моменту уже не двигался и не говорил. А тут, по словам Ростопчина, Пётр Фёдорович вдруг вскочил и сел играть с гвардейцами в карты? Да Орлов бы голову оторвал сослуживцам за несоблюдение субординации и дисциплины, ведь их поставили охранять свергнутого Императора, важнейшего политического заключённого в России – пить в таких обстоятельствах равносильно диверсии.       Байку с попойкой возможно сочинить в том случае, если не знаешь содержания подлинных отчётов. Ростопчин предыдущих писем Орлова не видел, поэтому и напридумывал полнейшую околесицу. К тому же, он оболгал ещё одного человека «заспорил за столом с князем Фёдором...», сей князь – Фёдор Сергеевич Барятинский. Согласно исследованиям Екатерины Павловны, Ростопчин имел все основания не любить эту фамилию. В молодости у Ростопчина был конфликт с племянником князя, и письмо «Орлова» является своеобразной местью всему этому роду.       Что до самого Орлова, который изображён трусливым, жалким, пьяным плебеем, существует несколько причин, почему Ростопчин мог его не любить.       — Ежели имеете намерение попрекать меня – воля Ваша, противиться не стану... Но для начала выслушайте, – говорю вполголоса, не поднимая головы. — В последнюю декаду минувшего века у Ростопчина случилась ссора с Никитой Петровичем Паниным, а дочь брата Алексея – Владимира – являлась его женой. Ростопчин желал насолить всему этому роду, включая женскую половину, ведь после убийства Павла, да упокоит Господь его душу, стараниями Панина Орлов был вызван из заграничной ссылки, в то время как сам Ростопчин по-прежнему оставался в полу-опале. А памятно ли Вам, как Орлов примирился с Дашковой? Ростопчин и тут локти кусал, потому как Дашкова много ему покровительствовала, но, простив Алексея, забросила сентиментальные порывы. Вспомните: Дашкова ранее считала Орлова «слабохарактерным» и упрекала за то, что он не хотел идти «до конца» в их общем деле. О том многие знали, она не стеснялась в выражениях, не боялась опалы... Разве же сие не доказывает, что Алексей Орлов не тот, кем его почитают нынче клеветники?       Кажется, мои слова скользили у матери мимо ушей; она смотрела куда-то сквозь меня, поставив локти на колени, прижимая кулаки к подбородку вместе с зажатым между пальцев платком.       Ввиду этого, стараюсь говорить мягче и медленнее, дабы не доводить её до срыва:       — Вы сами не раз поминали, что Павел Петрович позволил Орлову избежать сурового наказания; высочайшей милостью Алексей Григорьевич отбыл заграницу, в отличие от той же Дашковой, которую Государь велел сделать затворницей в далёкой деревне. Её он не простил, и более других считал повинной в случившемся. А Батюшка наш, знаете ... – добавляю дрогнувшим голосом, поймав на себе испуганный взор изумрудных очей. — Да-да, Ваш супруг, Алексей Васильевич, ведомо ли Вам, что он водил дружбу с Орловым и до последнего часа веровал, что тот откажется от участия в перевороте? Выходит, что мой Батюшка – дрянной «попуститель», так, кажется, Вы некогда отзывались об Александре? Неужто теперь отдадите приказ ненавидеть родного отца? – вынув своеобразный козырь из рукава, я открыто показала матери, насколько далеко зашла в изучение придворного мира.       Если она презирала Александра за попустительство, считая, что он недостоин покаяния, пусть тогда играет честно и скажет то же самое о Батюшке – человеке, коего всю жизнь ставила мне в пример. Этим заявлением я также напомнила, что человек у власти – существо неоднозначное и что грешно подвергать гонению тех, о чьих душевных терзаниях ничего не знаешь.       В отличие от неё, я лучше ориентировалась в системе придворных координат, так что трястись за мою дальнейшую судьбу не стоило... Мир отроческих иллюзий я покинула давно, и потому отдавала себе отчёт, в какую опасную игру ввязалась. Единственное, чего мне не доставало – это практики, а уж теории хватало в избытке.       — Как же это.... Алексей – и с Орловым!.. – узнав, что бывший супруг прятал пудовый скелет в шкафу, Матушка отклоняется на спинку софы, утирая бегущие по щекам слёзы. Мне, как любящей дочери, тяжело было наблюдать за её страданиями...       Неужто за всю жизнь она ни разу не спросила у отца о его военном прошлом? Или он намеренно не позволял ей совать нос не в своё дело? В таком случае, отчего бы не обратиться к логике?       Батюшка служил в Лейб-гвардии Конного Полка, командиром которого был Григорий Орлов – брат Алексея. Очевидно, что они все друг друга знали! Всё дворянство поголовно в тот год горланило о перевороте; заговорщики по лицам определяли, кто к какому клану имеет принадлежность.       Батюшка был человеком благородным, и если к началу мятежа его не устранили – значит, на то были особые причины, или скорее воля могущественного покровителя... Алексей Орлов – дерзкий, яркий, хлебосольный гуляка, душа любой компании. Батюшка – великодушный педант, образец юношеского здравомыслия. Что эти люди нашли друг в друге? Что заставило ушедшего на покой Орлова, имеющего опальную репутацию в обществе, ответить на письмо дочери человека, которого когда-то предал? Вероятно, с моим отцом его соединила молодость и любовь к жизни. Противоположности, как известно, притягиваются... Между ними частенько вставали гвардейцы, чтобы загадать желание, как между близкими друзьями, носившими одинаковые имена. Разъединить их смогла лишь политика; разные взгляды на то, что из себя представляет государственное благо.       Вера друг в друга жила в них до последнего дня – один не выступил против другого, не попытался устранить или причинить вред. Верно, их прельщала надежда на лучшее: что возникшая политическая "проблема" рассосётся сама собой.       — Орлов изволил прислать мне часть своей армейской переписки с Батюшкой... Ежели будет угодно, я отдам её Вам для прочтения – поддавшись вперёд, дрожащими пальцами дотрагиваюсь до запястья матери, на свой страх и риск поднимая глаза. — Я более приспособлена к выживанию при дворе, чем Вам думается... Александр и я, мы готовы. Он ведь давно ищет способ претворить в жизнь сыновнее возмездие... И потому не отступит…       По мере того, как я рассказывала, меня накрывали самые разнообразные чувства, по телу будто прошёл колючий импульс, уши пылали, а верхние зубы совершенно сцеплялись с нижними, и под конец уже почти было зарыдала:       — Не думайте, что я возьмусь подвергать себя безрассудной опасности. Коль станет невмоготу, я удалюсь от двора, обещаю... – клятвенно заверяю я, нисколько не покривив душой. — Но сейчас позвольте мне быть с ним... Ведь я же люблю его! – бросаю со слезами на глазах, завершая тяжёлый монолог. Тепло струилось по сердцу, воспоминания всколыхнули любовь к родителям и тоску по беззаботным временам отрочества.       Неожиданно с губ матери слетает смешок, полный боли, лишённый ироничного подтекста, словно сквозь остатки засевшего в ней упрямства к ней пришло смирение, которое пока ещё было сложно усвоить...       — Меня устроит, если ты останешься честным человеком... – мерцающие влагой глаза глядели открыто и ласково. Привычным движением сжав мои ладони в ответ, она решает, покамест, довериться моему порыву следовать избранному пути. В тяжкое время душевных мук и телесных страданий я постоянно видела искреннюю любовь и самоотверженность с её стороны и потому не представляла, как можно жить без материнской поддержки.       — Так, стало быть... мир? – вопрошаю робко, опускаясь на колени, взирая снизу вверх на ту, кто наконец-то шагнул мне навстречу. И всё же Матушка продолжила плакать, отвернувшись в сторону.       Благо, это были уже не истерические рыдания, а слёзы облегчения, вместе с которыми уходили страх и отчаяние, владевшие её душой всё то время, что она провела в одиночестве. Довериться мне оказалось непросто, а ведь впереди нас ждал долгий и серьёзный разговор: об отце, о нашем прошлом, об Александре – одного дня не достаточно, дабы поставить точку в этом споре, однако мне было важно, что теперь Матушка знает чуть больше о моей жизни, открыв, возможно, что-то новое для себя...       Сложив платок, она приподнимает голову, обмахиваясь ладошкой в попытке успокоить себя, после чего, отбросив мои руки, поднимается с места, совершая глубокий вздох:       — Мир?.. До мира нам ещё ругаться и ругаться! А пока перемирие, сударыня, не более... – таков был её окончательный вердикт. Оправив складки струящегося подола, она возвращается к балкону, делая знак рукой, чтобы я оставила её одну.       С минуту просидев на коленях, я покидаю комнату, будучи опустошённой, но очень счастливой. Нам обоим требовалась передышка.

⊱⋅ ──────  • ✿ •  ────── ⋅⊰

      По окончании беседы, сулившей надёжный мир в скором будущем, мне стало значительно легче на душе. Недоговорённость между мной и Матушкой осталась позади, что позволило дышать полной грудью.       Приближалось время ужина. Решив созвать всех близких к столу, я заглянула в комнату брата, надеясь, что Шарль уже закончил с уроками, но, не обнаружив его на месте, поспешила пройти в собственную опочивальню, подумав, что он, верно, дожидался меня внутри.       Шарль был в восторге от состоявшейся поездки на вторую Родину и специально для этого дела завёл отдельную тетрадь, которую собирался посвятить заметкам о России. В большей степени он записывал в неё новые слова и неслыханные обороты русской речи, которые зачастую даже я не могла истолковать. Так для нас стало открытием, что «байдак» – это особый род промысловых судов на Днепре, его притоках и на Чёрном море; «кавыглаз» – задира или наглец, а «тарсун» – креплёная молочная сыворотка, рецепт которой русские купцы позаимствовали у восточных народов России. Однако каникулы заиграли красками далеко не сразу. Поначалу Шарль терзался эмоциональным потрясением из-за резкой смены климата и новизны ощущений.       Во Франции ряд подобных симптомов называют: «Dépaysement» – это чувство дезориентации, которое испытывает человек, оказавшийся в другой стране, где всё ему чуждо и непонятно. Не сказать, что брат с открытым сердцем принимал абсолютно всё, что встречал на пути... Особенно его огорчила тусклая Петербургская природа; он не любил холод, не любил серость, поэтому первые несколько недель чувствовал въедливую печаль, притупляющую радость от путешествия. С ним трудно было не согласиться: Петербург поздней осенью и в первую пору зимы напоминал чёрно-белый рисунок – тень жизни.       Пасмурное небо отнимало у предметов яркие цвета: всё бледнело, всё менялось под этим перламутровым небосводом. На свинцовых волнах Финского залива чёрными точками скользили корабли; сумрачный свет едва отражался от муаровой глади вод и ему недоставало силы осветить паруса далёких судов; их размытые силуэты неясно вырисовывались на покрытом мутной дымкой горизонте. Как же тут не впасть в уныние? Любой бы загрустил... Ведь даже я, давно живущая в Петербурге, время от времени сетовала на серость, да так, что приходилось занавешивать окна, дабы не видеть удручающего состояния бесцветной столицы.       Всё изменилось с наступлением холодов, принёсших в Петербург большое количество снега, столь непривычного для взоров привыкших к лёгкой пороше европейцев. Очнувшись, Шарль открыл для себя загадочную меланхолию северных народов и постиг, вслед за сим, очарование однообразной северной поэзии... Я была рада улучшению его состояния и возрождению былого интереса.       Остановившись подле окна в коридоре, осматриваю беглым взором Садовую улицу, отмечая, что погода по-прежнему вдохновляла: холодный ветер мëл мелкую снежную крупу по пустым улицам вечернего города, заставляя патрульных зябко кутаться в шинели, топтаться на месте и прятать лица в колючие воротники. Несмотря на первый месяц зимы, сугробов намело как в феврале, и это побудило Шарля окрестить Россию «Снежным королевством».       Теперь он меньше обращал внимание на шероховатости русской культуры, стараясь замечать лишь хорошие стороны, потому как плохие есть у каждого государства. Крестьянский быт более не пугал его, а вид встречаемых на пути бородатых мужиков не бросал в дрожь; их необычный говор, своеобразные манеры поведения вызвали интерес, и наряду с этим – ранили сердце. Деспотизм, царящий в низших сословиях мог шокировать, пожалуй, любого ребёнка – не только иностранца, но и русского – поэтому я старалась не водить брата в те места, где можно было увидеть пьяных помещиков, проигрывающих в карты своих "холопьев" или публичные уличные экзекуции.       Зайдя в комнату, первым делом обнаруживаю Наташу, сидящую на кровати, и лишь затем – Шарля, устроившегося в кресле-качалке: на нём была батистовая рубаха и пунцовый жилет, расшитый зелёными ветвями оливы, но отсутствовал галстук – обязательный элемент мужского костюма.       — Ужин готов, други мои, надобно спускаться, – объявляю на ходу, прикрывая дверь и выскальзывая на середину комнаты, попутно снимая "купавинку" с плеч, стараясь ничем не выдать своего нервного состояния, сложившегося после разговора с матерью.       Опустив шаль на Курульное кресло, краем глаза замечаю, что друзья как-то странно переглядываются; в комнате висело напряжение, чего в упор не наблюдалось, когда я уходила.       — Стряслось что-то дурное? – нутром почуяв неладное, медленно перевожу взгляд с наигранно-безмятежного лица подруги на взволнованного брата, сцепляя руки в замок. Я отсутствовала всего ничего – минут сорок, не более, что они уже успели натворить за это время? Сердце вновь замирает, а после начинает гулко стучать о рёбра, с каждым мгновением ускоряя темп.       — Шарль имеет сообщить Вам нечто весьма занимательное... – безобидно начинает Натали, обращая внимание на трепещущего подростка в углу, призывая того проявить смелость. Но Шарль лишь озадаченно выпучил глаза, виновато повесив голову, как если бы натворил нечто из ряда вон выходящее.       Да что тут у них происходит?!       Не дождавшись его бенефиса, Натали берёт ситуацию под личный контроль, примечая неописуемое волнение, исказившие мой одухотворённый лик:       — Мне стало известно, что Ваш брат с неделю назад получил письмо от одного из Ваших лицейских товарищей – оттого и стыдится, что запамятовал отдать его днями, – быстро тараторит она, словно вызубренный отрывок из пьесы.       — Какое письмо?.. – в который раз за вечер мне становится дурно; уличив брата в скрытности, терпеливо дожидаюсь, когда он соизволит открыть детали. Нет, правда, что за письмо? Почему кто-то из лицеистов писал мне через Шарля, а не через почту, как обычно? Это было уже второе послание за вечер, потревожившее мой душевный покой!       Нахмурившись, Шарль неловко мнëтся, закусывая нижнюю губу, прямо как я, когда испытывала сильную тревогу:       — Я обратился к Наталье Яковлевне, дабы упросить её выступить посредником в нашем разговоре... А на конверт наткнулся с часу назад, право, не ведаю, как мог забыть о нём... – встретившись взглядом с Наташей, он словно призывает её к какому-то действию; она тотчас тянется к карману платья, вынимая маленький белый квадратик, протягивая его в мою сторону.       Открыв уже распечатанный конверт, я с удивлением обнаруживаю, что письмо составлено на русском – писал Пущин, причём слог его был непозволительно откровенным...       На ознакомление с текстом ушло меньше минуты: постепенно, строчка за строчкой, страх всё глубже проникал в сознание, не оставляя ни единого шанса принять произошедшее за шутку. Теперь понятно, почему Натали и Шарль находятся в таком чрезмерном напряжении...       Это было настоящее любовное послание!        «Не смея ни к чему Вас обязывать, молюсь о том, что моё признание отыщет снисхождение в Вашем сердце...»       Я подозревала, что Пущин имеет опасную склонность к любовному поветрию – Горчаков предупреждал меня об этом ещё в первую нашу встречу, но тогда, кажется, я не предала его словам значения, а зря! Ужас и смятение завладели моей трепещущей душой. Бесспорно, этот мальчик не виноват, что влюбился... Я одна во всём виновата, мне следовало держаться особняком и не переходить черту дозволенного! Этикет ведь затем и создан, чтобы беречь людей от ложных чувств, кои вырастают из фривольных сношений.       — Да как же это?.. – не в силах более стоять, обхожу Курульное кресло и приземляюсь прямо на шаль, не заботясь о её сохранности. Рука с письмом безвольно свисает с подлокотника, а другая, сжавшись в кулак, придерживает голову у виска, упираясь локтëм о стол. Воображение нарисовало лицо Жано, преисполненное воодушевлением; я старалась угадать весь мучительный смысл его последней строчки: «Я смешон и сам стыжусь душевной непогоды».       Что это было? Как возможно допустить страдания ребёнка? Ответственность за детские чувства и состояние неокрепшего разума доводили до слёз. Сообщение Александра о невозможности скорого свидания – и то причинило мне меньше боли. Я бы с радостью обменяла любое наше свидание или сразу несколько на возможность исцелить Пущина от губительной эмоциональной привязанности. Это осознание было так мучительно, страх за то, чтобы не пострадало сие беспомощное существо, имел такую силу, что из-за него не было видно надежды. Поняв, что мне требуется поддержка, Наташа поднимается с кровати и заходит со спины, опуская ладони на мои плечи.       Преодолев себя, напряжённо перечитываю последние строчки, терзающие всё моё естество, смысл которых был разрушительным для меня. И чтобы совсем не утонуть в печали, поднимаю взгляд на брата, имея убеждение, что он вовсе не забыл о письме, а специально не отдавал его мне, боясь плачевных последствий:       — Вы с самого начала знали об опасностях, содержащихся в оном послании, верно? – без труда догадалась я, стараясь мыслить рационально. — Соблазнившись уговорами друга, Вы взяли на себя смелость устроить его счастье, позабыв на радостях о том, в какое двусмысленное положение меня поставите. Не так ли? – смирив брата мрачным взором, убираю письмо обратно в конверт. Кто, как не он, должен осознавать все нюансы моего нынешнего положения в обществе?       Если о чувствах лицеиста к фрейлине двора прознают в свете, меня обольют грязью с ног до головы. Донесут Марии Фёдоровне, затем – Александру и так вывернут всю эту историю, что потом вовек не очистить своё доброе имя. Когда я инициировала знакомство Шарля с лицеистами, то надеялась, что в кругу сверстников ему будет веселее справлять каникулы, но у любой медали, как известно, есть обратная сторона...       Почему же он всё время лезет в неприятности? Откуда в нём это необузданное желание искать приключения на собственную голову?       Завидев стыдливый румянец на его щеках, понимаю, что попала в точку:       — Я горжусь, что Вы исполнили просьбу друга, но наряду с этим Вы скомпрометировали мою честь. – Не имея сил злиться на родного человека, складываю на губах слабую, натянутую через силу улыбку, напоследок внося маленькое уточнение: — Впредь прошу Вас уклоняться от службы подобного качества. Уговорились мы, сударь?       Мигом откликнувшись на любезность, Шарль подрывается с места, как ошпаренный:       — Pardonne-moi! Je suis confus! – жалобно молвил он, явно не ожидая скорого помилования, после чего подбежал ко мне и заключил в примирительные объятия. Пришлось встать, чтобы ответить ему взаимностью.       — Мне было приятно оказать услугу Жано, сomme un gentleman à un gentleman! – подняв голову, Шарль смотрит на меня самым невинным взором. Мотив его был предельно ясен – мальчишки всегда рады помочь друг другу в любовных приключениях.       Шарль, верно, полагал, что признание поможет Жано освободиться от скопившихся в душе сомнений; поможет выплеснуть чувства и боль, ибо носить в себе безответную любовь всегда тяжело; всякому человеку хочется поделиться носимыми в душе переживаниями, пусть даже зная наперёд, что отклика не последует.       Пущин был уверен, что я не стану смеяться, не отчитаю его, как ребёнка... Потому и решился на этот шаг. Меньше всего на свете мне хотелось участвовать теперь в подобном разговоре:       — Мы не пара, Жано... Разница в возрасте не позволит нам быть вместе...       — Я вырасту.       — Император не поймёт.       — Он старше меня, а значит скоро умрёт.       — Что скажут люди?!       — Мне всё ровно...       — Но я не люблю Вас!       — Полюбите со временем…       Моя буйная фантазия разошлась не на шутку. Погладив брата по спине, я с трудом сдерживаю панику:       — Не мучьте себя, сделанного не воротишь... – запустив пальцы в светлые локоны, с нежностью их перебираю, приходя к выводу, что во всём виноваты мои знакомые фрейлины. Рамки приличий окончательно пали в тот день, когда я попросила их приглядеть за юнцами. Ну и глупая же была идея!       — Это моя вина... Зачем я позволила себе водиться с отроками?.. – отпустив брата, закрываю лицо ладонью, не представляя, как выпутаться из ситуации.       Натали продолжала поглаживать меня тёплой узкой ладонью по спине. Нежная внимательность к друзьям, смягчëнный голос и задушевные взгляды были её главным оружием против всякого проявления скорби; красноречивые слова шли прямо от сердца, и потому она всегда знала, как утешить горюющего человека:       — Вразуми, Софи... – отзывается с нежностью, и прежней искренней заботой. — Жано устроен так, что взялся бы за перо в любых условиях, уж он с первых дней смотрит на тебя, веришь ли, как... как... – силясь подобрать приличное выражение, она растерянно взмахнула рукой.       — Как пампушка на борщ! – с улыбкой воскликнул Шарль, беспардонно влезая в чужой разговор, считая, что оказал нам услугу, на что я была вынуждена метнуть в его сторону предупреждающий взгляд.       — Оу... Pardonne. – смекнув, что взболтнул лишнего, он покорно склоняет голову, отступая в "тень".       Натали тем не менее подметила верно: Пущин – натура мечтательная, романтичная, рано или поздно он бы всё равно сделал первый шаг. Однако составлять ответное письмо было бы слишком невежественно, говорить с Жано придётся tête à tête... Перспектива эта усиливала чувство беспомощности, ввиду чего я лишь сильнее нервничала.       — Молю Бога, чтоб не прознали в свете! – вновь сосредоточившись на конверте, лежащем на столе, измятом и слегка влажном от соприкосновения с потными ладошками, задаюсь очевидным вопросом: что делать дальше? С чего начать беседу? Какие аргументы использовать в противовес легкомысленному поведению отрока? Большая часть всех тревог почти улеглась благодаря здравомыслию и поддержке окружающих меня людей, но крохотный червячок сомнения продолжал копошиться в душе.       Наблюдая моё лихорадочное состояние, Натали заходит с левого бока:       — Не прознают! – спешит уверить она, беря меня за руку. — Пущин обладает надёжным разумом... Судите, сударыня, он отправил письмо не с почтмейстером, а доверил его самому верному Вашему другу, сознавая, что существует угроза вскрытия. Огласки ждать неоткуда. Будьте покойны. – Её трезвые рассуждения немного меня успокоили.       Развернувшись к Шарлю, она спешит уточнить:       — Сознавайтесь, как перед Богом, не поверяли ли Вы кому-либо подробностей сего дела? – выгнув светлую бровь, Натали побуждает его пылко воскликнуть в ответ.       — Ни словом, ни жестом! – вспыхнув, как маков цвет, Шарль прижимает ладони к сердцу, выражая тем самым приверженность имеющейся тайне. Мой брат не был болтлив... Вернее, когда того требовали обстоятельства, он действительно умел держать язык за зубами, ведь до сих пор ещё не разболтал ни одной моей тайны.       Получив заветное подтверждение, подруга победно улыбается:       — Видишь, секрет не выйдет за пределы дома. О нём ведомо лишь нам троим... – погладив меня по руке, она вновь обращает внимание на Шарля, встрепенувшегося на последних её словах.       — Четверым! – напомнив о существовании Жано, заварившем эту кашу, он запрыгивает на кровать, чинно складывая руки на коленях. Уж в ком-ком, а в Пущине сомневаться не приходилось: не для того он поведал мне свои постыдные чувства, чтобы разболтать о них впоследствии всему свету.       Абсурдность ситуации усиливалась тем, что мы вели беседу вполголоса, словно масоны на тайном заседании, опасаясь присутствия вражеских шпионов. Хотя, пожалуй, на сей раз опасения были вполне уместны... Испугавшись присутствия Матушки в коридоре, которая вновь могла нас подслушивать, я решительно поднимаюсь с кресла, быстрым шагом пересекая комнату и резко отворяя дверь, дабы опровергнуть мрачные опасения.       Слава Богу, чисто...       Осознав, как глупо, должно быть, выгляжу со стороны, невольно хмурю брови, быстро переводя тему:       — Как же мне быть теперь? – спрашиваю с досадной усталостью, закрывая дверь и прислоняясь к ней спиной.       Натали и тут нашла, что ответить:       — Пущин составил письмо не с целью принудить тебя к ответственному порыву, а с тем только, чтобы облегчить душу... – мельком глянув на конверт, она укрепляет во мне надежду на мирное урегулирование конфликта. — Смею судить, что самым верным решением будет продолжать держаться непринуждённых манер. Жано теперь важно, чтобы отношения ваши сохранили доброжелательный вид. – Привязанность подруги к чужим заботам пристыдила и ободрила меня. В самом деле, чего я расклеилась? Ничего страшного пока ещё не произошло, и не произойдёт, если поставить себя правильно!       Взглянув на брата, я вижу, что он порывается что-то сказать, и решаю дать ему возможность высказаться:       — Шарль, коль есть, что молвить, будь добр не таиться. – Его мнение также имело для меня значение, ведь он был единственным мужчиной в нашей компании, и потому мог взглянуть на ситуацию с другой стороны.       Польщённый оказанным доверием, Шарль на мгновение теряется в мыслях, боязливо озираясь по сторонам, не зная, на чём остановить взгляд, и, в конце концов, поднимается на ноги, подавая неуверенный голос:       — Вам довлеет объясниться с Жано, как со зрелой личностью... Никто из нас не хотел бы выглядеть ребёнком в сердечной исповеди. Нравоучения оскорбят его, а жалость... Жано не болен, а Вы не доктор, чтобы обращаться с ним, как с недужным. Держитесь с ним ровней – так вернее. – Напомнив мне, что опасно демонстрировать ребёнку пренебрежение его чувствами, Шарль остаётся доволен собой. В самом деле, если Жано увидит несерьёзное к себе отношение, он обидится и закроется окончательно.       Взявшись подводить итоги, Натали бодро заключает:       — Решено, именно так и сладим дело. В Сочельник у тебя назначен выезд в Лицей – чем не повод вызвать Пущина на откровенный разговор? – Натали улыбается, а Шарль утвердительно кивает головой, одобряя сказанное. А ведь я уже и забыла о своём предпраздничном выезде...       Рождественский Сочельник выпадал в этом году на четверг. Я уже договорилась с директором Гауеншильдом, что привезу сладостей к лицейскому столу, так что к моему приезду Пущин, очевидно, был морально подготовлен. Матушка не поскупилась и выделила на благотворительность кругленькую сумму. Сперва я думала, что она прекратит меня спонсировать, аргументировав это чем-то вроде: «Отныне у тебя только один благодетель – твой любовник.»       Мне повезло, что её разум оказался сильнее желания поучать.       С нежностью взглянув на друзей, я складываю на губах вымученную улыбку, чувствуя, как спокойствие берёт вверх над паническим состоянием.       — Спасибо Вам, дорогие... Право, не ведаю, как бы справлялась без Вашей поддержки... – коснувшись лба, провожу ладонью вниз по лицу в надежде сорвать с него маску усталости. Шарль вновь заключает меня в крепкие объятия, напоминая, что семья – это самое ценное, что есть в жизни. И теперь мне уже не было страшно; тепло любящих объятий сняло остатки напряжения.       — А чего же мы сиживаем, господа? Нам надобно торопиться к столу... – спохватилась Натали, обеспокоенно взглянув на часы: — Только прошу Вас, не выдайте наличие тайны, – намекнув, что наши с братом физиономии выглядят не лучшим образом, она призывает нас подобраться.       — Верно! – отскочив к зеркалу, Шарль рассматривает себя со всех сторон, подбирая приемлемое для общения с Матушкой выражение лица. — Ma-ma, как сокол, примечает неладное издали! – взглянув на меня в отражение, он рассеянно хлопает себя по щекам, стараясь разогнать бледность.       Нам всем следовало вести себя осмотрительнее – мне не хотелось вновь нарваться на гнев матери.       Потерять доверие единственного родителя – вот, что по-настоящему страшно. И теперь мне уже не было боязно смотреть в будущее, так как самый тяжёлый разговор я уже пережила... Всё остальное, даст Бог, разрешится к лучшему.

⊱⋅ ────── • Рубрика • ────── ⋅⊰

«Мода и быт»

🌿 Панталоны окончательно утвердились в женском гардеробе на Венском Конгрессе: английские предприниматели добились их первой официальной рекламы. На модной гравюре от 1814 года – Ссылка 1 – видно, насколько длинными были панталоны в самом начале своего пути: это были две отдельные штанины, которые закреплялись поясом на талии. Но уже в следующем году, когда подолы платьев укоротятся, панталоны будут шить до середины икры. А уже в Пушкинскую эпоху – в 1830-х – длина их будет доходить до колен. 🌿 Невзирая на послевоенный экономический хаос, Москва в начале 1815 года плясала «отчаянно». Канун Нового года москвичи встретили в радостных хлопотах. Трудно было представить, что два года назад Первопрестольная столица была разорена. «Воины повергают теперь свои лавры к стопам юных красавиц, которые, быть может, молились, чтобы они вышли целы и невредимы из боя». В Москве военные были повсюду, а потому московские невесты имели блестящую возможность сделать выгодную партию. На балах кавалеров больше, чем дам! На балу у князя Голицына было 18 дам и более 40 танцоров. Видя, что многие не танцуют, князь выдумал кадриль, где у каждой дамы – два кавалера.       Многие барышни жестоко поплатились за то, что «плясали как угорелые». В феврале тяжело заболела княгиня Шаховская, вследствие простуды, полученной на балу, умирала графиня Бобринская.       Но и в летний сезон бальная лихорадка не покинула столицу. Причём, если на балу у графини Орловой было 200 человек, то в Дворянском собрании – 1500, а на купеческом балу – более 3000 приглашённых.       На одном из праздников Государь прошёлся в первом полонезе с графиней Каменской, во втором – с княгиней Лопухиной-матерью, третий полонез он начал с госпожой Бролио. Во время полонеза дамы пытались «выпросить» у Императора «милостей» для своих мужей, но, как известно, тогда это не удалось никому. 🌿 Цены, тем не менее, не поднимались высоко, что позволяло благородным господам, как и прежде, устраивать пышные хлебосольные вечера. В самом конце XVIII начале XIX века цены на товары первой необходимости были такими: • ржаная мука - 9 коп./кг • пшеничная мука - 15 коп./кг • рис - 20 коп./кг • манная крупа - 50 коп./кг • вермишель - 40 коп./кг • гречневая крупа или овсянка - 12 коп./кг • горох - 10 коп./кг • сахар колотый - 40 коп./кг • мёд - 1 руб./кг • чай - 4-6 руб./кг • кофе в зёрнах - 1.25 руб./кг • говядина 1-й сорт - 40 коп./кг • говядина 2-й сорт - 30 коп./кг • телятина - 70-80 коп./кг • курица - 50-60 коп./шт • утка - 70 коп./шт • гусь или индейка - 1.25 руб./шт • рябчик - 30-40 коп./шт • тетерев - 35-45 коп./шт         За рубль можно было купить мешок картофеля. Качественная книга стоила от 3 рублей, атлас – 10-15 рублей.       Для сравнения возьмём годовой бюджет четы Пушкиных (родителей А. С. Пушкина) – далеко не самых зажиточных представителей Московского дворянства. Поместья приносили им около 3 000 рублей годового дохода. В пересчёте на современные деньги это около 2,6 миллиона рублей в год (215 тысяч рублей в месяц). Если не гнаться за последними новинками сезона, модными фасонами и не кутить каждодневно на балах, этих денег хватит с лихвой, чтобы жить в достатке многодетной мелкопоместной семье. Большую часть дохода благородные господа тратили на туалеты жён и дочерей. Сочетаться узами брака с красивой светской дамой, означало заведомо влезть в долги, так как для столичной барышни было важно поддерживать имидж.       Неспроста тётя Натальи Гончаровой – Наталья Кирилловна Загряжская, уважаемая в свете дама, вызвав Пушкина на конфиденциальный разговор, пообещала ему самолично оплачивать гардероб племянницы, понимая, что молодому поэту это не по карману. Взамен она попросила Пушкина чаще её навещать, чему тот был только рад.       Для Александра Сергеевича старая Загряжская была живой связью с подёрнутым флёром легенды миром Потёмкина и Екатерины. «Журнал для милых» в 1804 году в № 7 разместил шутливую заметку под названием «Что дóлжно проживать в год женщинам». Автор составил подробный перечень товаров, необходимых семнадцатилетней щеголихе в течение одного года. Замечу, что речь пойдёт о столичной дамочке:       «Одних булавок и шпилек ей потребуется на 50 рублей, на «шнурование» — 7 рублей, на головные уборы — 290 рублей, на платья, шлафоры, шубы и тулупы – 700 рублей, башмаки обойдутся в 300 рублей, драгоценности встанут в очень солидную сумму – 52 500 рублей.       Но и разные мелочи стоили немалых денег: лорнет, книги и бумаги 100 рублей, конфеты – 200 рублей, веера – 10 рублей, гребни для волос – 25 рублей, карнавальные маски – 2 рубля. После тщательного подсчета затрат на ткани для туалетов, содержание служанок, выплат парикмахеру и т. п. вышла сумма в 55 743 рубля».       Памятуя о том, что платить за всё придётся её родителям, Автор статьи уведомил читателя, что папенька и маменька на себя и содержание дома тратили значительно меньше – 30 тысяч рублей!       А если в семье растёт не одна дочь, а две или три? Ставится ясно, почему вопрос о преданном всегда так остро стоял в обществе, и почему у старой, но богатой девы шансов выйти замуж было больше, чем у молодой красивой бесприданницы. 🙁 Спасибо за Внимание!)) 💜❤💜❤