Александрия

«Древний город Париж задыхался в июльской жаре, Дни неслись, и когда уже стало совсем невтерпёж, Тёплый дождь пролился из небес над кварталом Марэ́, Над дворцом Тюильри и над Гревскою площадью дождь. Он принёс с наступлением тьмы свежий воздух лесной. И всю ночь до зари, продолжая за окнами лить, Он отмыл мостовые от пыли и грязи земной, Но не смог, увы, Мáрсово Поле от крови отмыть. <...> » Хельга Эн-Кенти «Дождь в Париже» (2009 год.)

      В начале мая небо над Парижем затянуло серой завесой штормовых облаков. Холодные капли дождя барабанили по стёклам городских домов третий день кряду. Промозглый ветер влетал в окна движущихся экипажей, раскручивал флюгера на черепичных крышах, заставляя жителей некогда весёлого города оставаться заложниками четырёх стен.       В период дождей – кратковременных и затяжных – с улиц столицы исчезала жизнь: пёстрые фасады меркли, а Парижские клоаки наполнялись мутными водами, стекающими в свинцовую Сену, отчего река приобретала зеленоватый оттенок с характерным плесневым амбре. Плачевную ситуацию на улицах усугубляли сами горожане, загрязняющие внутренние дворы; дождь размывал бытовые отходы по всей столице. Несмотря на все призывы городских властей выливать помои только в специально отведённых местах, парижанам зачастую было гораздо сподручнее выплёскивать самые неприглядные жидкости прямо из окон на мостовую, по которой ради этой цели был проложен специальный сточный желоб, пересекающий улицу ровно посередине. Парижане и приезжие иностранцы были вынуждены опасаться сильных порывов ветра: при менее удачном стечении обстоятельств ветер мог снести в жёлоб шляпу или того хуже – опрокинуть их самих.       Ненастье одинаково обезобразило всё вокруг: как захудалые кварталы черни, так и кишащие инкруая́блями и мервейёзе широкие проспекты. Бульвар Панорамы, ставшей модным местом для прогулок в прошлом месяце, впервые обернулся пустошью, по которой бегали сорные крысы и суетились редкие солдаты, с обозами казарменного продовольствия.       Я сидела за столиком уличного кафе в Пале-Рояль, грея руки о чашку ароматного кофе, наслаждаясь редким затишьем: ни шума, ни суеты, только стук дождя о брусчатку, завывание Мистраля и редкие раскаты грома за горизонтом. Блудницы и те попрятались по многочисленным парадным доходных домов, сознавая, что "охотиться" в непогоду бессмысленно.       Поначалу Матушка отказывалась отпускать нас с Шарлем гулять под дождём, но ввиду торжественной даты сделала исключение: в России мой День Рождения выпадал на двадцать восьмое апреля, а в Париже – на десятое мая. Что до погоды: ни мне, ни Шарлю, любившему приключения, моросящий дождик не внушал опасений. Как говорят в России: «Сырости бояться – в Петербурге не жить».       Пришлось лично отдать распоряжение о подготовке соответствующего костюма для брата: длинный шерстяной редингот защищал его от холода, а высокие сапоги «Жокей», также называемые «английскими» или «Джоном Буллом», спасали ноги от проникновения влаги. Мой туалет был не менее надёжен: светло-бежевый Каррик из драпа с высоким стоячим воротником и тройной пелериной, и трубчатый капор, сшитый из тëмно-хвойного переливающегося шанжана с ярким синим отливом.       Прогулка в непогоду вдохновляла Шарля прежде всего тем, что он мог тайком от Матушки съесть какой-нибудь вкусный десерт в кофейне, не боясь получить выговор за чрезмерное употребление сладкого. Нынче его выбор пал на ванильные кексы с клубничным конфитюром и знаменитый «Суп Герцога».       — Что-то Пётр Яковлевич припозднились... – обеспокоенно молвил он, отрываясь от десерта всего на секунду, чтобы осмотреть покрытые моросью зелёные аллеи, в надежде выхватить средь потрёпанных деревьев знакомый силуэт. Те из жителей, кого выдворили из дома неотложные дела, оккупировали все до единого столики в забегаловках – особенно рьяно народ сражался за места возле печки. Нам с Шарлем достался столик на улице, расположенный под большим навесом, спасающим от шумной болтовни и любопытных глаз.       — Уж не приключилось ли беды какой? – убедившись, что дороги Пале-Рояль по-прежнему пусты, Шарль буравит меня пытливым взором, поправляя конусную шляпу, на полях которой время от времени скапливалась вода.       — Не тревожься... – произношу с ободряющей улыбкой, призывая брата к терпению. — Случись что дурное, уверена, Пётр Яковлевич давно бы нас уведомил. Он не из тех мужчин, кто нарушает обещания и оставляет друзей в день согласованной встречи. – Мне не хотелось верить, что Чаадаев угодил в неприятности; интуиция подсказывала, что с ним всё в порядке, скорее всего задерживается на службе. С того момента, как третьего дня я призналась другу в сношениях с Государем, наша дружба, как ни странно, начала крепнуть.       Чаадаев был растроган оказанным доверием до глубины души. Он сказал, что поверять человеку роковую тайну есть самое искреннее признание в любви. Натура Чаадаева противилась всякого рода лжи, лицемерию, поэтому, осознав важность открывшегося секрета, он дал клятву, что поддержит меня во всём, чтобы ни случилось.       Сегодня мы договорились посетить Парижскую Обсерваторию, где после полудня обещал выступить с лекцией Доминик Франсуа Жан Арагó – легендарный французский физик и астроном, ставший членом Академии Наук в двадцать три года. Судьбе этого человека покровительствовал сам Наполеон, который, как известно, помогал молодым талантам занять достойное место в жизни.       Восемь лет назад мсье Арагó отправился в своё первое научное путешествие, где занимался изучением меридиана на пространстве от Барселоны до острова Форментеры. Под Алжиром он угодил в плен к египетским мамлюкам, но даже там, в тюремном заключении, его жажда к научной деятельности нисколько не иссякала.       Вернувшись в Париж, молодой учёный представил миру точную информацию о нулевом меридиане, который намеревался прочертить через весь Париж. Ко всему прочему, Арагó сделал множество других научных открытий, а именно: выпустил исследование о «Поляризации рассеянного света неба», а также опубликовал ряд работ в области оптики, астрономии, метеорологии, математики и стремительно набирающей популярность области электромагнетизма. Феномен электричества занимал умы сотен учёных по всему миру. Впервые за последние четыре столетия общество переживало технический подъëм.       Подумав о том, какие великие открытия готовит человечеству девятнадцатый век, мне невольно вспоминалась лампочка Деларю – склянка с искусственным светом внутри! Теперь даже самые заядлые скептики били кулаком в грудь, утверждая, что будущее – не за горами.        Барабанившая по черепичному навесу редкая дробь создавала благоприятную атмосферу. Мои ноги, обутые в ботинки из толстой кожи и затянутые чёрными драповыми гетрами на медных пуговицах, стояли на чугунной подставке с тлеющими внутри углями, что дарило пусть и небольшую, но приятную дозу тепла.       Щёлкнув замочком на «черепаховой» сумочке, я достаю перчатки, смекнув, что остывающий кофе не будет согревать меня вечно. Где бы ни находился сейчас Чаадаев, ему следовало поторопиться: чёрная туча, идущая с запада, предвещала бурю.       — Скучно... – стонет Шарль, останавливая на мне тоскливый взгляд; в зелёных очах плескалось нетерпение, свойственное ребёнку подвижного склада. Романтичный пейзаж сырой улицы не производил на него впечатления, в отличие от меня, готовой любоваться каплями дождя часами.       — Ma Sœur, а поведай мне историю! – просит он, взирая на меня с хитрым прищуром. — Расскажи хотя бы, как ты вразумила, что влюблена в того, с кем нынче милуешься? Вы десять лет дружбу водили, неужто не примечали, что Купидон рядом вьëтся? – соскребая ложкой остатки "супа" со дна креманки, Шарль тактично опускает взгляд, побоявшись нарваться на неприятности.        Смиренно выдохнув, я смотрю на брата с мягким укором, вспоминая, что мы оба любили совать нос не в своё дело. Наследственная черта, как-никак...       — Ах, вот какого рода развлечения Вас занимают, милый брат? – сделав вид, что склонна дать отрицательный ответ, поднимаю кофейник и наполняю кружку новой порцией терпкой арабики. — А разве Матушка, сколь мне памятно, не велела Вам прикусить язык? – спрашиваю, как бы между делом, считая должным взять воспитательную меру.       Шарль нисколько не огорчился разыгранной строгости, с невозмутимым видом приподнимая чайную ложку вверх, слегка ею погрозив:       — Помилуй, о чём ещё рассуждать в Париже, как не о любви? – красиво выкрутился он, невинно хлопая пушистыми ресницами. Добродушно рассмеявшись, я открыто аплодирую его находчивости, мимоходом заключив, что рассказывать, по сути, было нечего...       Теперь уже и не вспомнить, в какой момент наши с Александром игры в гляделки переросли во что-то большее, чем привычка. Дружба между нами сладилась далеко не сразу: во всяком случае, с моей стороны симпатии не возникало, что уж говорить о ростках влюблённости, которые всходят, как правило, на плодородной почве. Помнится, когда Екатерина Павловна впервые похвасталась Александру, что имеет в штате новую фрейлину, он отделался дежурной фразой: «Рад за Вас, сестра», отвесив в мой адрес любезный поклон. Не думаю, что эта история способна развеять скуку или хоть сколь-нибудь позабавить жадного до интриг подростка...       Преодолев неприязнь к Александру, как к Императору, я разглядела в нём глубоко несчастного человека и лишь после мужчину. Наши отношения прошли долгий путь: мы начали, как знакомые, а закончили, как верные союзники – на то ушло три года; затем, неосознанно играя двусмысленными фразами, проявляя чрезмерную заботу друг о друге, не свойственную простым друзьям, мы пересекли грань, за которой неминуемо следовала пропасть.       Поначалу я убеждала себя, что влюбилась по традиции: «по очарованию августейшей персоной». С влюблённостью в златокудрого Северного Аполлона, так или иначе, сталкивалась каждая вторая фрейлина двора. Но время шло, а дьявольская тяга не ослабевала... Наоборот, она крепла год от года. Вскоре между нами обнаружилось много схожих черт. Мы свободно общались на самые разнообразные темы, касаясь сути простых и сложных предметов, говорили о семье, вели споры о правах мужчин и женщин; в редких случаях, увлекшись полемикой, ссорились, но всегда быстро мирились, скучая без взаимной симпатии. Иной раз к нашим беседам, ставшим впоследствии традиционными, присоединялись Екатерина Павловна или Адам Чарторыйский , лучший друг Александра, занимавший в то время пост Министра Иностранных дел. Однако незримый контакт, влечение одной души к другой, сложилось лишь между нами, не затронув третьих лиц.       Сделав очередной глоток, насладившись горьковатым привкусом кофе, я вновь обращаю внимание на брата, прерывая затянувшееся молчание:       — Не ведаю, что ты вобрал в голову и о каких шалостях помышляешь, но замечу напрямик, что сцен бурной страсти в моём рассказе не сыщется. Жизнь – не роман, друг мой, а нечто, куда более глубокое и сложное, что невозможно вместить на страницах литературы, – признаюсь без тени лукавства, открывая клош и перемещая на свою тарелку ещё тёплый кекс. — Да будет тебе известно, что я невзлюбила Александра с первого дня. Виной тому наша Матушка, надо полагать, внушившая мне, что я должна служить прежде всего России, а не амбициям молодого монарха: «Не жди добра от человека, погубившего родного отца...» – так она сказывала, и мне не хотелось ей возражать.        Вздохнув, я мысленно погружаюсь в прошлое, в то время как Шарль ставит локти на стол, подпирая кулаками щёки, показывая, что готов слушать дальше:       — Мы общались по воле случая, как приказывала судьба. Я добросовестно исполняла возложенные на меня обязанности, испытывая гордость за род избранной службы. В четвёртом году мы с Александром едва виделись, и лишь в пятом впервые остались tête-à-tête. К слову, тот разговор состоялся в мае... Подумать только, минуло ровнёхонько девять лет! Ах, дай Бог памяти восстановить детали... – поднявшись к вершинам ораторского искусства, я стала изъясняться, как лектриса с чувством такта и расстановкой для пущей внушительности жестикулируя десертным ножом.       В пятом году Великая Княгиня Екатерина Павловна, тогда ещё Великая Княжна, вошла в совершенные лета, переехав из Гатчины ко двору брата. Избавившись от обременительной опеки матери, в обществе которой гасла всякая здравая мысль, Екатерина Павловна, вместе с немногочисленным штатом фрейлин, охотно приобщалась к прелестям многоликого Петербургского света. Мы все попрощались в тот год с отрочеством, вступив на порог юности, прошедшей в преддверии военной грозы.

⊱⋅ ──────  • ✿ •  ────── ⋅⊰

      В начале девятнадцатого века Россия представлялась многим её жителям плацдармом либеральных начинаний. На заре Империи дворяне как никогда остро чувствовали надобность в преобразованиях – ветер перемен, сквозивший с Запада, разносил по столице сладкий дурман свободы.       В четвёртом году Петербург отметил столетний юбилей под аккомпанемент десятков орудий и брызги сотен фейерверков. Народ возлагал большие надежды на молодого царя: Александр стал воплощением нового века; начало его царствования совпало с первым годом столетия.       Бодрый, элегантный, неискушëнный международной политикой, он приковывал к себе внимание миллионов подданных, дав клятву отвечать тем задачам, которые ставила перед ним обновлённая Россия.       Первый год моей службы выдался самым тяжёлым: находясь в разъездах между живописными, но тоскливыми дворцами Павловска и Гатчины, я с трудом привыкала к строгим распорядкам двора и ненормированным служебным будням, называвшемся в старину «выдень».       В пятом году мне минуло шестнадцать лет – зрелая девица на выданье. В ту пору Великой Княжне служило всего три девушки, помимо меня в штат входили: Александра Каховская – дочь Петербургского генерала от инфантерии, и Екатерина Арсеньева – выпускница Смольного института благородных девиц. Александра или Сандро, как мы её называли, отличалась живым, оптимистичным складом, а Екатерина, прозывавшаяся Катишь, слыла рассудительной и мудрой особой, скрывающей множество незаурядных талантов. Нам было весело втроём. Единственная печаль, отравляющая мирные будни – отсутствие свободного времени.       Мы несли службу практически одновременно, не имея возможности разбиться на пары, и только на ночные дежурства заступали поодиночке. Выходные дни, коих выпадало всего три на неделе, предоставлялись в порядке очереди, но этого времени не хватало, чтобы уладить домашние хлопоты. Поначалу я жутко уставала, помышляя время от времени бросить службу и вернуться в Париж под крыло Матушки. К счастью, минувший год научил меня многому: правильно распределять время, преодолевать ленные порывы, а главное – совершенствовать внутреннюю дисциплину.       С выходом Великой Княжны в свет, мне стало легче находить себе развлечения. Их Высочество давно ждали этого момента: совершеннолетие отворяло двери в мир взрослых забав, чему несказанно обрадовался Александр, который взял за правило сопровождать сестру на великосветские приёмы и торжественные вечера, обращаясь к ней, как к равной. По силе характера Великая Княжна не соответствовала своим летам: образ её мыслей был глубоко зрелый и душевно стойкий. Она была прекрасно образованна и, что совсем удивительно, безупречно писала по-русски. Подобное в условиях современной России, где все женщины высшего общества писали только по-французски и практически не изучали письменного русского языка, считалось экстраординарным явлением.       Александр поощрял сестру во многих капризах. Он с юных лет обожал брюнеток, и Екатерина Павловна, обладательница чёрных, как смоль, волос, не стала исключением. Высший свет любил их обоих, встречая бурными аплодисментами, где бы они ни появились.       Петербургское общество в ту пору было блестяще и чрезвычайно оживлённо, и имело множество оттенков. Все аристократические семьи держали открытые дома, причём дипломатический корпус и французские эмигранты давали всему тон и были, так сказать, законодателями моды. В зависимости от того, какой салон посещал дворянин, о нём могли сказать те или иные вещи в обществе.       Например, салон княгини Голицыной, блиставшей одно время в Париже, особенно отличался изысканностью и блеском. Этот салон был излюбленным местом отдыха для многих членов дипломатического корпуса. В здешнем кругу люди обменивались последними Европейскими новостями, распускали слухи о дворцовых интригах и передавали из уст в уста политические сплетни. Что до молодёжи, привыкшей противоречить старому поколению во всём, в том числе и в манере развлекаться, то среди неё особенно выделялись два князя Голицына, получившие воспитание в Париже, отличавшиеся саркастическим умом, делавшим их желанными гостями в свете. Оба Голицына и молодой Баря́тинский – англоман, красавец, камергер Александра – составляли собой неделимое трио, так называемый костяк "золотой" молодёжи, чьи остроумные изречения повторялись на каждом углу, что позволяло им оставаться в фаворе у людей "нового" света.       Екатерина Павловна мечтала занять достойное место в рядах высокородных отроков, чтобы о ней говорили с тем же почтением, как о просвещённом существе и незаурядной личности. За одного из таких юнцов она собиралась замуж. Счастливчика звали Пётр Петрович Долгоруков – фаворит Государя. Не занимая никаких официальных должностей, князь Долгоруков оставался одним из самых влиятельных людей России.       Зная о влюбленности сестры в своего друга, Александр взял на себя обязательства устроить их брак, написав письмо его родителям и дав указание обер-прокурору Святейшего Синода Александру Николаевичу Голицыну готовить документы о предстоящем бракосочетании, с учётом параграфов Закона «Об Императорской фамилии». Новость о свадьбе держалась в строжайшей тайне, Александр обещал открыть её свету по окончании войны Третьей коалиции, к которой украдкой готовился. Вся эта мутная история прямо указывала на то, что вокруг Великой Княжны очень скоро начнут плестись политические интриги, и потому моя главная задача как фрейлины, заключалась в умении видеть и обходить ловушки, могущие засосать Княжну, а вместе с ней и меня в опасную трясину.       Негативные вероятности множились день ото дня: мною было взято за правило никому не доверять, кроме самых близких людей, в чьей честности и благородстве не доводилось сомневаться.       Наступившим вечером Екатерина Павловна собиралась в салон четы Строгановых, проведать старых друзей Александра, и заодно показать себя миру. Граф Павел Строганов, крестник Императора Павла, был славен тем, что по молодости вступил в Якобинский клуб, став благодаря этому Петербургской знаменитостью. Теснее, чем он, с Французской революцией никто из русских не соприкасался. В обществе утвердилось мнение, что Павел Строганов совмещает в себе престиж высокого положения со всеми преимуществами физической привлекательности.       Жена графа, Софья Владимировна, писанная Петербургская красавица, водила дружбу с Императрицей Елизаветой, что не помешало Александру, вопреки здравому смыслу, влюбиться в неё и прилюдно осыпать щедрыми знаками внимания. По какой причине он избрал предметом своей порочной любви жену близкого друга, никто из приближённых не знал, но для меня это был ещё один повод недолюбливать его. Стоит отдать Софье Владимировне должное: при всей ненормальности такого положения она умудрилась с достоинством отказать Императору, сохранив при этом его дружеское расположение и не рассорившись с Елизаветой Алексеевной. Меня восхищали подобного склада женщины, поэтому приготовления к выезду в гости происходили в благоприятной атмосфере.       У Строгановых вели беседы о Вольтере, Дидро, о французском театре, увлекались художественными произведениями кисти великих мастеров. А наряду с этим держали в доме открытый стол, к которому являлся всякий, кто только хотел, пользуясь гостеприимством хлебосольных хозяев. Вечер обещал быть весёлым.       Двор ещё не успел перебраться на летний сезон в Царское, так что до блестящего дворца Строгановых, высеченного из розового мрамора, мы планировали добраться за пять минут. И пока Сандро с Катишь помогали Великой Княжне приготовлять вечерний туалет, я занималась тем, что наводила порядок в её рабочем кабинете, возвращая изученные августейшей книги обратно в библиотеку.       Внезапный стук в дверь заставляет отвлечься; сбросив поклажу на диван, я устремляюсь к парадным дверям, заведомо зная о том, кого встречу на пороге. Без доклада гофмейстерины посещать апартаменты Великой Княжны дозволялось лишь родственникам.       Сердцем предчувствуя неладное, я поворачиваю дверную ручку и отбегаю в сторону, делая глубокий книксен:       — Ваше Величество... – взволнованно лепечу на русском, упираясь глазами в наборной паркет.       Александр принёс с собой свежесть весеннего дня – от него веяло свежескошенной травой и ароматом садовых растений. Он застыл в дверном проёме с таинственным выражением на лице – птенец двадцати семи лет от роду, кроткий, как агнец, и грациозный, как кошка. Я успела заметить, что на нём был мундир лейб-гвардии Семёновского полка, с твёрдым стоячим воротником насыщенного голубого цвета, расшитый золотыми петлицами.       Игнорируя озноб, прошедший по телу колючей волной, испуганно продолжаю:       — Вечер добрый, Государь... Право, какой приятный surprise Вы учинили. Мы совсем не ждали гостей... – голос звучит тонко, как натянутая струна, и дрожит также. Прошло два месяца с того момента, как мы переехали в Зимний Дворец, а я до сих пор не свыклась с внезапными появлениями Императора на пути; он выпрыгивал, как чёрт из табакерки!       Александр редко навещал Великую Княжну в Гатчине или Павловске, опасаясь, как мне казалось, дурных воспоминаний, подстерегающих его в бывших отцовских владениях. И только в Зимнем он чувствовал себя полноправным хозяином, беспрепятственно проникая в любые комнаты и даже заглядывая на фрейлинский этаж.       — Bonjour, mon enfant, – привычно щебечет Александр, переступая невидимый порог острым мысом лакированного сапога. Устремившись вглубь залы, он с улыбкой оглядывается по сторонам, снимая круглую шляпу с золотой кокардой и плюмажем из белых перьев, подхватывая её под локоть.       — Их Высочество у себя? – уточняет мгновением позже, переходя для моего удобства на русский. Подняв взор, я вижу, что его румяное лицо приобрело задумчивое выражение. Он был всё также красив, сияя молодостью и той душевною ясностью, которая составляла его отличительное свойство.       Взглянув в направлении спальни, откуда доносился женский смех, я робко докладываю:       — Одеваться изволят... – вспомнив, что фрейлине полагается быть расторопной, пытаюсь соответствовать образу: — Мне донести о Вашем визите, Государь? – держась бесстрастно, гордо расправляю плечи, про себя отмечая, что Александр не похож на Государя...       Государь – это отец народа, мудрый, закалённый невзгодами человек. Но Александр – мальчишка, пусть и переживший много горя, но всё-таки мальчишка. Ни образом мыслей, ни повадками, ни даже внешностью – ни в чём он не обладал сходством с древнерусским царëм-батюшкой описываемым в народных летописях.       Сделав шаг навстречу, он мягко касается моих плеч, отчего я невольно вздрогнула:       — No... – произносит с нежностью, очевидно, желая приободрить. – Je suis capable de le faire lui-même, – он улыбается, слегка приподнимая уголки рта, и мне в голову закрадывается мысль, что хотелось бы увидеть его улыбку при других обстоятельствах...        Однако в следующий миг Император, заложив руки за спину, спешит удалиться, насвистывая под нос незамысловатую мелодию. Сердце совершает опасный кульбит, проваливаясь куда-то в желудок. Когда Александр приближался ко мне ближе, чем на расстояние вытянутой руки, я заметно нервничала, чувствуя себя серой мышкой на фоне яркой подвижной фигуры.       Прошмыгнув на цыпочках в коридор, убедившись, что августейшая персона скрылась из виду, я ощутимо расслабляюсь. Мне с детства было известно, что самое коварное в мире зло зачастую прячется под масками обворожительных созданий – личность Платона Зубова прямое тому доказательство. Александр, конечно, злом не был. Роли антагониста он предпочитал тысячу других обличий, много красочнее и интереснее амплуа тирана. Но сближаться с такими людьми – себе дороже, поэтому я всячески противилась обаянию молодого Императора, боясь превратиться в марионетку.       Прежде других пороков меня раздражало его лицемерие: будь он только деспотом или только демократом, было бы понятно. По крайней мере, он бы добился большего к себе уважения, а так – ни вашим, ни нашим, всегда где-то посередине. Надо полагать, в целом, это не плохое качество для политика, играть на два лагеря: черпать пользу сразу от двух сфер управления. Но личные принципы, так или иначе, должны к чему-то примыкать и на чём-то останавливаться: рано или поздно определиться с партией придётся. Личность человека – цельная структура, а не половинчатая.       Так кем же был Александр на самом деле? Либералом или консерватором? Точно также он вёл себя, нанося визиты матери, в штыки встречающей любой разговор о реформах. Враждебность, которую он чувствовал вокруг себя, усиливала его врождённую нерешительность. Подвергаясь нападкам как справа, так и слева, он выходил из затруднений, прибегая к полумерам и увёрткам. А утешение приходило к нему в лице многочисленных красавиц, в общении с которыми он чувствовал себя всемогущим победителем. Ну, хоть где-то...       Из комнаты Великой Княжны тем временем выскальзывают две тени – Сандро и Катишь, семенящих по направлению к гардеробной. Приподняв подол платья, спешу нагнать их; крадущийся поступью проскользнув мимо полуприкрытых дверей спальни, я слышу задорный смех Екатерины Павловны, обрадованной появлению любимого брата. Похоже, что в нашей компании она более не нуждалась...       Стены просторной гардеробной были сплошь заставлены массивными шкафами; дверца самого дальнего приоткрыта, а прямо за ней протянулся мерцающий шлейф.       — Государь надолго ли заглянуть изволил? – обращаюсь к Катишь, прислоняясь боком к дверному косяку.       Услышав мой голос, подруга тотчас выглядывает из укрытия, смущëнно поведя плечом:       — Обмолвились, что к Нарышкиным держат путь, стало быть, удалятся скоро. Их Величество предложили Екатерине Павловне свой экипаж и вызвались сопроводить до дверей, – поясняет шёпотом, принимаясь рыться на полках в поисках неизвестного мне предмета, очевидно, необходимого Великой Княжне.       Катишь была хорошенькой брюнеткой с добрыми серыми глазами. На ней – платье белого лавантина, поверх которого надета ванильного оттенка туника длинною до колен, пошитая из тончайшей бетиль-caugam, украшенная рисунком колосьев по краю.       — Ах, где же тот боа лебяжьего пуху? – недоумевала подруга, просматривая списки, прикреплённые к внутренней дверце шкафа, в которых числилась сложенная на полках одежда.       На этот тревожный вопрос отозвалась Сандро, крутящаяся подле зеркального трюмо, стоящего в простенке между окнами:       — Да нет его в раздевальне, по комнатам надобно сыскивать. Их Высочество, как случается, бросили где-нибудь, да и запамятовали. – Поправляя причёску, собранную высоким греческим пучком на затылке, Сандро придирчиво осматривала каждый локон: чистый лоб обрамляли золотистые колечки чëлки, точно у куклы. На девичьем лице сияла милая улыбка, придающая и без того прекрасному круглому бледному лицу ангельское выражение. Было видно, что ей не терпелось выехать в свет, где среди напыщенных гвардейцев и доверчивых желторотых юнцов, занимающих штатскую службу, можно повстречать кандидата в супруги. Сандро не жаловала пышных нарядов, отдавая предпочтение сдержанным фасонам: нынче она облачилась в кисейное платье, бледно-сероватого оттенка, прозванного в Европе «Античный белый». Швальмская вышивка украшала лиф и подол, напоминая узоры инея на стёклах – диво, как прелестно!        Убедившись, что подругам не требуется моя помощь, спешу воротиться в кабинет, покачивая на ходу руками. Появление Императора выбило меня из колеи; я знала, что не смогу успокоиться до тех пор, пока он не покинет пределы помещения. Вновь поравнявшись с парадной спальней, вдруг замечаю, что двери комнаты приоткрылись от сквозняка, ввиду чего меж ними образовалась узкая щель.        Хоть в душе я не любила подглядывать, считая шпионаж недостойным занятием, оскорбляющим всякого приличного человека, но слабость на сей раз взяла верх над чувством собственного достоинства. Дав мысленный зарок, что уйду через полминуты, я на цыпочках подбираюсь к порогу, дрожа от напряжения, как осиновый лист на ветру.       Сквозь узкую щёлочку пробивался яркий солнечный свет: застыв против комнаты, делаю глубокий вдох, зачем-то задерживая дыхание, словно перед погружением в воду. Екатерина Павловна сидела в неглиже перед зеркалом, в длинном «stays» из белой сержи, надетом поверх полупрозрачного шмиза. Нанося кончиком пальца яблочный бальзам на губы, она докладывала брату о событиях вчерашнего Jolle Journee, сетуя на то, что во время танцев стёрла ноги в кровь.       Александр лежал поодаль на диване: он обмахивался китайским бамбуковым веером, с медовой улыбкой на губах наблюдая за действиями сестры. Вид его источал сладкую истому и безграничную уверенность в собственном превосходстве. Он вырос в колыбели куртуазного восемнадцатого века, поэтому казался временами двуполым, сохранив за собой привычки петимéтра; сей персонаж, как известно, отличался от женщины лишь тем, что не носил фижм.       На комплимент сестры о безупречном внешнем виде он касается распахнутым экраном губ и сердца, что на языке веера означало: «Ты мой идеал». Екатерина Павловна кокетливо рассмеялась, скрывая улыбку большой пуховкой от пудры.       Осознав, что мне противны сцены наигранно-сладкого притворства, я убегаю в кабинет доделывать оставшуюся работу. Из головы не выходили слова Катишь о том, что Государь торопится на праздник к Нарышкиным... Держу пари, ему не терпелось понежиться в объятиях новой любовницы.       На паркете у Нарышкиных никому из фрейлин бывать не доводилось, но говорят, что двери их гостеприимного и богатого дома широко открыты публике. Там можно было встретить татарских и черкесских князей, казацких гетманов и всевозможных лиц азиатского происхождения. Хозяин дома – Дмитрий Нарышкин, обер-егермейстер двора, усердно тратил состояние отца на роскошные балы и изысканные приёмы. Петербург полнился слухами, что Александр волочился за женой Нарышкина – полячкой Марией Антоновной, в девичестве Святополк-Четвертинской, однако подтвердить их прежде не удавалось. Пока что. Лично я не сомневалась в правдивости сплетен, ведь и Константин Павлович, если вспомнить, ездил к Нарышкиным, как к себе домой. В свете поговаривали, что он пал жертвой любовных чар Жанетты Четвертинской, родной сестры Марии Антоновны, проживающей по тому же адресу. Два брата и две сестры – идеальный любовный квадрат.       Закончив с разбором книг, я вытягиваю с библиотечной полки произведение Пьера Корнеля «Сид», желая прикоснуться к миру классической литературы. В основу сюжета «Сида» легли философские рассуждения Корнеля о любви и долге. Может ли одно существовать без другого? Может ли долг быть важнее любви, или всё же любовь важнее долга?       Пристроившись в мягком углу Рекамье, открываю томик на первой странице, предпринимая попытку погрузиться в чтение.       За дверями парадной спальни раздавались весёлые голоса. Екатерина Павловна жаловалась брату на дефицит времени, напоминая, что ей нужно одеваться, чему Александр сознательно противился.       — К чему спешить, Като? Дай же полюбоваться тобой!       Игнорируя внешние раздражители, я продолжила вчитываться в витиеватые строчки, смысл которых пролетал мимо, ввиду чего приходилось дважды их перечитывать. Услышав в коридоре голоса подруг, мне становится ясно, что они спешат вернуться к исполнению прямых обязанностей. Первым моим порывом становится мысль оказать им содействие, однако затем я осознаю, что если Александр изъявил желание сопроводить сестру до кареты, стало быть, он будет дожидаться её в одной из комнат. В свою очередь, мне, как фрейлине, надлежит скрасить его досуг, как того требовал протокол учтивости.       И едва я об этом подумала, как в коридоре раздаётся стук армейских сапог. Сердце замирает, пальцы сжимают кожаную обложку пьесы почти до скрипа. В груди теплилась призрачная надежда, что Александр пройдёт мимо или зайдёт и скажет, что Екатерине Павловне нужна моя помощь, и тогда я смогу удалиться на безопасное от него расстояние. Но чуда не случилось. Приметив распахнутую настежь дверь, Александр украдкой заглядывает внутрь, по-видимому, нуждаясь в чьём-то присутствии на тот случай, если понадобится отдать мелкое распоряжение.       Поднявшись на ноги, я хотела было предложить гостю чашечку кофе, но Александр, с мягкой улыбкой на губах, выставляет ладонь вперёд, прерывая поток раболепия:       — Не беспокойтесь, Mademoiselle. Я не нуждаюсь в устройстве досуга, – сведя на нет все последующие вопросы, он смещается к левой стене, с любопытством рассматривая акварель, подсыхающую на угловом столике. Екатерина Павловна так любила рисовать, что порой позволяла своим художественным порывам проявляться среди ночи. В её рабочем кабинете всегда стоял мольберт для таких случаев, а в спальне хранилась бумага для гравюр и грифельные наборы. Бывало, она рисовала в паре с Чарторыйским, который также пристрастился совершенствовать свою кисть, а после раздаривал работы друзьям и знакомым, в том числе Александру.       Мне ничего не оставалось делать, кроме как смириться с решением Государя побыть наедине с собой. Безропотно опустившись на Рекамье, я возвращаюсь к чтению, стараясь не слишком шумно переворачивать страницы. В помещении повисло напряжение, которое смущало меня по известным причинам. Сконцентрироваться на пьесе не удавалось. Глаза то и дело смотрели поверх страниц, отслеживая передвижение грациозной фигуры.       Русский двор, в котором я училась выживать, можно было сравнить с преддверием обширного храма, где все присутствующие устремляют своё исключительное внимание на божество, сидящее на престоле, которому приносят жертвы и посвящают бессмертные оды.       В этом обществе всякий разговор, всякая фраза почти всегда сводились к придворным новостям: камертон всей жизни давался двором, каждый шаг, каждое действие которого принимались обществом с живейшим интересом. Странные они существа – монархи: тяготясь придворными правилами, стремясь к личной свободе, они, тем не менее, боятся упорхнуть из золотой клетки, предчувствуя, что за её пределами никому не нужны...       Облокотившись о каминную полку, Александр извлекает из кармана кюлот золотые часы, открывая крышку, сверяя движение миниатюрных стрелок – со стрелками часов на камине. Убедившись, что время его не обманывает, он довольно улыбается, убирая часы обратно в карман, после чего разворачивается к зеркалу, висящему над камином. Придирчиво рассматривая своё отражение, точно так, как это делала Сандро в гардеробной, Александр расправляет золотой шнур на правом плече, именуемый аксельбантом, концы которого венчали металлические наконечники. А после, приподняв запястье левой руки, осматривает резные пуговицы на алом обшлаге, снимая какие-то невидимые пылинки с ткани. Зеркало было едва ли не самым востребованным элементом дворцового интерьера эпохи рококо, из чего я вновь заключаю, что Александр какой-то частью себя "застрял" во временах блистательного двора Екатерины. Рафинированные придворные дамы и кавалеры желали видеть со стороны изящество собственных движений, элегантность поклонов, они испытывали страстное желание восхищаться собой, аплодировать себе, своему успеху, красоте. Даже в спальне, под балдахином кровати, размещались зеркала в золочëных рамах, отражавшие сцены любви, возбуждающей наготы. Со своим отражением в зеркале утром здоровались, едва открыв глаза, и желали приятных снов, отходя ко сну поздним вечером. Движения Александра завораживали... Ими нельзя было не восхищаться.       И всё бы ничего, да только за внешним лоском скрывалась львиная доля неудобства: стройная, подтянутая фигура Александра, опоясанная серебристым офицерским шарфом, чувствовала стеснение ввиду узкого покроя мундира. Скованность просматривалась в каждом его движении и аккуратном повороте головы, в связи с чем напрашивался вопрос: как он умудрился при такой тесноте развалиться на диване Великой Княжны?       Пристальное наблюдение за "божеством" сыграло со мной злую шутку: Александр ловит мой любопытный взор в отражении зеркала, подмигивая правым глазом:       — Robe merveilleuse! – весело замечает он, оглядываясь через плечо, польщённый моим жадным вниманием.— C'est de la mousseline? – отстранившись от камина, он плавной поступью движется к Рекамье, с интересом наблюдая за моей реакцией.       Рассеянно пробежав глазами по комнате, я неосознанно прикасаюсь ладонью к гладкому лифу, впервые за вечер обратив внимание, что облачена в парадное платье.       — Благодарю, Ваше Величество... – опустив голову, рассматриваю переливающиеся пайетки и бисер, пришитые к юбке, прилагая усилие, чтобы голос звучал ровно: — Увы, это не муслин... Хлопок «Cuisse de nymphe emue», крытый прозрачным шёлком. Ручное шитьё, – ощутив, как напрягаются мышцы тела, я невольно сутулюсь, напоминая самой себе маленькую испуганную девочку. Всё произошло так быстро, что чувство растерянности накрывает с головой; чудилось, будто Александр видит меня насквозь, знает о предубеждениях, таящихся в глубине души.       Страшась неловкой паузы, я позволяю беседе взять безопасное направление:       — Любезная Матушка презентовала мне эти ткани на Именины. Она, знаете ли, изрядная франтёрка, тешится излишками и меня подчас потешает, но только за добрые заслуги, расточительство ей не свойственно. – Цепляясь пальцами за вытканные бисером узоры, я обнаруживаю заинтересованность в глазах напротив.       — Merveilleux. Votre mère a un bon goût! – приподняв хвост мундира, Александр опускается на противоположный край Рекамье; шнур аксельбанта опасно покачнулся, ударяя тяжёлым наконечником о деревянную спинку – от этого стука я вся подобралась, прижимая к животу томик Корнеля.       Вкрадчивость делала Александра приятным собеседником. Теперь, когда он сидел от меня на расстоянии вытянутой руки, я поклялась себе не встречаться с ним прямым взглядом, боясь утратить способность трезво оценивать ситуацию. Изящно закинув ногу на ногу, Александр устраивает округлые запястья на приподнятом колене, удобнее усаживаясь на мягком сиденье. Весь он был каким-то эфемерным, обманчиво-покладистым, ладным... Будто сотканным из света, что даже я, заядлый скептик, относилась к его причудам с широким лимитом доверия.       Помню, как в день официального представления ко двору, на аудиенции у Марии Фёдоровны, впервые его увидела, мысленно даваясь диву: «Боже... Какой спокойный человек!» Это спокойствие отражалось во всём, что он делал, как двигался и как смотрел на людей... Если представить, что когда-нибудь к его виску поднесут дуло заряженного пистолета, уверена, он и тогда не шелохнëтся.       — Как Вы находите Петербург, сударыня? Не скучно ли Вам на Родине после шумного Paris? – вспомнив в деталях, кто я и откуда приехала, Александр, видимо, надумал развеять скуку светской болтовнëй, хотя ранее утверждал, что не нуждается в устройстве досуга. Будь то из вежливости или, что вероятнее, из личной выгоды, он дал мне шанс раскрыться, как собеседнику, выбрав самую незатейливую тему. А ведь ровно год назад, на той же аудиенции у Марии Фёдоровны, он выразил опасения относительно моего возраста, заявив, что я не гожусь для роли фрейлины: «За детьми, не должны присматривать дети» – шепнул он матери на ушко, полагая, что я не услышу, на что Императрица, желая оказать мне любезность, нарочито громко возразила: «Я знавала фрейлин и моложе».       Теперь же мне стукнуло полных шестнадцать лет, и потому Александр был вправе не соблюдать в отношении меня дистанцию. Обидно, право, что он выспрашивал о пустяках, неотступно следуя протоколу светской беседы.       — Ваша правда, Государь... – улыбнувшись краешком губ, я обращаю внимание на Георгиевский крест, висящий под горловиной мундира, по-прежнему не желая смотреть оппоненту в глаза. — Париж утопает в праздности; его сумасшедшие ритмы кружат и наводят дурман. Молодым барышням приходится нелегко, о благонравии порой не вспоминаешь вовсе. Соблазны подстерегают на каждом углу, и некоторые из них премного сильнее воли. По неопытности можно много бед учинить... – начинаю бойким тоном, кончиком языка облизав пересохшие от волнения губы. — Однако же, и в Петербурге есть на что посмотреть... В том смысле, что Родина – начало всякого человека; на родной земле премило всё: каждая верста и поросшая мхом миля, вызывают во мне ажитацию. Истинно говорю: куда бы русский человек ни уехал, душою он не отделим от России. А Петербург... Петербург – моя любовь, в том нет криводушия. Я почитаю за счастье вновь вспоминать его улочки и дышать свежим Балтийским ветром, пробирающим до поджилок.        Воссоздавая в памяти бурлящие жизнью авеню Парижа, сравнивая их с пейзажами северной столицы, я ненароком пробуждаю ноющую тоску в сердце; образ Матушки и прочих членов семьи намертво отпечатался на подкорке сознания. Я скучала по тамошней жизни, семейным вечерам и городу, особенно по старому шарманщику, гуляющему по выходным под окнами нашего дома, напевающему всем известный мотив: «Paris, Paris... Mon pauvre Paris», под который было так приятно отправляться в царство Морфея. Утешение приходило ко мне в соприкосновении с Петербургской средой: даже самая маленькая травинка здесь наделена удивительным волшебным свойством, взглянешь на неё – и душа поёт!       Не сдержав эмоций, я сочла уместным поделиться своим наблюдением с Его Величеством:       — Мудрые люди говорят, что изгнание с родной земли равносильно умерщвлению духа: лишить человека Родины – значит разорвать его связь с прошлым, а без прошлого, Государь, невозможно устроить будущее... Мысль о вечном изгнании, невозможности возвратиться в Отечество, терзает моё естество: худшей пытки вообразить невозможно! Убеждена, что со мной согласится всякий патриот, у кого в голове не ветер, – заключаю на пылающей ноте, рассудив, что Александру, как главе Государства, будет приятно услышать лестные высказывания в адрес России, особенно сейчас, когда страна находилась на пороге очередного военного конфликта. В столице все только и говорили, что о подготовке к войне Третьей коалиции, о подписании союзного договора между Россией и Англией. Стороны обязывались привлечь к новому союзу Австрию, Пруссию и прочие европейские державы. Из этого следовал вывод, что Александр поставил перед собой цель сплотить против Бонапарта всю Европу – до поры до времени, разумеется, а точнее, до первого поражения... Казалось, что за его тяготением к фронту скрывалось желание сбежать от проблем, скопившихся внутри Империи. Любовь Александра к России, пока что, оставалась безответной, и потому всеми правдами и неправдами он стремился зарекомендовать себя народным лидером.       Расслабленно улыбнувшись, он смотрит на меня с таким видом, будто я оказала ему неоценимую услугу:       — Рад, сударыня, что Вы сумели найти себя в нашей переменчивой жизни... – отзывается с нежностью, опуская локоть правой руки на парчовую подушку. В голосе скользит недоумение, едва приметное, отчего мне показалось, что он чем-то обеспокоен.       Напрасно Александр пытался поймать мой бегающий взгляд, который поочерёдно останавливался, то на ордене Андрея Первозванного, то на шитом золотом воротнике, то на эфесе бриллиантовой шпаги, любуясь переливами драгоценных камней. После недавно прошедшей военной реформы, проведённой Александром с целью частичного уничтожения нововведений почившего Батюшки, офицеры вновь получили право носить шпагу на бедре, а не сзади под хвостом мундира, как того хотел Павел. Но зачем он взял оружие в салон, кого там бояться?       Подумать об этом я не успеваю, поскольку Александр вдруг тянется к верхней пуговке мундира, делая вид, что ослабляет её, и едва мои глаза мечутся к его рукам, он склоняет голову и без труда ловит мой пугливый взор.       Капкан захлопнулся. Я взирала на Императора России, как на инквизитора, придумавшего новый вид пытки. Разумеется, он понял, что я намеренно избегаю зрительного контакта, и не поленился взять ситуацию под личный контроль. Александр ловко создавал своим присутствием располагающую атмосферу, как легко он мог подстроиться под каждого человека, как умело использовал чувства людей, ибо эта сторона его личности играла не последнюю роль в жизни и в государственных делах.       Не позволив мне захлебнуться стыдом, Александр располагающе продолжает:       — А как обстоят дела на службе? Причуды русского двора не шибко Вас тяготят? – изображая, что не замечает произошедших изменений, он проявляет заботу, стремясь выглядеть чутким и внимательным.       Пылающие красные щёки, напряжение, сковавшее тело, беспокоили меня сильнее, чем могло показаться на первый взгляд, но отворачиваться теперь было невежливо. К счастью, я не единственная, перед кем он лицедействовал...       Давеча графиня Эдлинг, фрейлина Елизаветы Алексеевны, рассказывала мне, что в её присутствии Александр пристрастился откровенничать, признавшись, что оплакивает свою печальную участь. Оставаясь заложником царского образа, самодержавной ауры, отравляющей всё вокруг, ему хотелось, как мне казалось, человеческой заботы. Он признавался, что рыдает по ночам, выплёскивая наружу всё то, что накопилось за день. Этим щекотливым признанием Александр без труда растопил каменное сердце графини и выстроил вокруг себя сентиментальный образ, которому хотелось сочувствовать.       И не ясно одно – зачем он так распинался перед фрейлиной собственной супруги? На ум приходило всего два логичных объяснения: привычка нравиться и привычка покорять всех без исключения. Держу пари, при других обстоятельствах он бы ни в жизнь не стал открываться первой встречной.       Отгадывать индивидуальные поведенческие особенности придворных было для него не пустым развлечением, а государственной необходимостью. Это вызывало сочувствие: он боялся ближнего круга, не будучи уверенным, кому может доверять.       Вспомнив всё это и убедив себя, что в глубине души Александр больше несчастный человек, нежели дурной, я постаралась успокоиться:       — Моя служба, Государь – скорее личное увлечение и жажда видеть, как эта гордая нация возрождается изнутри. Отдавая себя любимому делу, я испытываю неподдельное удовольствие, а там, где интересно, трудностей не примечаешь. – Расслабившись, смотрю на собеседника открытым взором, начиная получать удовольствие от завязавшейся беседы.       — Но сейчас Вы не выглядите заинтересованной... – тянет обиженным тоном, тем самым поставив меня в небольшое затруднение. Интересно, его огорчило моё безразличие к предстоящему выезду или к нему лично?       Поразмыслив с полминуты, он вносит уточнение:       — Остерегаетесь салонного общества, сударыня? – губы складываются в интригующую улыбку. На мгновение мне почудилось, что Александр флиртует со мной...       Вероятно, его посетила идея учинить своеобразную проверку, чтобы удостовериться, что я не ветреница и что Екатерина Павловна находится в надёжных руках. По крайней мере, это было самым разумным объяснением...       Раньше я думала, что любовь существует сама собой, как нечто должное. И это вовсе не мешает заглядываться на других мужчин – не из желания, а чисто по привычке. Просто потому что люди приучены так делать. И если изначально я настроила себя на то, что могу принимать подобное внимание лишь ради развлечения и потехи самолюбия, то оказалось, что это совсем не весело, когда кавалеры опутывают тебя паутиной сладкой лжи. С недавних пор лестные речи богатых мужчин, встречаемых при дворе и в свете, не вызывали во мне отклика.       Я хотела, чтобы со мной флиртовал один единственный мужчина – мой будущий жених, ведь только он будет любить меня по-настоящему, а не пытаться удовлетворить свои грязные желания. Если Александр думал, что меня можно так попросту очаровать – он ошибался. Я не позволю ему играть на моих нервах даже ради проверки.       При дворе кружилось много молодых и красивых, темпераментных, а также и податливых дам, которых взгляд его голубых очей наполнял трепетом. И если были многие, которые боялись царской "милости", то были и такие, которые искали её. Одних толкало в объятия Александра честолюбие или интрига, других – любопытство узнать, сможет ли этот льстивый угодник и властелин, этот человек с кажущейся безграничной властью сопротивляться очарованию нежного голоса, ласке бархатной женской руки, и как он сам умеет ласкать. Так вот, пусть идёт и флиртует с ними, а меня оставит в покое!       — Мне по нраву Петербургские салоны, Государь... – отзываюсь с холодом, сохраняя видимую учтивость. — Но не салонные мужчины, – сделав нажим на последнем слове, я открыто даю понять, кто он есть на самом деле. Меня оскорбляло подобное отношение: имея в распоряжении красавицу-супругу и не менее привлекательных придворных вертушек, Александр не чурался вовлекать в альковные игры первых встречных дам, что выглядело совсем уж бесстыдно!       — Понимаю Вас... – произносит с сочувствующим вздохом, вновь поднимая взор. — Вы не научены искусству флирта... Это дурно, сударыня. Строптивость, что Вы демонстрируете, лишь раззадоривает охотников за дамскими ручками. Иные же кавалеры могут оскорбиться и, как следствие, встать на тропу мелочной мести. – Он замолчал, пристально всматриваясь в черты моего лица, стараясь за что-то зацепиться, но не найдя ничего интересного, продолжает мысль. — Кроме того, флирт бывает порой столь тонок, что многие барышни принимают его за дружбу, вследствие чего обнаруживают себя в компрометирующем положении. Посему я советую Вам скорее овладеть данным искусством, дабы угадывать флирт в окружающих мужчинах и вовремя уходить из-под атаки. В этом нехитром деле главное – не бояться... – весело заключает он, грациозно всплеснув руками.       На меня вдруг нашло такое лютое раздражение, такое негодование, что аж кровь в венах забурлила:       — Я не боюсь, Ваше Величество! Отчего Вы прочите мне роль ведомой? – оскорбившись тому, что меня держат за дурочку, витающую в облаках, млеющую от сахарных речей напыщенных индюков, я намеренно повышаю голос. Неужто он думает, что после стольких лет, проведённых в Париже, мне не довелось научиться отбиваться от волокит? Не родился ещё тот мужчина, который поставит меня в неловкое положение! Собственно, потому мне и опротивели салонные мужчины: они выглядели смешно, когда пытались завести знакомство – все их фразы угадывались наперёд. И мне не требовалось обладать прозорливостью или искусством флирта, дабы понять, что меня дурачат, поэтому Александр напрасно распинался.       — Вот как? – язвительная усмешка не сулила ничего хорошего. Кажется, Александр не поверил моей показной храбрости – храбрости, которую я считала подлинной. Совершив наклон вперёд, он заглядывает в омут моих серо-голубых глаз, вновь желая что-то разглядеть в них.       Я солгала – и он понял это. Повисла гнетущая пауза. Внешне оставаясь совершенно спокойным, Александр скользит пальцами левой руки по изогнутой спинке Рекамье, медленно подбираясь к моему плечу.       Мне бы голову пониже склонить да покаяться, пока не поздно, но куда там! Я не посмела шелохнуться, плотно смыкая челюсти, чтобы не застучать от страха зубами. А ведь я всего-навсего защищалась, формируя линию обороны, которую в следующий раз он не посмеет переступить. Хотя, если вдуматься, то кто я, в сравнении с ним? Цыплёнок! Мне ли кичиться храбростью? Александр в своё время поставил на место множество своенравных выскочек. Подумав об этом, я снова вспоминаю Платона Зубова. Александр ненавидел его, презирал, но в угоду бабке был вынужден разыгрывать из себя галанта, играть с её фаворитом в фанты, пить вино на брудершафт, пряча желание уничтожить это опасное насекомое. Уверена, он хорошо помнил тот миг, когда сидел возле постели умирающей Императрицы и смотрел на растрёпанного Зубова, пришедшего проститься с августейшей благодетельницей; в глазах Платоши плескался ужас. Говорят, что Александр улыбался в ту ночь столь разительно, что придворные не постыдились сделать ему замечание. Он был рад, что вышел из-под бабкиного надзора, сбросил с рук оковы её стального характера, хотя и понимал, что счастье свободы не продлится долго.       В тот вечер умирала не только Екатерина – в тот вечер умирали все, кто был к ней привязан: сотни карьер рухнули в одну ночь. Остался лишь Александр, который не позволил забыть придворным о своём исключительном положении, и о том, кем может стать в ближайшем будущем. Тихий, холодный гнев, который в редких случаях он выливал на нерадивых подчинённых, был поистине устрашающим явлением. Во всяком случае, мне так рассказывали...       Но вместо скрытого упрëка или нотации, Александр скользит взглядом по моей шее, не без удовольствия отмечая, как тревожно дёргается кадык. Рука его переместилась с изогнутой спинки, накрывая мою ладонь, сжимающую томик старинной пьесы. Книга падает на колени, когда чужие пальцы сплетаются с моими. Внутри всё замерло. В ушах зазвенело, а в груди образовалась странного рода тяжесть.        Потянув меня за руку, он опускает наш "замок" на обивку, сильнее сплетая пальцы. Прикосновение получилось трепетным, волнующим, с долей болезненного дискомфорта. Прежде ни один мужчина не смел коснуться меня без разрешения... И где же, спрашивается, моё хвалёное противление? Как он так ловко всё устроил, что я боялась даже пошевелиться? Будь здесь свидетели, меня бы заклеймили порочной женщиной, не сумевшей дать нахалу пощёчину...       Подсев вплотную, он намеренно склоняет голову, прошептав куда-то в висок:       — Язык говорит "нет", но взгляд убеждает в обратном... – замечает с лисьей ухмылкой, двумя пальцами прощупывая пульс на моём запястье. — Вы боитесь, сударыня... И Ваши глаза – первое, что надобно прятать в таких случаях. – Расслабленная манера речи убаюкивала сознание. Подняв взгляд, я замечаю, что царственный лик охвачен мёртвым спокойствием, отчего стало казаться, что ничего предосудительного не происходит вовсе... Александр уверенно держал меня за руку – разве же это преступление? Чего я переполошилась в самом деле?       С другими собеседниками он вёл себя куда более фривольно, как случилось с профессором Дерптского университета, господином Парротом, посетившим Петербург три года назад. После общения с Александром, Паррот с восхищением рассказывал друзьям о том, насколько русский царь неприхотлив в обращении. На протяжении всего разговора Александр держал его за пуговицу на мундире, призывая быть ближе, а перед расставанием даже всплакнул... Он демонстрировал милость ко всякому оппоненту, включая меня, проявившей непростительное дерзновение.       — Скажите, Ma Chère... – молвил Александр тихим голосом, лишённым игривых ноток. — Вы быстро влюбляетесь? – улыбка, с которой он озвучил этот вопрос, источала ангельскую невинность. Хватка его ослабла, и теперь пальцы бережно поглаживали моё тонкое запястье, успокаивая покрасневшую кожу. Растерянно хлопая глазами, я приоткрываю рот, поочерёдно взирая, то на царскую длань, ласкающую мою руку, то в голубые очи, потемневшие на полтона. Склонив голову к плечу, Александр замирает в ожидание ответа, заглядывая в моё лицо снизу, ибо я опустила взгляд, потеряв связь с происходящим.       — Не ведаю, Государь... – произношу надрывно, насилу задушив слёзный порыв: — Покамест не хронометрировала, – и прежде, чем удаётся вытянуть руку, я слышу шелестящий смех над головой, чувствуя, как Александр накрывает мою кисть второй ладонью.       — Помилуйте, какое затейливое словцо Вы изловчились подобрать! – его весëлость уничтожает остатки напряжения; прищурившись, он подносит мою ладонь к губам, дважды её целуя. В самом деле, как это мне удалось вспомнить такое чуднóе выражение? Самым длинным словом во французской грамматике было: «anticonstitutionnel», вошедшие в употребление всего десять лет назад.       Александр редко пользовался родной словесностью, порой забывая, как причудливо звучат те или иные фразы, и потому смех его, как видно, был настоящим.       — Прошу простить мне этот farce... – он заботливо сжимает мою ладонь, словно я оправдала какие-то его ожидания. Признавшись, что неудачно пошутил, Александр осторожно касается моей щеки. Я не нашла подходящих слов, чтобы выразить всё то, что собралось в душе: сильнее прочих чувств выделялось облегчение, вызванное тем осознанием, что Император флиртовал не со зла. Меня вновь восхищает его ровное настроение духа – редкое и драгоценное качество в монархе, проистекающее в нём из природной доброты. Ничто не могло нарушить эту приветливую благожелательность, отражающуюся как в чертах лица, так и в его действиях. Как ни старалась, я не смогла на него разозлиться...       — Вам долженствует стыдиться, Государь! – сержусь скорее для приличия, нежели всерьёз, нервным движением высвобождая ладонь из хватки.       — Бог с Вами, Mon enfant, к чему серчать? – вопрошает в назидательной манере, как если бы разговаривал с обиженным дитя. — Я преподал урок, который послужит к Вашей пользе: Вы упомянули, что в состоянии дать отпор любому наглецу, но едва я коснулся Вашей руки, Вы задрожали, точно заяц. Окажись на моём месте кавалер более низкого толка, он бы не побоялся воспользоваться ситуацией. Вы не сумели также определить, серьёзно ли моё намерение, ибо не понимаете природы мужчин. В заключение, позвольте сделать внушение: искусство флирта – важное качество, потребное для выживания в свете. И я повторяю, сударыня, Вам дóлжно овладеть им немедля: не для личного пользования, а по тому лишь разумению, чтобы знать, как оно проявляется в других.        Он был ласков донельзя, силясь загладить свою вину, и сразу же добавляет:       — Притом Вы не умеете лгать... Страх был написан у Вас на лице. Никогда не рискуйте и не стремитесь выглядеть сильнее, чем Вы есть, ежели не знаете, как устроен блеф, – на этой ноте Александр добродушно смеётся, и мне лишь теперь кажется, что он всецело походит на Государя. В эти секунды он вёл себя, как истинный отец народа. По крайней мере, его манера держаться, тон голоса и действия, указывали именно на это.       Александр правильно заметил, что в современном обществе мужчины взяли за моду играть с пугливыми голубками, ведь те были не в состоянии их оттолкнуть. Вот так приударит за мной какой-нибудь северный Казанова, а я, желая доказать, что не боюсь его, навлеку на себя беду. Одно дело – дать уверенный отказ, и совсем другое – бросить вызов. Я как младенец: меня так легко вывести на эмоции! Александр прав: это крайне опасная привычка; не только волокиты, быть может, захотят воспользоваться моей слабостью, но и любители политических интриг, которые ищут самоуверенных дур вроде меня, чтобы использовать их в своих целях.       И вновь всплывает вопрос: кем же Александр был на самом деле, если каждому подданному демонстрировал разные свои черты? И какие из этих черт принадлежат ему, а какие лишь виртуозно разыграны?       Воспользовавшись тем, что мы сидели плечом к плечу, я позволила себе внимательнее изучить царственный профиль. Александр по-прежнему держал меня за руку, на сей раз не проявляя и тени грубости. На круглом лице отчётливо выделялись яркие брови – медно-рыжие, контрастирующие с белыми напудренными волосами, удлинëнными на затылке, из чего я сделала вывод, что он взялся отращивать французскую косу. Он не был красавцем в полном смысле этого слова, но обладал тем врождённым, а впоследствии отточенным политесом качеством, которое французы называют «la charm».       Нос его был коротковат для мужчины – современные юноши мечтают о длинном греческом профиле или изогнутом римском, но лично мне его профиль нравился... Выступающий вперёд подбородок – наследие Екатерины Великой – нисколько не портил общей картины. Словом сказать, внешность Александра была гармоничной, а гармония, как известно – это синоним привлекательности.       Интересно, скольким невинным девушкам он успел вскружить голову, раз так хорошо разбирался в навыках беспринципного флирта? Наверное, после всего случившегося, будет к месту полюбопытствовать на эту тему...       — Я благодарна Вашему Величеству за добрый совет… Господь с лихвой воздаст Вам за чуткость к ближнему. И всё же я спрашиваю себя, не таится ли за оным советом горький жизненный опыт? – аккуратно высвободив ладонь, складываю руки на коленях, натянуто улыбаясь. Раз уж мы заговорили о флирте, пусть открывается полностью, всё равно я узнаю правду из уст "пострадавших", так что лгать теперь бессмысленно.       Применял ли Александр метод обольщения в отношении неискушённых натур? Занимался ли волокитством не ради интереса к девушке, но ради азарта, чтобы самоутвердиться за её счёт?       Он тихо смеётся, опуская голову; дрожание рыжих ресниц и милые ямочки, проступившие на щеках, добавляют его образу ангельскую невинность. Но эффект быстро тает: в томных, полуприкрытых очах, блестящих от влаги, зажигается огонёк, а на устах появляется ошеломляюще обольстительная улыбка, от которой по венам пробегает электрический импульс, а в рот набегает вязкая слюна.       Поманив меня пальцем, как если бы собирался открыть роковую тайну, Александр чинит проверку на боязливость, которую я с лёгкостью прохожу, наклоняясь навстречу:       — В любви, как и в войне, настоящий мужчина идёт до конца, прибегая порой к сомнительным методам достижения цели, но никогда к подлым, – рваное дыхание щекочет шею, отчего спина покрывается гусиной кожей. Меня удивляет не то, что Александр сознался в умение "похищать саби́нянок", а то, что это умение никогда им прежде не применялось: он неспроста сделал акцент на слове "любовь" – ради любимой женщины, как оказалось, Александр готов был на всё. Но правда в том, что такой женщины у него никогда не будет. Потому что он не умеет любить. Монархи не способны на великое чувство: для них долг – важнее сердечной привязанности.       Не сдержав внутреннего позыва, я захожусь приглушённым смехом, махнув ладошкой в его сторону, мол, каков шутник!       — Pardon... – цежу сквозь поток льющегося веселья, ловя удивлëнный взор некогда уверенного в себе человека. — Любовь не совместима с государственным долгом... Ох, и уморили Вы меня, Государь! – отвернувшись, хохочу пуще прежнего, питая надежду, что выгляжу не слишком дерзостно. Мне было неловко ввиду нездоровой реакции организма, но совладать с приступом веселья не представлялось возможным.       Правители не женятся по любви – неоспоримая истина, известная всем представителям королевских домов. Александр, помимо того, что был монархом, обладал, к тому же, капризным нравом, стерпеть который под силу не каждой женщине. Он ведь и «Baby Boney», как прозвали Наполеона англичане, бросил вызов единственно из желания доказать миру своё превосходство.       Так о какой жертве, во имя любви, может идти речь? А любовь для монарха, несомненно, жертва. Александру не по силам изничтожить ради любимой женщины свои амбиции: побоится, что свергнут. Никогда он не соберётся с духом, чтобы дать отпор преследующим его врагам.       Я так задорно смеялась, что не заметила, как на ковёр свалился томик «Сида», который Александр поспешил поднять, мазнув беглым взглядом по обложке.       — Вы поддались влиянию месье Корнеля, надо полагать? – постучав указательным пальцем по корешку, он не торопится возвратить книгу. С творчеством европейских классиков, в той или иной мере, был знаком каждый образованный человек, поэтому Александр знал, о чём говорил.       Сюжет пьесы «Сид» разворачивался в средневековой Кастилии: наследница престола, принцесса Уррака, тайно влюблена в рыцаря по имени Сид, которого, в свою очередь, любит Химена, придворная дама. Обстоятельства складываются таким образом, что Сид убивает на дуэли отца Химены, но та, пройдя мученический путь нравственных терзаний, подобно Джульетте, простившей Ромео смерть брата, отпускает рыцарю грех убийства и выходит за него замуж. Уррака же отступает, благословляя возлюбленного на брак с соперницей, так как принцессам не дозволяется венчаться с подданными. Этим и объясняется популярность трагедии Корнеля – на её страницах отражена жизнь. Простая девушка во имя любви простила избраннику гибель близкого человека, в то время как принцесса сохранила верность престолу. Реальность жестока – обязательства перед короной всегда в приоритете.       И Александр, сколько бы ни гневался, не сможет этого изменить.       — Неужто убеждены, что венценосные особы обречены вечно уступать долгу? – в интонации голоса различалась обида, чему я совершенно не удивилась, ведь он принимал близко к сердцу любую насмешку.       Он правильно угадал, что я подразумевала конкретно его, а не институт монархии в целом, и мне хватило смелости, чтобы подтвердить сказанное:       — В жизни честного человека не может быть иначе, – избавившись от остатков смеха, безмятежно развожу руками, копируя его театральный жест. Мужчины, подобные Александру, обучены говорить "извини, дорогая, служба" с пелёнок. Другие монархи, пожалуй, могут поступиться традициями ради тех, кого любят... Но не такой угодливый человек, как Александр, привыкший, чтобы в Империи царили тишь, гладь да Божья благодать.       Он смотрел на меня глазами побитого щенка, пытаясь, очевидно, вызвать сострадание к своей персоне, а после, смекнув, что жалость не работает, покорно возвращает книгу, но не отдаёт, позволяя лишь слегка притронутся к обложке.       — Следует отдать должное Вашей прозорливости: рассуждая о людях честных, Вы пришли к верному заключению, – признаётся с обречённым вздохом, принимая мою правоту, как должное. — Но, согласитесь, не всем посчастливилось уродиться честными... – и тотчас лик его принимает прежний ироничный вид. — Никогда не примечали средь нас лицемеров? Советую Вам остерегаться сих личностей, ибо они хитры и полны коварства, – уверенная улыбка шлифует результат.       Александр как бы сказал: да, я безмерно грешная душа, но именно это отличает меня от коронованных собратьев; такие, как я, вольны приподниматься над общими правилами, ибо я – не все. И с этим трудно не согласиться...       В самом деле, Александр не похож на других монархов. Почему-то это становится ясно только сейчас. Его отличали свойства, которых нет в истинно благородных людях – людях чести, но которые помогали добиваться поставленной цели. Александр был монархом с дефектом, причём равносторонним, играющим, как за него, так и против.       Приподняв руки вверх, показав тем самым, что сдаюсь, я с достоинством принимаю поражение. А затем, покачав головой, порываюсь задать очередной вопрос, и как раз в этот момент из коридора послышался голос Екатерины Павловны:       — Alexander! – насмешливый тон был полон игровых ноток. – J'ai besoin de vous! – сообщает юная чаровница, призывая брата вернуться в комнату. Вслед за этим послышался спутанный лепет Сандро и Катишь, убеждающих Великую Княжну, что ей довлеет сохранять приличия, а не кричать на всеуслышание о своих желаниях.       Взглянув на Александра, замечаю, как он поднимается на ноги:       — Боюсь, нам придётся расстаться... – оправляя полы мундира, он переводит внимание на приоткрытую дверь; голос сестры увлёк его совершенно, убивая интерес к нашему маленькому спору. Поднявшись следом, я прижимаю злосчастную книгу к груди, чувствуя обиду на то, что беседа так внезапно оборвалась. Пусть и не по вине Александра...       — Смею надеяться, Mon enfant, Вы примете к рассмотрению советы Вашего Государя. В свою очередь, даю слово, что мы договорим позже. Не скучайте без меня... – опуская руки на пояс, проверяя, плотно ли тот сидит на талии, он опрокидывает голову в почтительном поклоне.       Ритуал прощания являлся важной частью монаршего образа: расставаясь с собеседником, Александр стремился оставить после себя хорошее впечатление, чтобы собеседник надолго заполнил его великодушный образ. Вот почему прежде, чем уйти, он делает шаг навстречу, перенося ладони на мои плечи, вновь сжимая их, принуждая рассеянно кивнуть головой:       — Почту за честь, Государь, следовать Вашим наставлениям... – совершив книксен, в последний раз смотрю на того, кто вышел из схватки победителем: в лазоревых очах зияло превосходство. Александр гордился собой, и тем эффектом, что произвёл на меня. Его ладони спускаются вниз к локтям, ненавязчиво поглаживая предплечья, стараясь "прощупать" моё состояние, и если бы не перчатки, он бы обнаружил крупные мурашки, покрывающие кожу.       — Au revoir, – подмигнув на прощание, Александр покидает кабинет, звеня портупеей, бряцая шпагой. Эмоции расцвечивают щёки пунцовой краской. Рухнув обратно на мягкое сиденье, я продолжила буравить взглядом дверной проём, сжимая алмазный шифр на груди. Как выяснилось, Александр был не таким уж и слабым...       Новые люди и люди "века Екатерины" равно убеждались, что не имеют на него никакого влияния. Он раздражал первых почтительным отношением ко вторым, а вторых – проявлением дружбы к первым. Выслушав с горящими щеками и увлажнившимся взором смелые речи кого-нибудь из своих доверенных лиц, он так же внимательно выслушивал ретроградные речи адъютантов Уварова или Петра Долгорукова, умоляющих его не слишком далеко заходить в преобразованиях.       Какую цель Александр преследовал на самом деле – неизвестно. Но если он собирался этаким способом протащить реформы, одновременно мороча голову представителям обеих партий, то этим лишь навредит себе, поскольку терпение подданных лопнет раньше, чем у него получится перейти от слов к действиям…

⊱⋅ ──────  • ✿ •  ────── ⋅⊰

      Вынырнув из пучины приятных воспоминаний, я взираю на брата с довольной улыбкой, примечая разочарование на хмуром лице:       — Тоска! – выносит Шарль нелицеприятный вердикт, накалывая на вилку золотистый кусочек кекса. — В романах всяко презанятнее пишут. Да и в Париже, куда ни глянь, всюду любовные интриги... – как и ожидалось, он огорчился отсутствию в рассказе пикантной нотки, а ведь я предупреждала, что так будет...       Взглянув на пасмурное небо, делаю глубокий вдох, наслаждаясь внутренним умиротворением. Избавившись однажды от страха, Александр продолжал следовать избранному пути, а дурные его качества, заложенные Екатериной, впервые стали приносить настоящую пользу, потому как служили конкретному намерению.       Для того чтобы человек шёл по жизни, ему следует понимать, куда он идёт. Ему нужна цель. Цель – это основа. Цель меняет человека. Масштаб цели определяет масштаб личности человека. Во всех невероятных ситуациях, в гражданской среде и на фронте всегда выживают те, у кого есть цель; такие люди не заражаются опасной политической пропагандой, не заражаются в болезнетворных бараках, не ломаются под ударами злого рока. Они – другие. В жизни всякого человека должна быть цель, которой он будет верен: цель держит и направляет. Поэтому душа моя была спокойна – Александр знал, куда идёт.       Различив боковым зрением яркое пятно, мелькнувшие на обочине, я оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с златокудрым гусаром.       — Гляди, а вот и господин философ пожаловали... – объявляю торжественным тоном, махая рукой семенившему по лужам другу, скрывающему за спиной некий предмет. Непогода не испортила его очаровательного облика: на мокром лице проступало волнение, и вместе с тем радость от долгожданного воссоединения. Доломан парадной униформы, впитав влагу, из красно-коричневого сделался грязно-вишнёвым, а кивер обрёл зеркальный блеск, будто его натирали маслом. Но даже в промокшей насквозь одежде Чаадаев выглядел неподражаемо.       — Доброго дня, Пётр Яковлевич... – поднявшись из-за стола, приветствую друга широкой улыбкой, однако не успеваю и шагу ступить, как перед носом предстаёт раскидистый букет сирени.       — Разрешите поздравить Вас с Днём Рождения, любезная Софья Алексевна и пожелать здравия на многие лета... – подхватив мою ладошку, Чаадаев припадает к ней дрожащими от зяби губами.       У меня дух перехватило от открывшейся красоты... Распустившаяся сирень была предвестником скорого лета. Сочные бутоны, больше похожие на виноградные грозди, искрились россыпью дождевых капель, играя и переливаясь тончайшими оттенками лилового: среди них особенно выделялись тёмные аметистовые цветы, имеющие синеватый налёт, и нежнейшие коралловые, с красноватой сердцевиной. Отродясь таких сортов не видывала!       — Ах, Пётр Яковлевич, дорогой Вы мой, до чего прелестный подарок! Дайте же я Вас расцелую... – не позволяя другу опомниться, я опускаю ладонь на его плечо, приподнимаясь на носочки и порывисто целуя в щёку. — Благодарствуйте, Mon Ami! Вы первый, кто нынешней весной порадовал меня сиреневым букетом, я безмерно счастлива! – прильнув к мокрому доломану, обнимаю Чаадаева обоими руками, беспечно повиснув на его шее. Раньше мне не дарили, настолько роскошной сирени: многоцветной, дышащей терпким, густым ароматом, обволакивающим всё вокруг!       — Помилуйте, Софья Алексевна, и так уж сверх меры отблагодарили, не смущайте бедного гусара... – испугавшись бурной реакции, Чаадаев осторожно касается моего плеча, призывая к приличию. Окрылённая радостью, я разжимаю хватку, взирая на философа широко распахнутыми глазами, увлечённо наблюдая за тем, как он тянется к ташке, висящей на поясе, извлекая наружу бумажный свёрток. — Прошу принять великодушно; насилу сыскал подарок, обегал половину города, но видя днесь Ваш озарённый благодатью лик, нисколько не жалею о потраченном времени. – Он улыбнулся, смущëнно вручая свёрток.       Передав Шарлю букет, я принимаюсь с пламенным взором распутывать войлочный шнурок. Какого же было моё удивление, когда под слоем жёлтой почтовой бумаги обнаружилась поэма «Корсар» Джорджа Байрона, изданная в феврале текущего года и в первый же день продавшаяся тиражом в десять тысяч экземпляров. Боже, я-то думала, её нигде уже не достать!       — Ах, Mon Ami, не врут ли мне очи? Как Вам удалось урвать столь редкую диковинку? – листая, предварительно разрезанные кем-то страницы дефицитного товара, который даже в Англии днём с огнём не сыщешь, я переглядываюсь на радостях с братом, не могущим усидеть на месте.       Утянув из моих рук книгу, желая удостовериться, что это в самом деле «Корсар», Шарль преисполняется ликованием:       — Никак душу дьяволу продали, Пётр Яковлевич? – вопрошает с удивлëнным присвистом, рассматривая совсем новенькую обложку, на что Чаадаев бесстрастно парирует:       — Осмелюсь заметить, мсье, что кодекс русского дворянина, составленный по протекции Государя Императора Петра Алексеевича, устанавливает следующую норму: «Душа твоя принадлежит Богу, жизнь Отечеству, а честь – никому». В рассуждении сего, я никак не смею отлучать душу от тела, тем паче обращать её в валюту, потому как строжайше запрещено. Но, прошу Вас уволить меня от дальнейших расспросов... Поиски редких товаров никогда не бывают приятными, лучше порадуемся счастливому исходу, – с радушным смешком заключает он, жестом приглашая вернуться за стол. Допытываться с расспросами было излишне: и без того ясно, что Чаадаев выложил за поэму кругленькую сумму, урвав её у пронырливого перекупщика.       Когда мы расселись по местам, Шарль воодушевлённо продолжил:       — Ввечëру, Софи, прочту тебе первую главу! – завернув книгу в бумагу, он убирает её на дно кожаного ранца. За всеми хлопотами я умудрилась позабыть, что не дружу с английским языком; знанием английской литературы я обязана, прежде всего, французским переводам, а также близким друзьям, читающим для меня вслух на русском.       Удручающе вздохнув, дождавшись, когда горячий кофе наполнит кружку, Чаадаев вновь смотрит в мои глаза:       — Позвольте Вам заметить, Софья Алексевна, что английская фонетика – примитивнейший конструкт. Как же Вы до сих пор ею не овладели? – прежде он уже спрашивал меня о знаниях в лингвистической области и очень удивился, узнав, что меня обучили лишь французскому. К своему стыду, я не стремилась изучать европейские языки, для меня это занятие – сущая пытка, причём, куда более мучительная, чем даже шитье. Мой первый учитель английского, этот истеричный брюзга, питающийся детскими слезами, напрочь отбил у меня охоту учиться. Ныне я испытывала почти физическое отвращение к данной дисциплине и повезло ещё, что Матушка с детства разговаривала со мной на французском, а то бы и его не знала.       — Чур меня, Пётр Яковлевич! По мне, так лучше умирать над пяльцами, чем браться за грамматику латинян. Ежели Вам взбрело на ум, что за минувший год я обзавелась рвением к лингвистике, то вынуждена сообщить, что Вы ошиблись, друг мой. – Бережно уложив сирень на столе, я подумала, что было бы неплохо перед отправкой в Обсерваторию заглянуть на Сент-Оноре, чтобы поставить букет в вазу, а не таскаться с ним по всему городу.       — Пётр Яковлевич, позвольте, где же Вы пропадали всё это время? – опомнился Шарль, когда Чаадаев немного пришёл в себя.       — Простите великодушно... – философ склоняет голову, принимая заслуженный упрёк. — Дело в том, что князь Трубецкой перехватил меня за минуту до выхода. В Семёновском полку приключилась неурядица... Я не мог отказать бывшему боевому товарищу. Мы исправно уладили дело и разошлись, каждый в свою сторону, – оповестив нас о причинах своей задержки, он делает первый глоток, бесшумно отнимая чашку от блюдца.       Исполненный юношеским романтизмом, Шарль вдохновенно воскликнул:       — Скорей бы и мне обзавестись товарищами! Уж мы таких делов наворотим, Париж вовек не забудет нашего братства! – сообщает с важным видом, соскребая со дна банки остатки конфитюра, а затем указывает ложкой в направлении широкой аллеи. — Вот увидите, мы покорим ни одну баррикаду! – и снова эти революционные лозунги, от которых у меня едва кофе не встал поперёк горла. Скривившись, я смиряю брата недовольным взглядом, давая понять, что не желаю говорить о политике в свой День Рождения.       Наполеон, слава Богу, жив-здоров, к чему торопить события и рассуждать об ужасах революции? И причём здесь баррикады вообще? Революция во Франции не дошла до этого этапа... Или Шарль таким образом надеялся на "лучшие"?       Мне вдруг вспомнился отрывок из смертного приговора Дантона, озвученный Сен-Жюстом в Конвенте накануне казни: «Нечто страшное таится в священной любви к Отечеству; она настолько исключительна, что приносит в жертву всё, без жалости, без страха, без человеческого уважения к общественным интересам...». Речь его уже давно отошла в историю, но меня брал ужас при мысли, что он говорил истину. С каким рвением молодежь мечтает теперь о баррикадах, с каким пренебрежением относится к человеческим жертвам, возложенным на алтарь свободы. Им ничего не дорого и никого не жаль: ни себя, ни других людей, сопротивляющихся бессмысленному кровопролитию.       Бросив рассеянный взгляд на Чаадаева, я с облегчением понимаю, что он разделяет мои опасения:       — Печально наблюдать за тем, как молодёжь мечтает о падении собственной Родины... – сделав очередной глоток, философ выдерживает необходимую паузу, сокрушëнно качая головой: — Бойтесь своих желаний, друг мой, ибо они имеют свойство осуществляться. Мечта взойти на баррикады – не истинно Ваше желание; Вы поддались новомодному либеральному поветрию, и потому бредите, как при острой лихорадке. За Вас говорят тщеславие и уязвленное самолюбие, – рассудив таким образом, Чаадаев выявил важную деталь, ранее мною не замеченную: молодые люди, примыкающие к дворянской среде, смотрят на революцию сквозь полотна Давида, на которых запечатлены благородные лица, реющие на ветру знамёна и единство беснующейся толпы. Но реальность много страшнее "стерильных" картин французских живописцев.       Толпа редко бывает единой, она всегда неоднородна: у каждого своя правда, каждый толкует со своей колокольни. Аристократы мечтают покрасоваться друг перед другом на баррикадах, мол, смотрите люди, какой я герой – для них важен сам факт присутствия в толпе, но никто из них не понимает, и не поймёт нужд простого люда. Мещан сманивает на баррикады не мечта насладиться мгновением славы, а отчаяние, проистекающее из большой нужды. Для них пролить кровь – как последний рубеж; это последний шанс обратить на себя внимание властей. Зачем же мечтать о таких событиях?       И в чём, помилуй Боже, испытывает нужду мой брат? В продовольствии? В лекарствах? А может всё-таки в желание форсить? Он мнил себя вторым Жозефом Бара, не иначе. Чаадаев справедливо заметил, что за него говорит уязвленное самолюбие вкупе с тщеславием, а не стремление переделать мир к лучшему.       — Что дурного в тщеславии? – как ни в чём не бывало вопрошает Шарль, вспомнив, должно быть, Наполеона, тщеславие которого подняло Францию с колен и забросило на вершину Олимпа. Мой брат, как и многие бонапартисты, не брал в расчёт тот факт, что Наполеон – простой мятежник, а не революционер; им всю жизнь правили амбиции, жажда возвеличить себя самого. Он строил в большей степени карьеру, а не радел за судьбу республики. Кто же знал, что из него сложиться впоследствии гениальный управленец...       — Тщеславие порождает дурака. Надменность – злобу, – спокойно возражает Чаадаев, всматриваясь в лик юного анархиста. — Оба этих качества неотделимы от аристократа, посему, чтобы стать единым целым с народом, нам нужны не баррикады вовсе. Революция ссорит людей, а не сплачивает. Единство произрастает из традиций, общей истории, культуры нации, из всего того, что революционеры стремятся придать забвению, как старое и ненужное. – Поймав мой одобряющий взор, Чаадаев продолжает чуть строже, стараясь добиться положительного эффекта: — Я знавал людей, переживших революцию... Поверьте, в ней нет ничего привлекательного: лик её, как и лик войны, безобразен, а норов жесток.        Он верно подметил, что Шарль от рождения примыкает к той касте людей, которых будут вечно обвинять в гражданских бедах. Сглаживать недопонимание между двумя враждующими классами, аристократами и бедняками, применяя метод агрессивных воззваний – чистой воды безумие!       Шарль ничего не знал о Революции... Никто из нас.       — Благодарю Вас, Пётр Яковлевич... – нежно улыбнувшись другу, я разворачиваюсь к брату и обнаруживаю в нём смирение, что побуждает коснуться его напряжённой руки. — Надобно верить в лучшее, брат мой... У Франции было много скорбных лет, к чему продлевать агонию? Вы, молодёжь, никак не усвоите главного: чинить анархию – дело нехитрое; стократ труднее – сохранить мир, – поделившись личным наблюдением, я ликую от осознания, что Шарль не стремится возразить, а задорно смеётся, запрокинув голову.       — Эх вы, старики, как с Вами скучно! – и это он додумался ляпнуть в мой двадцать пятый День Рождения, негодник, прекрасно зная, что среди всех я самая старая! Видать сахароза в голову ударила...       Матушка не зря тревожится: надо бы пресечь его неограниченную любовь к сладкому.

⊱⋅ ────── • Рубрика • ────── ⋅⊰

«Мода и быт»

🌿 Каррик (carrick англ.) – мужское и женское двубортное широкое пальто с 2-мя или 3-мя воротниками – пелеринами, покрывавшими плечи. Впервые данный предмет гардероба мелькнул на странице модного французского журнала в 1814-ом году. Представляю вниманию Любезного Читателя ансамбль тех лет: Каррик из Драпа, Кашемировые гетры и шляпка из Велюра – Ссылка 1. 😍 🌿 Вдохновением для этой главы послужило розовое шёлковое платье с металлизированным узором 1804-1814 годов из музея Metropolitan – Ссылка 2 – я лишь изменила цвет, выбрав наиболее популярный ампирный оттенок) Кстати! Если Любезный Читатель имеет желание узнать, чем оттенок «бедра испуганной нимфы» отличается от «бедра взволнованной нимфы», он может воспользоваться Ссылкой 3. 🌿 Рекамье представлено по Ссылке 4 – правда, это уже современный экземпляр; я не нашла среди представленных в интернете экспонатов оригинальную Рекамье с изогнутой s–образной спинкой, а только с усечённой, но уж очень хотелось показать именно классический вариант)) 🌿 Из истории общепита: открытые, как бы сейчас сказали, фудкорты были чисто европейским явлением. На гравюре Джорджа Эммануэля Описа, созданной в 1814 году, видно, что тогдашние кофейни мало чем отличались от современных – Ссылка 5. Главное отличие европейских забегаловок от русских заключалось в том, что в наши ресторации и кофейни не пускали женщин. И даже в кондитерских, где традиционно подавали чай и пирожные, собирались исключительно светские Львы – поболтать на досуге, обсудить текущие дела, новости, сплетни, и параллельно съесть какой-нибудь очаровательный десертик) 😋🍰 Форматов общепита было много: Трактиры. Первые трактиры были полноценными ресторанами, в которых принимали знатных господ и подавали европейские блюда, однако при преемниках Петра I они стали более демократичными заведениями. Хозяевам запретили продавать водку и пиво, устанавливать в залах бильярдные столы. И владельцы стали готовить более простую еду и подавать гостям вино подешевле. Иностранную кухню сменила русская, а прислуга именовалась не «официантами», а «половыми». В трактиры хлынули извозчики, рабочие, мелкие ремесленники — люди с небольшим достатком. Многие трактиры не закрывались до 7 часов утра, что привлекало публику, которую нельзя было назвать приличной. Чистотой заведения общепита не отличались, в них было всегда шумно, а перебравшие посетители часто устраивали потасовки. Однако в трактиры все равно ходили не только простолюдины, но и аристократы, что было для последних весьма выгодно, ведь не все благородные люди имели хороший достаток. Рестораны. Рестораны — или ресторации, как их сначала называли, — стали открываться в начале XIX века. Они считались заведениями высшего класса. Первые годы рестораны работали исключительно при гостиницах, но позже обрели самостоятельность. Вплоть до 1870-х годов их открывали в России только иностранцы: в стране был спрос на все западное. Чаще всего хозяевами ресторанов становились французы. Поэтому и меню включало себя не русские щи и расстегаи, а национальные французские деликатесы. В первой половине XIX века обедали поздно — около 4 часов дня согласно европейской традиции. По этой причине ресторации открывались не раньше 3 часов дня. Поскольку здесь регулярно случались бурные кутежи, порядочные дамы сюда не ходили. Женщины стали посещать ресторации только в середине XIX века, однако никогда — в одиночку. В отличие от трактиров в ресторанах работали не «половые», а предупредительные официанты, которых называли «люди». Их внешний вид должен был соответствовать высокому уровню заведения — они прислуживали в чёрных фраках, накрахмаленных манишках и кипенно-белых перчатках. Встречал посетителей и сопровождал их к столику метрдотель, одетый во фрачный костюм или визитку с полосатыми брюками. Самым фешенебельным рестораном тех лет был «Tаlon», просуществовавший с 1814-ого по 1825-ый год, памятный нам ещё по Евгению Онегину: «К Talon помчался: он уверен, Что там уж ждет его Каверин.» Рестораном владел французский эмигрант Пьер Талон – Пушкин частенько у него обедал. Само заведение помещалось на Невском проспекте: дом Косиковского у Полицейского моста (сейчас он называется Зелёным). В нём можно было, по словам писателя Фаддея Булгарина, «в полной мере удовлетворить ваши гастрономические потребности». И действительно, Пушкин приводит в романе целый список популярных блюд этого ресторана — ростбиф, трюфели, страсбургский пирог, устрицы. Кофейни. Первые кофейные дома появились ещё в середине XVIII века в Санкт-Петербурге. В их меню, помимо кофе, непременно включались варенья, мороженое, шоколад, фрукты, лимонад, пирожные. При этом по николаевскому «Положению о трактирных заведениях» 1835 года в кофейнях запрещалась подача горячих блюд, спиртных напитков, а также нельзя было устанавливать бильярдные столы. Одна из самых знаменитых отечественных кофеен — «Кафе Вольфа и Беранже» в Санкт-Петербурге — открыла свои двери в 1780-е годы. Её главная особенность была в декоре, выполненном в китайском стиле. Сделало заведение популярным не только диковинное убранство, но и читальня со свежей отечественной и зарубежной прессой. Именно в этой кофейне 27 января 1837 года Александр Пушкин встретился со своим секундантом Константином Данзасом, с которым поехал на роковую для себя дуэль с Жоржем Дантесом. Пили здесь кофе Михаил Лермонтов, Алексей Плещеев, Николай Чернышевский и многие другие литераторы. Кондитерские. Мода на все заграничное познакомила русских потребителей с нугой, марципаном, мороженым, шоколадом, конфетами и бисквитами — спрос на них стал стремительно расти в ущерб исконно русским коврижкам, баранкам и пряникам. Поэтому в конце XVIII века появились кондитерские, которые специализировались исключительно на десертах. Они быстро вытеснили «конфектные лавки», в которых сладости продавались навынос. В кондитерских же пирожные, торты и эклеры можно было не только заказать домой, но и съесть за столиком. Открывали кондитерские обычно иностранцы, в первую очередь швейцарцы. А сотрудницами чаще всего были женщины, что было нетипично для той эпохи: француженки, немки или итальянки. Чайные. Чайные появились в России довольно поздно — первое заведение такого рода открылось лишь в 1882 году. Но затем они стали повсеместным явлением — открывались вдоль трактов, у почтовых станций и железнодорожных вокзалов, рядом с рынками и театрами. К чаю здесь предлагали свежеиспечённый хлеб и сбитое масло, сливки и сахар. Начищенные до блеска самовары украшались горячими бубликами и баранками, а в плетеных корзинках всегда лежали сухари и сушки. Кухмистерские и столовые. В начале XVIII века в Санкт-Петербурге появились первые кухмистерские, или «кухмистерские столы». Эти заведения были рассчитаны на публику со скромным достатком — ремесленников, мелких чиновников, небогатых купцов. Обед из трёх-четырёх блюд в кухмистерской обходился довольно дешево — примерно 35–45 копеек. Посетителям, которые постоянно столовались в таких заведениях, было выгоднее покупать абонементы на обеды — 10-рублëвый билет давал рублëвую скидку. Работали кухмистерские круглосуточно и размещались в центре города. Кухня зависела от национальности хозяина: если заведением владел поляк, то и меню было польским, если русским – то подавали национальные блюда. Практические все кухмистерские продавали обеды «на дом». Готовые блюда разносили студентам, квартирантам и холостякам: они не имели достаточно денег, чтобы держать свою кухню и кухарку, но предпочитали обедать дома. Во многих кухмистерских можно было не только пообедать или поужинать, но и отпраздновать торжество: юбилей, крестины, свадьбу. Некоторые из них специализировались на поминальных обедах — такие располагались рядом с кладбищами. В конце XIX века на смену кухмистерским пришли столовые, предлагавшие клиентам завтраки, обеды и ужины порционно. Первые столовые были практически благотворительными — еду, конечно, не раздавали бесплатно, но стоила она очень дёшево. Меню здесь было однообразным, но к приготовлению блюд предъявлялись высокие санитарные требования. Столовые работали каждый день с 12 до 16 часов дня. Внутреннее убранство напоминало трактир: на стойку для наглядности выставлялись разные блюда, имевшиеся в сегодняшнем меню. Холодную закуску было принято съедать прямо за стойкой, а вот горячие блюда — исключительно за столом. Бесплатный хлеб лежал в корзинках на всех столах, даром можно было получить и горячую воду. Те посетители, которые имели месячный абонемент в столовую, получали в ней персональный шкафчик, в котором хранили салфетку, газету или книгу для чтения во время еды, а порой и собственные столовые приборы. Спасибо за Внимание!) 💜❤💜❤