Александрия

«О, кто, скажи ты мне, кто ты, Виновница моей мучительной мечты? Скажи мне, кто же ты? — Мой ангел ли хранитель Иль злобный гений-разрушитель Всех радостей моих? — Не знаю, но я твой! Ты смяла на главе венок мой боевой, Ты из души моей изгнала жажду славы, И грезы гордые, и думы величавы. Я не хочу войны, я разлюбил войну, — Я в мыслях, я в душе храню тебя одну. Ты сердцу моему нужна для трепетанья, Как свет очам моим, как воздух для дыханья <...>» Денис Васильевич Давыдов «О, кто, скажи ты мне, кто ты»

(1834 год.)

      Срок молчания истёк к середине апреля.       После праздника в Фонтенбло, Наполеон принял решение перебраться во дворец Тюильри, куда заставил выехать и Александра, дабы начать разбираться с текущими делами.       Узнав, что следующее свидание пройдёт в стенах королевской резиденции, я испугалась, вообразив, сколько народа на утро возьмётся обсуждать нашу конфиденциальную встречу. Конечно, если я скажу Александру "нет", отказавшись от безумной идеи морганатического брака, скорее всего, мы поссоримся, а значит, оставаться на ночь не придётся, стало быть, и слухов поутру не возникнет. Однако я готовилась сказать "да", поэтому следовало морально подготовиться к публичному ажиотажу.       Мсье Морель обрадовался возможности работать в столице, ведь теперь он мог каждый день посещать семейные собрания. Матушка к этому времени окончательно поправилась, избавившись от желудочных колик, продолжая делать вид, что меня не существует. А вот Шарль, наоборот, всячески веселился: воспользовавшись положением отца, он поселился в его комнате во дворце, получив возможность общаться с отпрысками семьи Бонапарт и детьми придворных.       Высочайшим указом Император Французов выписал на радость племянников профессора из Сорбонны, желая занять их досуг и отвлечь от мрачной атмосферы, царящей внутри правящего клана.       Два раза в сутки, утром и вечером, шумная орава ребятни выбиралась на прогулку в Итальянский сад. Старый профессор знакомил недорослей с дворцовой ботаникой, прививая любовь к окружающему миру. Шарлю особенно приглянулась тенистая Лиственная аллея, посаженная Генрихом IV для разведения тутового шелкопряда. Он взялся изучать старинную резиденцию бывших монархов так, как если бы та была непрочитанной книгой. После дня рождения в Версале, которое прошло с большим размахом, мой брат находился в поисках чего-то нового, поэтому переезд пришёлся весьма кстати – новый дворец, новые впечатления.       Я навещала Шарля по вечерам, обсуждая события минувшего дня, узнавая о дворцовых сплетнях и слушая пересказы профессорских лекций.       В один такой вечер придворный лакей вручил мне записку от Александра – приглашение на поздний ужин. С недавних пор Государь взял в привычку встречаться с русскими подданными наедине, принимая их на званых застольях, укрепляя свой авторитет в кругу дворянства. Среди принимаемых им гостей было много одиноких женщин, вдовы генералов и ищущие выгод кокетки – Александр удовлетворял все их прошения, зная, что именно на женщинах зиждется русское светское общество. Наше свидание он приурочил к одному из таких "официальных" приёмов. Пришлось остаться в Тюильри на ночь, чтобы не беспокоиться о позднем возвращении на Сент-Оноре.       Дворцовые анфилады были пропитаны таинственной атмосферой. Я вышла из комнаты уже после заката, блуждая средь потемневших от времени полотен и зеркал. В отличие от светлого, изящного Фонтенбло, с сапфировыми крышами и молочным фасадом, дворец Тюильри, хоть и напоминал отдалённо резиденцию Наполеона, тем не менее, был мрачным сооружением: грузная иссиня-серая кровля, коричневатая кладка и тусклые золотые убранства.       Отделка внутренних апартаментов походила на хаос, что производило отталкивающее впечатление – результат беспрерывного многовекового ремонта – один мотив накладывался на другой. Только сумасшедший, казалось, мог вынести подобного рода художественную околесицу, нормальный же человек, узрев дурную эклектику, утомился бы от неё через три дня. Неудивительно, что в этом дворце, в павильоне Флоры, заседал когда-то «Комитет Общественного Спасения» – фанатикам-революционерам, особенно Сен -Жюсту, тут самое место.       Сперва на моём пути попадались люди: придворные, слуги, одинокие стражники. Однако чем дальше я уходила, тем безлюднее становилось. Вскоре признаки жизни исчезли вовсе: жители дворца разбрелись по кроватям, и даже редкие часовые, стоящие при входе в главные залы, куда-то запропастились. Видимо Александр отдал приказ снять охрану на этаже – он не любил излишнего к себе внимания. Мне вдруг вспомнились все до единой страшилки, которыми Шарль стращал меня перед сном. Особенно я не любила историю о «Красном человечке». Легенда гласит, что в стародавние времена королева Франции Екатерина Медичи насмерть замучила живодёра на скотном дворе Тюильри, сунувшего нос в тайны королевского рода. После смерти живодёр принял облик «Красного человечка» и навсегда поселился в здешних стенах. Он возникал перед взорами королей и королев Франции залитый кровью с ног до головы, предсказывая скорбные события для страны и членов королевского дома. А вот Наполеону, говорят, призрак предсказывал только хорошее, якобы признав в нём достойного правителя. «Красный человек» даже покидал стены Тюильри, чтобы сопровождать Императора в военных походах, и до той поры, пока Наполеон внимал его советам, прислушивался к предупреждениям, его правлению ничего не угрожало.       Я не верила этим дурацким сплетням – уж слишком они противоречивы. Призраки, если углубляться в предания, прозрачные, как туман, а потому не могут появляться сплошь покрытыми кровью. Наверное... В любом случае, нужно не забыть выспросить подробности у Наполеона. Он не станет сеять вокруг себя нелепые домыслы, а скажет прямо, существует «Красный человек», или всё это, как говорят в России, бабушкины сказки.       Воображение, тем не менее, разыгралось не на шутку, и вскоре мои шаги сделались совсем неслышными. Мне не хотелось по рассеянности потревожить покой местных приведений, мало ли что, вдруг захотят впоследствии отомстить... Как говорится, бережёного Бог бережёт.       Я выступала на паркете в лёгком платье, поэтому затруднялась определить, чем была вызвана дрожь в моём теле – страхом или банальным холодом. Пудровая шаль Таулер тончайшей пряжи, защищала от переохлаждения, окутывая стан, однако по ногам, тем не менее, бил сильный сквозняк.       Сбросить оковы страха удалось лишь в тот момент, когда на горизонте показался князь Никита Григорьевич Волконский, флигель-адъютант Александра, приветствующий поздних гостей у дверей царской опочивальни. Это был высокий человек средних лет, с большими карими глазами, в которых отчётливо просматривалась усталость. Князь не имел привычки задавать лишних вопросов, редко улыбался, отчего мне временами казалось, что обязанности адъютанта лежат бременем на его сердце.       Оповестив Александра о новом визите, Волконский сопроводил меня за дверь, после чего удалился, не проронив ни слова.       В комнате царили тепло и уют; зажжённые свечи горели неполным составом, из-за чего пространство затянуло серебристым полумраком. Александр предстал предо мной в непривычном амплуа: вместо русского мундира на нём был укороченный жилет французского гренадëра, белый, с чёрным армейским галстуком, плотно прилегающим к горлу. Белые облегающие лосины, ботфорты, а из ярких акцентов – голубая Андреевская лента в цвет глаз.       Встретившись со мной взглядом, он обольстительно улыбается, приветственно склоняя голову. Душа моя затрепетала, сердце зашлось приятным волнением. Мы оба знали, для чего собрались здесь, однако прелюдию никто не отменял. Несмотря на ответственность, возложенную на мои плечи Александром, я ощущала уверенность, какой не было при первой встрече. Сказать "да" теперь ничего не стоило: разум мой противился идее морганатического брака, но в этом и заключалось спасение. Абсурдно надеяться, что мне посчастливится стать женой Государя. Скоро Александр поймёт, что даже царской воли недостаточно, чтобы переломить естественный ход истории, не говоря уже об опасностях, подстерегающих на избранном пути.       Думаю, наша жизнь останется прежней, поэтому согласившись на его предложение, я не скомпрометирую царскую фамилию. А если каким-то чудом Александру всё же удастся добиться успеха, то случится это, даст Бог, не скоро. За три года может многое произойти: разразится новая война, звёзды посыпятся на Землю, землетрясение и прочие "радости" жизни. Тогда и буду переживать...       Что до вынужденного выхода "в люди" – здесь компромиссы отсутствовали. Придётся смириться с ролью живой мишени, а что поделать? Нельзя одновременно быть любовницей Государя, самого приметного человека Империи, и оставаться для всех невидимкой – это невозможно. Мне надлежало принять правила игры со всеми вытекающими из этого последствиями, иначе о совместном будущем можно даже не мечтать.       Поддавшись влечению, я не заметила, как начала "поедать" возлюбленного глазами, бесстыдно рассматривая его гибкую талию, стройные ноги и широкий торс, к которому хотелось прильнуть всем телом.       — Bonne nuit, Sophie... – с придыханием молвил он, разумно сделав вид, что не замечает моего жадного внимания.       Лёгкой походкой преодолев разделяющее нас расстояние, Александр замирает в полушаге от меня, принуждая смотреть прямо в глаза, заклиная, как индус кобру. Он нежно касается моей руки и, чувствуя их зябкость, заключает в тёплые ладони, согревая. Мы оба нарушили протокол, отказавшись от перчаток, желая соприкасаться кожа к коже, не используя никаких лишних материй.       Наклонившись, он оставляет на тыльной стороне кисти чувственный поцелуй: на сей раз его губы были увлажнены; они задержались на руке дольше положенного, ввергая в пучину сладкой неги.       — Признаюсь, Mon Ange, я до последнего боялся, что Вы устрашитесь обстоятельств, и не придёте... – не выпуская моей ладони, он бережно поглаживает хрупкие костяшки, перебирая бледные пальцы, наслаждаясь долгожданной близостью.       Его признание сбивает накал страсти: зря он подумал, что я способна пренебречь столь важным для нас свиданием. Я летела сюда на крыльях любви! И, между прочим, не устрашилась даже приведений.       — Ваше Величество, жестокость не свойственна моей натуре. – Наслаждаясь ласками нежных рук, я стыдливо опускаю взор. Впервые за полтора года мы сошлись в неформальной обстановке, чтобы встретить рассвет, и тем труднее было подавлять желание. Этикет превратился в пытку, игра на грани благочестия и фривольности разжигала пламя.       Стоило прочувствовать тепло холëной кожи, осознать важность предстоящего разговора, как в душе пробудились страстные порывы: хотелось уже скорее бросить это преступное "да" и увлечь Александра в долгий поцелуй...        Коснувшись свободной рукой пудровой шали, я обнажаю левое плечо, призывая царственного кавалера помочь мне раздеться. Он взялся за это дело с завидным рвением, разворачивая тёплую ткань, открывая вид на пленительный вечерний туалет. Шаль остаётся в руках Александра, я же, урвав свободную минутку, расправляю воздушные рукава.       Поначалу, когда Ма tante только извлекла наряд из коробки, демонстрируя красоту материи, меня взяла охота будировать: «Ни за что не надену сей срам!» – таков был мой ответ, после чего я приказала вернуть его модистке. Для пошива этого вульгарного, как мне казалось раньше, туалета, использовали невесомый муслин оттенка заварного крема, необычайно прозрачный. Я диву далась, как столь хрупкий материал выдерживает растительный узор на подоле, исполненный металлической нитью.       Впрочем, не просвечивающий эффект смутил меня, а глубокий вырез на спине, открывающий лопатки, и дополнительный вырез на груди, уходящий в линию талии – немыслимое сочетание!       Если дама из высшего общества брала на себя смелость оголить грудь, то была обязана закрыть спину – и наоборот. Во всяком случае, у приличных женщин так. Оголять всё сразу считалось признаком дурного вкуса, но Франсуаза заявила, что пошлый вид сей наряд принял бы на женщине с пышным бюстом, тогда как у меня, выражаясь её словами: «Не Гималаи, а Маньчжурские сопки», поэтому переживать не стоило. И действительно, когда меня с горем пополам уговорили примерить платье, оно село таким образом, что смотрелось скорее обольстительно, нежели вульгарно.       И вот теперь Александр мог воочию насладиться изысканным фасоном – изысканным и в то же время манящим...        Кремовую ткань усеивали крохотные кофейные зернышки, походившие издалека на горошек. Рукава присборены в изящные складки, а под грудью протянулся узкий тёмно-коричневый шнурок с кисточками. Платье не собиралось булавками, как многие другие, имея цельнокройный вид, а потому легко снималось, что было, безусловно, ещё одним плюсом.       Взгляд Александра, долгий и нежный, исполненный любовной неги, вызывает чувство неловкости, отчего невольно хочется вновь закутаться в шаль.       — Magique... – с жаром выдыхает он, любуясь тонкими ключицами и соблазнительной ложбинкой над грудиной.       Дотронувшись до моей шеи, Александр опасливо ведёт костяшками вниз, почти без нажима, словно я могла рассыпаться от любого неловкого прикосновения. Томление усиливалось по мере продвижения его пальцев – всё ниже и ниже: описав линию декольте, они цепляют воздушную ткань, проверяя её на ощупь. Мне и самой нравилось, как этот кремовый оттенок гармонирует с белëсой кожей. Нужно не забыть поблагодарить Ма tante – у неё отменный вкус!       Атмосфера определённо накалялась. Мы стояли настолько близко друг к другу, что я ощущала на себе его дыхание – глубокое, мерное, с трудом поддающееся контролю. Но стоило нашим глазам вновь встретиться, как розовые губы дрогнули:        — Твоя кожа, точно молоко... – и снова обжигающий шёпот, от которого замирает сердце, а в животе разливается пульсирующее тепло. В самом деле, от его слов впору растаять...       — Не зябко? – интересуется мгновение позже, отнимая руку и заводя её за спину, продолжая взирать на меня с высоты своего колокольного роста.       Он играл нечестно – мне всё тяжелее сдерживаться, особенно когда он так бессовестно дразнит. Женщине непозволительно быстро сдаваться, пусть даже любимому мужчине, так что надо постараться вести себя хладнокровнее.       — Выдюжу, – произношу с нервной улыбкой, поражаясь немощи голоса. Вытянув из рук Александра шаль, вешаю её на локоть, ободряя себя той мыслью, что лишнего он не увидит.       Прозрачная одежда предполагала наличие особого белья: отказавшись от привычного «stays», я облачилась в телесного цвета шмиз на тонких бретельках, с вшитыми чашечками из плотного репса. Телесное бельё сохраняло "обнажённый" эффект и вместе с тем скрывало пикантные места.       У златокудрого Сатира нет шансов увидеть меня нагой.        — Но ты дрожишь... – насилу сохранив безмятежный тон, Александр не унимает пламенного взора. — Или это не от холода? – красноречиво приподняв бровь, он безобидно смеётся.       И так всегда... Он выгонял меня в краску при каждом удобном случае, очаровывая сладкими речами, смущая двусмысленностью брошенных невзначай фраз. И каждый раз я смущалась, как в первый, ведь одно дело – принимать комплименты от сторонних поклонников: их фразы тешат женское самолюбие, не более. Флирт с незнакомцами – это всегда односторонняя игра, сердце не откликается на обманчивый зов. И совсем другое – комплименты любимого человека, к которым невозможно привыкнуть, ибо духовная связь крепка: эмоции, чувства – всё одно на двоих. Когда происходит колебание в одном сердце – другое его сразу улавливает, понимая, что тоже любимо, получая заветную отдачу.       Александр зрел в корень – я действительно дрожала не от холода, а от близости с ним. То, как он смотрел на меня, как льстил одним лишь взглядом, и как дышал – всё играло роль.        — Переместимся же туда, где дрожь уймётся, – произношу чуть увереннее, надеясь, что выгляжу гордо. В записке ясно было сказано, что ужин служит официальным поводом для встречи, поэтому за мной оставалось право отчитать возлюбленного, если в желудок не попадёт ни крошки.       — Извольте, – предлагая руку, Александр мгновенно преображается; улыбка становится сдержаннее, осанка выпрямляется – и вот он снова благоразумный кавалер, а не пылкий воздыхатель.       Ах, как ловко он играл масками!       Мы чинно проследовали в соседнюю залу, где располагалась Малая гостиная, примыкающая к парадной спальне. Прислуга в комнатах отсутствовала, поэтому Александр лично распахнул для меня двери, пропуская внутрь, позволяя услышать густой аромат садовых цветов.       Боже, что за диво! В середине залы был накрыт богатый стол, а вокруг, на десятках подставок разнообразных форм и размеров, стояли кашпо с цветами: белые, как снег, королевские лилии – символ чистоты и невинности; золотые примулы – «мы никогда не расстанемся», пушистые астры – «любовь и изящество»; "кружевные" розовые гвоздики – «я никогда не забуду тебя»; малиновые и яшмовые гладиолусы – «я действительно искренен»; аметистовые ирисы – «я очень дорожу твоей дружбой»; слоëные пионы – «мне не о чем больше мечтать», а также тюльпаны всех расцветок – «желаю тебе счастья!», «я горжусь тобой!», «твоя улыбка, как солнечный свет!» и множество других цветов, названиях которых затерялись в памяти.       Александр превратил гостиную – в боскет! Мы будто очутились внутри букета цветов – не цветы нас окружали, а мы стали их гостями, словно эльфы из ирландских легенд.       В порыве нежности меня тянет броситься к возлюбленному на шею, но я вовремя сдерживаюсь, чувствуя себя самой счастливой и благодарной девушкой на свете. Всплеснув руками, разворачиваюсь к Александру с улыбкой, подпрыгивая на месте, как маленькая девочка:       — Ах, что Вы здесь учинили, милостивый Боже? Неужто выстроили королевство фей? – объятая радостью, я устремляюсь в глубь гостиной, кружась вокруг стройных жардиньерок, стоек, горшков, попутно откидывая шаль и кисет на обтянутый золотым штофом «Маркиз», припадая то к одному благоухающему бутону, то к другому, наслаждаясь смешением ароматов. Надеюсь, Александр сочтёт уместным отправить со мной адъютантов на Сент-Оноре, поскольку одной будет сложно унести десяток букетов. Да и в карету они не поместятся, придётся нанимать как минимум три экипажа. То-то Ма tante удивится, узрев на утро всю эту красоту!        Наблюдая за моим беззаботным порханием, мельканием муслина меж изумрудных листьев, Александр почтительно кланяется:        — Коль это королевство фей и пери, повелеваю Вам быть их королевой, – торжественно объявляет он, приближаясь к столу, складывая белые кисти на высокой спинке кабриоля, продолжив любоваться моим возбуждённым видом.       Остановившись подле нежнейших роз Вибера, выведенных десятилетие назад, я бросаю на Александра благодарный взгляд, одарив польщëнной улыбкой.        — Стало быть, я королева Mab? – вспомнив знаменитые строфы Шекспира, приподнимаю огромный распустившийся розан, больше напоминающий пион, втягивая в лёгкие умопомрачительный аромат. На мгновение показалось, что мы очутились на страницах любовной пьесы... Это походило на сон: неужто я взаправду стою в Тюильри, окружённая цветами и вниманием одного из самых могущественных людей эпохи?       Ресницы стремительно намокают; пришлось спрятать свой лик в букете, чтобы Александр не заметил подступивших слёз.       Но он заметил.       — Вы исполняете фантазии «спящих мужчин»... – вольно процитировав Меркуцио, он через секунду оказывается рядом, опуская ладони на мою талию, силясь понять, чем вызвана печаль в моём сердце.       — Вы сотворили сказку... – попытка оправдать слёзы выглядит нелепо, и, тем не менее, я продолжила: — Прежде мне не доводилось сталкиваться с подобным обращением... Ради Бога, Александр, неужто не видите, что меня душат чувства? – будучи неискушённой натурой, не избалованной мужским вниманием, я принимала близко к сердцу любую мелочь. Подари Александр кусок гравия, уверена, я бы и тогда не сдержала слёз...       И всё-таки этот вечер отличался от остальных – слишком много невероятных событий предшествовало его наступлению, а сколько ещё впереди... Александр должен понимать, что эмоции мои не стабильны, и потому не стоило ждать от меня вдумчивых поступков.       — Надобно навыкнуть, Madam, – с долей искреннего сочувствия произносит он, прижимаясь ко мне всем телом. — Вы запретили преподносить бриллианты, но стремление моё боготворить Вас не исчезло. Будь на то моя воля, Вы бы ежедневно засыпали и просыпались в цветах... – в этих словах таилось столько обожания, столько волнующей заботы, что у меня сердце сжалось.       Я почитала себя крошечным человечком рядом с ним – Александр превосходил меня, как личность. Он полностью владел ситуацией, являясь знатоком амурных дел, и гораздо более опытным игроком, нежели я. Сейчас просто хотелось оказаться в его жарких объятиях и перепробовать абсолютно всё, что было на сладком столе. Как хорошо, что поужинать я не успела...       В голову приходит идея привстать на носочки, обвить руками его напряжённую шею и оставить робкий поцелуй в уголке губ, нарочито уклоняясь от "полноценной" благодарности, дабы показать, что тоже умею вводить в искушение. Полупрозрачный муслин не защищал тело от воздействия температур, поэтому я отчётливо ощутила холод серебряных пуговиц, пришитых к армейскому жилету, прижимаясь ещё теснее, надеясь, что ткань не зацепиться за детали униформы и не разъедется с треском по швам.       Александр с достоинством выдерживает испытание, сильнее смыкая пальцы на талии, но более ничем не выдаёт своего внутреннего волнения, и потому, отстранившись, я смотрю на него с гордостью, замечая, как потемнели лазурные радужки.       Нам не следовало продолжать испытывать друг друга, слишком велик риск поддаться соблазну...       Не сговариваясь, мы поспешили переместиться скорее за стол, чтобы остудить пыл и выдержать, наконец, этот треклятый антракт перед началом насыщенного второго акта.       Лёгкие закуски в виде печёных фруктов, нежирных воздушных вафель и постных блинчиков с вареньем идеально подходили для позднего застолья. Во мне пробудился зверский аппетит, хотелось наложить на тарелку всего и побольше! Александр в свою очередь довольствовался лишь чашкой зелёного чая, боясь отступать от строгой диеты, разработанной лейб-медиком. Желудок его был слаб от рождения – не настолько слаб, как у Николая, но проблем хватало. Он искоса наблюдал за мной, следил, с каким азартом я заедаю напряжение, то и дело опуская ресницы, чтобы не смущать.       Наслаждаясь треском тлеющих свечей и сладким благоуханием десятков букетов, мы будто выпали из общей исторической мозаики. Атмосфера романтики туманила разум, окутывала колдовским дурманом. В этом состоянии ощущалась какая-то непонятная истома, окружающие предметы выцветали, тело становилось мягким, глаза слипались, а чувства погружались в состояние полного покоя. Я пьянела без вина, и чем дальше продвигалась минутная стрелка на циферблате консольных часов, тем ощутимее слабело создание.       Александр занимал меня сторонней беседой, затрагивая самые разнообразные темы, вскользь упоминая о событиях минувших дней, курьёзных случаях в армии и не только, вытаскивая из недр памяти наши общие воспоминания.       Если он также ловко заговорил зубы Наполеону в Тильзите, неудивительно, что Россия вышла с переговоров победительницей... Между тем, время от времени, думая, что я не замечаю, он позволял себе засматриваться на клин декольте, скользить взглядом вверх по шее, отчего я чувствовала себя в высшей степени неловко, но виду не подавала.       Мне и самой нравилось украдкой поглядывать на манящие розовые губы, сложенные в лукавую улыбку, и вновь округлившиеся скулы, покрытые налётом румянца.       Немного погодя, после окончания трапезы, мы переместились в рабочий кабинет, куда по моему желанию Александр перенёс несколько букетов, чтобы не разрушать идиллию.       Я опомниться не успела, как оказалась за письменным столом, разбирая бумаги, письма, в которых Александр общался с друзьями. Этим жестом он демонстрировал, что не имеет от меня секретов, а также рассказывал, чем занимался в течение года, о чём думал, и какими вещами планировал заняться.       Беседа постепенно наполнилась событиями настоящего. Я испытала истинное удовольствие, слушая его историю о встрече с маркизом Лафайетом, героем двух революций, за судьбой которого следила с детства. Меня восхищала благородная натура национального героя Франции, то, как, не поддавшись давлению революционного времени, он сохранил ясный взгляд на мир и чистую, не осквернённую народной кровью душу.       В беседе с ним Александр высказывался против работорговли, чем премного осчастливил стареющего генерала, а в беседах с мадам де Сталь открыто критиковал систему крепостного права, отчего та, по его словам, не сдержала восторженную слезу. Лжец... Александр обожал пускать пыль в глаза. И, что самое интересное, ни один прозорливый политик или представитель масонских лож, не учуял фальш в его медовых речах.       Рассуждать о свободах гораздо легче на Европейской арене, вдали от эпицентра проблем. Рабство в Америке, как и крепостное право в России – это многовековая опухоль, разрастающаяся год от года, вырезать которую не так-то просто.       Но больше всего меня удивила переписка Александра с бывшей фрейлиной двора Зинаидой Волконской, а вернее даже возмутила, потому как имела откровенный любовный подтекст. Теперь понятно, почему Никита Григорьевич, адъютант, что дежурил у дверей, ходит с угрюмым видом, и почему, как мне казалось, тяготится должностью адъютанта. Александр крутил платонический роман с его женой, сделав из князя посыльного в своих интригах. Право, какое бесстыдное занятие!       В письме от мая тринадцатого года Александр писал: «... Я боялся, что чувство, в котором я признался Вам, встревожит Вас, но, хотя меня самого и успокаивала твердая уверенность в его чистоте, я очень хотел, чтобы и Вы были покойны. Ваше письмо развеяло мои тревоги и доставило мне тем самым много радости... Я громко признаюсь в своих чувствах не только перед всей вселенной, но и перед Вашим мужем. Это письмо привезёт Вам Ваш супруг, и я не боюсь, что он может его прочесть. Простите мне этот невольный порыв. Мне необходимо было показать Вам, как я чувствую...»        И уже в августе открыто признаётся: «Я с нетерпением стремлюсь, княгиня, оказаться у Ваших ног... Могу ли я прийти к Вам между семью и восемью часами? — А пока примите уверения в моем искреннем почтении.»        Эти письма, найденные в верхнем ящике стола, подействовали на меня, как мулета на быка. Внутри грудной клетки вскипела злость, глаза угрожающе сузились – будь я медуза Горгона, Александр тотчас обернулся бы камнем.        — Развлекаетесь, Ваше Величество? – в голосе скользит холод, скрывать раздражение было ниже моего достоинства.        Приподняв лист бумаги, смотрю на него с осуждением, едва удержавшись от порыва разорвать письмо и швырнуть клочки ему в лицо!       Похоже, что этим красивым, парадным чувством романтической влюбленности он отвлекал себя от ужасов войны, не имея возможности открыто писать мне, опасаясь скомпрометировать мою честь. В случае если бы письма вскрыли, у людей, желающих узнать подробности личной жизни Императора, сложилось бы двоякое впечатление: две женщины, и к обеим существуют романтические чувства, а это значит, что Государь не любит ни одну. Всем хорошо, все в безопасности.       Мне вспомнилось, что с Волконской он был знаком уже давно; начиная с восьмого года, при живых чувствах к Нарышкиной, Александр танцевал с ней на придворных балах и светских раутах. Волконская слыла в обществе просвещённой женщиной, сочиняла пьесы, стихи, содержала литературный салон. Она уговорила Александра стать восприемником своего первенца, которому дала то же имя. Связь между ними не возникла из воздуха, а существовала уже давно...       Александр стоял подле окна, рассматривая ночной пейзаж за стеклом; обернувшись, он натянуто улыбается, очевидно не собираясь каяться:       — Не тревожьтесь, Mon Ange, я прикрываю тылы и только, – безразлично пожав плечами, Александр отстраняется от окна и направляется в мою сторону. Обогнув кресло, он пристраивается точно за спиной, наклоняясь и целуя в макушку, тем самым показывая, что волноваться не о чем.       Но я всё равно взбрыкнула:       — Позвольте, сударь, мне Вы столь витиевато не отписывались! – замечаю в мстительном тоне, встряхивая листом бумаги перед его носом. — И на колени у моих ног не падали! – я сама не ожидала, что предрасположена к припадкам ревности. Но, что поделать, если любимый человек сам подаёт повод?       Конечно, если разобраться в ситуации, можно обнаружить, что претензии беспочвенны. Княгиня следовала за армией по причине нахождения в её рядах супруга, а не ради тайных свиданий с Императором, хотя, как утверждают злые языки, мужа она недолюбливает, считая его, если не идиотом, то, по меньшей мере, слабохарактерным глупцом.       Бедный Никита Григорьевич... Он рисковал жизнью ради Александра, сражаясь с неприятелем под Полоцком и Чашниками, а вместо благодарности получил удар в спину, безропотно наблюдая за тем, как его ветреная жёнушка крутит хвостом перед сильными мира сего.       Не зря я недолюбливаю салонных "умниц", разводящих вокруг себя бессмысленную политическую болтовню, мечтающих преуспеть в мире мужчин, мнящих себя Терезами Тальен, не замечающих, как уподобляются эгоистичной натуре.       Выждав с полминуты, позволив мне остыть, Александр опускает подбородок на мою макушку, обнимая руками за шею, словно я была мягкой игрушкой. Вот натворил делов, а теперь подлизывается!       Разумом я не верила, что он способен на измену. Во всяком случае, в данный промежуток времени, когда вынашивал в голове мысль о преступном браке, когда так много поставил на карту. И всё же было любопытно узнать, чем он занимался с княгиней Волконской в августе между семью и восемью часами вечера?       Александр был лишён женского внимания целый год, а мужчины, как я слышала, не способны держаться так долго без любви, заводя мелкие интрижки на стороне.       Между тем, вместо внятных извинений, я слышу тихий смех над ухом, а после чувствую прикосновение влажных губ к шее, запечатлевших короткий поцелуй.        — Не стоит фрондировать, Madame. Усмотреть искренность в оных строках способен лишь тот, кто не знаком с моей натурой. – Горячий шёпот обжигает мочку; губы скользят выше, вдоль линии скулы, вызывая дрожь в теле, заставляя зажмуриться и сосредоточиться на внутренних ощущениях.       В самом деле, письмо к Волконской, вернее, его черновик, зиждился на фундаменте лжи: за любезным тоном угадывалась пустота. Александр подражал поэтам – велеречивый слог был пресыщен сладостью и походил скорее на пробу пера, нежели отражал глубину испытываемых чувств.       В письмах ко мне он изъяснялся коротко, а любовь заключалась всего в паре строк между разрозненными кусками текста, из которого я узнавала о его тяжёлых буднях: «Молиться за тебя – моя отрада», «Сегодня выпал первый снег, напомнивший о белизне твоей кожи» или «По возвращении в Россию желаю отведать приготовленный тобой омлет. Надеюсь, ты накормишь усталого путника, моя возлюбленная Ве́ста?». Он не расписывал витиеватые фразы, объясняясь теми словами, какие использовал при личном общении. Переписка с Волконской напоминала любовный роман, а наша – реальную жизнь. Бывало, он и для меня не скупился на красивые фразы, но они разительно отличались от тех, что наблюдались в данном письме.       Теперь, когда я вспомнила о наших чувствах, облегчение в полной мере овладело сердцем.       Переместив ладони на мои плечи, Александр счёл необходимым добавить:       — Софи, я говорил о том прежде и заверяю впредь: мои чувства сильнее голода... Волокитство в прошлом, слышите? Уважение – не разменная монета. Оскорбить Вас – значит оскорбить себя и Господа, которому я клялся в чистоте помыслов и прочности сердца, желающего Вас одну. – Голос источал ласку, свидетельствующую о душевном надрыве.       Александр всецело отошёл под власть сердечного тяготения; изнеженный, умиротворëнный, он не хотел притворяться сильным, поэтому говорил вполголоса, проникновенно, почти не прикладывая никаких усилий. Он чурался шумной болтовни и меньше всего хотел оправдываться – изъяснялся по существу, так, как умел. Но я чувствовала, что мысль об измене тяжела для него...       Не выдержав напора эмоций, я отбрасываю бумаги на стол, накрывая его руки своими, задаваясь вопросом: почему именно я, а не любая другая? Почему Александр рискнул всем ради любви? Почему наплевал на обязанности и сделал выбор навредить институту монархии? Наверняка он сомневался в избранном пути, не единожды критикуя идею личной свободы. Так что же выступило ключевым фактором?        Оставив поцелуй на моей щеке, Александр ненавязчиво отстраняется, возвращаясь к приоткрытому окну, из которого тянуло блаженной прохладой. Заметив его задумчивый взгляд – усталый и отстранённый – я откинулась на спинку кресла, пытаясь предположить, о чём он решил вспомнить в середине ночи...

⊱⋅ ──────  • ✿ •  ────── ⋅⊰

      17 октября 1813 год       Вечерний Лейпциг охвачен оглушительной тишиной. Обманчивое чувство спокойствия, наступившее после очередного сражения, восстановило шаткую душевную гармонию. Солдаты союзной армии – русские и французы – прибывали в полусонном состоянии, зализывая раны, стирая из памяти потоки крови, пота, крики умирающих собратьев. Многие из них смотрели на небо, охваченное тусклым оранжевым закатом, пытаясь отыскать в нём нечто спасительное для себя, нечто такое, что позволит сохранить надежду. Позади – километры выжженной земли; мокрый, обугленный Дрезден, покрытые пеплом высоты Вахау, на которых, не столь давно, развернулась самая поразительная, и самая беспощадная пушечная дуэль в истории. Для одной стороны эта война – способ доказать миру, что величие и блеск Франции не тленны, для других – шанс отомстить за сожжённые православные города.       И те, и другие устали. И те, и другие стремились как можно скорее подписать мирный договор. Мечты о тёплом семейном очаге, возложенные на чашу весов, перевесили военные амбиции: солдат больше не прельщала бессмертная слава, они жаждали покоя, мирного урегулирования конфликта, чтобы земля отдохнула от бесноватого рода людского, стремящегося к самоуничтожению.       Все представители армейских частей – от генералов до рядовых – понимали, что участвуют в уникальных исторических событиях, лелея в глубине души воспоминания о тех безоблачных временах, когда не было ни Наполеона, ни революции.       Казачьи биваки, раскинутые возле стен города, вмещали в себя всех страждущих. Городские старейшины отдали не так много крова для полковой деятельности: офицеры не гнушались засыпать в компании своих солдат – полевой быт давно уже не оскорблял их благородную натуру. Полковые и казачьи песни, романсы Давыдова – вот то немногое, что подпитывало истосковавшиеся по красоте души.       Сон не шёл сегодня ни к французам, ни к русским. Приближалась ночь, а вслед с ней – зима, холод, заветное перемирие.       Александр стоял на балконе одного из близстоящих к городской заставе домов, наблюдая в подзорную трубу за воцарившимся у стен города затишьем.       В битве накануне Наполеону не удалось разгромить противника. К врагам шло подкрепление в сто тысяч солдат, в то время как Император Французов мог рассчитывать лишь на корпус фон Дюбена. Он не вступал в решающие сражение с Европой для того, чтобы оторвать вражескую армию от пунктов снабжения, а затем, перейдя через Рейн, смести их подчистую, не оставив шанса вернуться на богатые урожаем германские земли. Когда армия европейской коалиции будет отрезана от основных сил, когда её командиры уверуют в безоговорочную победу, Наполеон превратит их мечты в прах, убив всех до последнего солдата.       Александр же, в силу кроткого нрава, стремился к милосердию. Сбывалось самое страшное предсказание Наполеона – он терял амплуа "Ангела", превращаясь в тирана на глазах у бывших августейших товарищей. Он понял, что быть одинаково хорошим для всех – недостижимый идеал. Александр осознал это, когда по-настоящему доверился Наполеону. Выбрав однажды сторону, он поклялся сохранять верность Франции до конца. Впервые он набрался мужества отстоять свои убеждения. Поэтому, когда главы враждующих стран заслали к нему парламентёров, взывая к его, якобы уснувшей совести, сетуя на то, что он поступает нечестно по отношению к Европе, Александр рассмеялся. Было время, когда Россию предавали и обманывали, но, конечно, Европа нисколько об этом не сокрушалась. Забавно, что теперь Европа сама оказалась в положении добычи... Нельзя прощать врагов, нельзя рисковать всем ради сохранения статуса "белого и пушистого". К четвёртому десятку Александр научился справляться с эмоциями. До него, наконец, дошло, как важно не сворачивать с избранного курса и держать слово, данное ближнему.       Единственное препятствие, которое никак не удавалось преодолеть – характер Наполеона. Будучи темпераментным от природы человеком, Император Французов подавлял окружающих своей гордыней, как произошло с Саксонским корпусом.       Александр умолял его:        «Сир, при всём уважении, дайте мне время переговорить с союзниками. Саксонцы сподобились к заговору. Участие в следующем конфликте уязвит их натуру. Германцы возьмутся убивать германцев! Вы сознаёте, в какое положение нас ставите?»       Но великий полководец, избалованный славой, и слушать ничего не хотел. В силу действующего военного договора, заключённого в период предыдущих войн, Саксония обязалась сражаться на стороне Франции – значит, так и будет, а все эти сантименты – германцы убивают германцев – должны остаться не у дел.        «У солдата нет национальности!» – раздражённо отвечал Наполеон, ссылаясь на долг рядового перед присягой. В этом заключалась вся разница между двумя Императорами: Александр, обретя твёрдость, не лишился сердца, тогда как Наполеон остался собой – упрямым, твердолобым бараном!       Он не постеснялся также добавить: «А будь по-другому, друг мой, я бы вышиб из русской армии половину командующих» – Наполеон напомнил, что германцы служат не только Франции, но и России.       В самом деле, русский штаб наводняли представители самых разнообразных германских общин – Беннигсен, Гнейзенау, Дибич, Толь, Штейн, Клаузевиц, Фуль, также был швед Армфельд, и итальянец Паулуччи... А сколько затесалось французов – не сосчитать! Практика найма иностранных солдат на службу считалась обычным делом для европейской военной системы. Если солдат хотел заработать, если страна, в которой он живёт долгое время, не ведёт войн или не может предоставить достойных перспектив, или у власти сидит человек, не вызывающий уважения, он отправляется искать службу на стороне. Было время, когда Наполеон, имея чин капитана, просился на службу в русскую армию. Кто знает, как сложились бы события, окажись он тогда в России. История не оставила шанса взглянуть на перспективы, зато не поскупилась на демонстрацию последствий.        Российская Империя охотно принимала у себя желающих сделать военную карьеру, однако русский солдат не мог выбрать, где служить, являясь собственностью Государства или барина. Офицерам же заступать на службу в Европу запрещал закон. Впрочем, суть конфликта заключалась в другом: иностранцы служили России добровольно, тогда как саксонцев к службе принуждал неактуальный военный договор, навязанный Наполеоном силой. Проку от таких союзников не сыщется.       Ситуация разрешилась на утро, когда в штаб просочилось известие о предательстве саксонского корпуса. Наполеон рвал и метал, Александр насилу его успокоил. Вот почему так важно вкупе с твёрдостью обладать горячим сердцем. Александр подумал, что если Наполеон не уймёт своё непомерное эго, не научится чувствовать боль окружающих, он ускорит собственное падение и никого не спасёт.       Продолжая рассматривать вечерний Лейпциг в трубу, Александр наткнулся на веселящуюся парочку во дворе. Жоашен Мюрат, красуясь перед Надеждой Дуровой, устроил соревнование по стрельбе, используя вместо живых мишеней пустые винные бутылки, по-видимому, снова пытаясь что-то ей доказать, вернее ему – кавалеристу Александрову.       — Ну как, хорош, стрелок? – выставив грудь вперёд, гасконец с гордым видом перебрасывает пистолет из одной руки в другую, прострелив семь бутылок из десяти. Александров награждает Маршала задорным смехом, забирая пистолет себе.       — Вздор! Извольте глядеть на лучшего, – забивая пулю шомполом, кавалерист лучезарно улыбается, собираясь показать, кто тут на самом деле "хороший стрелок". Возможно, со стороны не заметно, но эти двое неплохо ладили. Странного рода соревновательный дух, присущий их отношениям, не убивал взаимной симпатии. Можно сказать, они стали товарищами.       Александр не сомневался, что Дурова выбьет десять мишеней из десяти, как знал и Мюрат, а потому вернулся в комнату, теряя интерес к происходящему. Он заключил, что гасконец, скорее всего, развлекался, дразня кавалериста понапрасну: чем только люди не готовы заниматься – лишь бы не вспоминать о павших и раненых. Закрыв двери балкона, плотно занавесив портьеры, Александр возвращает трубу на каминную полку. Опустившись в старенький бержер, он устремляет взор к беспокойному пламени, трепещущему от сквозняков.        Если не заострять внимание на бытовых мелочах, ужасах, сопутствующих всем войнам, можно признать, что здесь, на поле брани, довольно сносно. Определённо, это не самый худший год в жизни русского Императора. Наполеон владел его разумом безраздельно; Александру нравилось наблюдать за тем, с какой лёгкостью корсиканец заманивает европейцев в ловушку, как блестяще навязывает миру свою волю. Они гармонично дополняли друг друга: один заменяет в тандеме волю, другой – сердце.       На поле боя Александра преследовала навязчивая мысль, что он по-прежнему полон сил, словно ему вновь семнадцать, а впереди ещё куча времени, чтобы исправить ошибки молодости. Он вспоминал о годах Гатчины, проведённых с отцом на плацу.       Ах, как он радовался в ту пору приобщению к суровому мужскому братству! В Гатчине Александр, преисполненный важности, обучал тупиц-рекрутов ружейным приёмам, строевому шагу, построению в каре, маршам и контрмаршам. Он, изящный, кокетливый, ничем так не наслаждался, как весёлым гамом кордегардии и грубоватыми окриками дежурных офицеров.       Отец гордился бы им, увидев, что Россия движется к ошеломительному успеху, сражаясь за то, во что верили все солдаты. Впервые Европу поставят на место, и тогда Англии придётся отступить – в этом, пожалуй, проявлялась месть Александра за убитого Батюшку. Он никогда не видел оглушительных побед, только поражения. Наполеон, стяжавший для него первую победу, радовался, как дитя, что смог произвести на Александра должное впечатление.       Едкий, чёрный дым раздирал слизистую. Испытав сильнейшее, эмоциональное потрясение, Александр едва не лишился дара речи:        «Боже... Что же это?...» – он помнил, как дрожали руки, как немели губы; теперь уже не русская армия лежала в крови, трупы не русских, а европейских солдат усеивали поле.       Наполеон, стоящий рядом, рассматривающий в трубу остатки убегающей пехоты, помнится, хлопнул его по плечу, бросив невозмутимое:        «В миру это зовётся «победой», радость моя. Привыкайте к этому слову.» – в самом деле, привыкать к победе оказалось не менее тяжело, чем к поражению, ведь люди не делятся на своих и чужих; смерть одного солдата – горе, а тут целое поле трупов... Нет, никогда Александр не привыкнет к подобного вида картинам.        Дверь в комнату отворяется столь внезапно, что он не успевает отреагировать: на пороге стоит Наполеон, залитый потоком яркого света, бьющего из коридора. Ну конечно, кто ещё мог заявиться к нему без стука! И куда только гвардейцы смотрят... Сморщившись, Александр отворачивается к окну, ощутив резь в глазах, склоняя голову таким образом, чтобы корсиканец не увидел его раздражения.       — Как? Вам всё ещё нездоровится? – захлопнув наотмашь дверь, Наполеон проходит в апартаменты русского царя, как к себе домой, игнорируя недовольство хозяина. Остановившись против балкона, он резко раздвигает портьеры, рассеивая полумрак, позволяя бледным солнечным лучам, тонущим за горизонтом, осветить залу.       С момента посещения полевого госпиталя минуло больше часа. Наполеон был уверен, что за это время Император России придёт в себя.       Но он ошибся.       Прежде Александру не доводилось наблюдать работу военных медиков: операций, ампутаций рук и ног; не слышал звуков пилы, скребущей по кости. Как правило, генералы приводили к нему уже перебинтованных пациентов, опасаясь за нежную психику сюзерена. Сегодняшний поход в госпиталь едва не закончился обмороком. Благо, адъютанты вовремя обратили внимание на бледность Императора, посоветовав ему скорее выйти на свежий воздух, чтобы уберечься от конфуза.       А Наполеон – ему ведь всё нипочём! Недаром его называют отцом всех солдат. Лавируя между носилками, перешагивая через лужи крови, он пожимал руку бойцу, вышедшему из-под ножа хирурга, безмятежным тоном вопрошая: «Ну что, Жак, как там твоя деревня?» — являя собой образец невозмутимости. Ничто на свете не могло отвратить его от общения с храбрецами. Александр так не умел, но желал научиться.       — Я в полном здравии, Сир. Не извольте беспокоиться,– отделавшись дежурной фразой, Александр пытается улыбнуться, терпя поражение, чувствуя, как неестественно кривится рот; мышцы лица окаменели. Стыдясь показываться окружающим в неподобающем виде, он всегда уходил подальше от людей, как поступил сегодня.       Наполеон усомнился в услышанном:       — В порядке, стало быть?... – красноречивая усмешка служит доказательством недоверия. Обогнув бержер, он останавливается напротив камина, смещаясь в сторону, чтобы не загораживать вид на огонь: — Поэтому Вы такого приятного зелёного цвета? – решительно уточняет корсиканец, стягивая с рук затасканные перчатки.       Наполеон никогда не считал Александра трусом. Помнится, когда-то давно, после очередного сражения с русскими, а быть может после одного из примирительных свиданий в Эрфурте или Тильзите, он так охарактеризовал Императора России: «Александр не трус, он лжец!». С тех пор мало, что изменилось, кроме одного: ныне русский царь лгал другим, а не ему. Во всяком случае, Наполеону хотелось так думать. Актёрские замашки трудно выкорчевать из человека, выросшего на придворных подмостках – Наполеон мирился с этой чертой союзника. Но Александр даже не подозревал, насколько скверной становилась его игра в присутствии дорогих людей. Как случилось теперь: он обиженно надувает губы, напоминая Императору Французов бывшую жену. Жозефина тоже постоянно дулась, превращаясь в прелестную ведьмочку, как позднее окрестил её супруг, с горящими, словно уголь, глазами, буквально умоляющими о проявлении нежности.       Отправив перчатки и Бикорн греться на камин, Наполеон берёт за спинку соседний бержер, стоящий подле стены, вытаскивая его к Александру, присаживаясь и вытягивая уставшие за день ноги.       — Никогда крови не видели? – с подобием заботы интересуется он, благоразумно смягчая тон.       Рыжие ресницы дрогнули; Александр усмехнулся в ответ, прикрывая веки, зажимая двумя пальцами переносицу.       — Ну почему же? Видел, разумеется... Но чтоб так, в разлив... – откинувшись на мягкую спинку, он сипло смеётся, вытесняя дурные эмоции из груди. Между прочим, это Наполеон виноват в том, что он не переносит жестокость.       Александр получил боевое крещение двадцать восьмого ноября, в местечке под названием Вишау, незадолго до битвы при Аустерлице. Стычка, в которой австро-русские части, имевшие значительный численный перевес, обратили в бегство несколько французских эскадронов, изрядно воодушевила молодого царя.       Александр, охваченный юношеским восторгом, проявлял завидные чудеса храбрости, а после окончания сего дела объехал верхом поле сражения, рассматривая в лорнет убитых и раненых. Вид крови потряс его... В ту ночь он столкнулся с беспощадной военной действительностью. Он не мог есть, не мог передвигать ноги. Придворный лекарь с трудом уложил его в постель – больного, трясущегося, ничего не подозревающего о грядущих бедах. Вишау по сей день являлся к нему во снах, ровно, как и кровавое солнце Аустерлица, которое осветило первый в его жизни разгром.       Травма, полученная в те далекие дни, сказывалась на дне сегодняшнем. Будь Наполеон его женой, Александр воскликнул бы: «Ты мне всю жизнь сломал». Но Наполеон не жена, он – брат. И Александр давно уже всё простил.       Переместив ладонь на руку бледного, страдающего царя, Наполеон заставляет его прочувствовать свою уверенность, напоминая, ради чего они проделали весь этот путь:       — Война списывает все долги, Александр. Имейте мужество примириться с её издержками. – В голосе вновь затесался холод; Наполеон не допустит, чтобы человек, от которого так много зависит теперь, сгубил свою жизнь, поддавшись ненужной слабости.       К счастью, сегодняшний день выдался отчасти спокойным: лишь на севере войска фельдмаршала Блюхера, взяв деревни Ойтрич и Голис, подступили вплотную к Лейпцигу – но это ерунда.       А вот вчера было по-настоящему жарко!        Обе армии показали себя с достойной стороны, в том числе Александр, удививший Наполеона непривычной твердостью. Его не пугал ни свист пуль над головой, ни разрыв картечи. Он храбро переезжал с одного фланга на другой, отдавал приказы, воодушевлял упавших духом. Такого Александра – живого бодрого, любили все, от генералов до рядовых. Великий Князь Константин, пребывающий в действующих рядах армии, и тот отметил, что старший брат ведёт себя, как ужаленный. Слава Богу, хоть пулей не зацепило, а то лежал бы сейчас при смерти.       Александр многое возлагал на грядущую победу: Европа выплатит России контрибуции, пополнит казну, а он, на правах победителя, сможет протолкнуть в России либеральные реформы. Если убедиться, конечно, что они не приведут страну к хаосу. В противном случае он займётся реставрацией самодержавия, начнёт готовить приемника, чтобы у него, когда придёт время править, были надёжные министры под рукой, а главное – народ, готовый к переменам. Сперанский сказал Александру, провожая на фронт: «Не нам отменять Крепостное право», но Александр до последнего надеялся, что сможет отыскать потайную лазейку.       — Позвать за доктором? – с тревогой интересуется Наполеон, на секунду пугаясь, что собеседник так долго не отвечает. Привалившись к краю бержера, он внимательно наблюдает за неподвижным лицом, замечая, как расслабляются мышцы, а на губах расцветает знакомая улыбка.       — Не стоит, – неожиданно резко отвечает Александр, поудобнее устраиваясь на мягком сидении. — Напомните лучше о дальнейших планах. Надеюсь, приоритеты остаются прежними? – распахнув глаза, он встречается с пронзительным взором корсиканца, будучи польщённым проявленной заботой.       Подперев рукой подбородок, Александр чувствует неожиданный прилив сил. Всё верно, он не должен забывать ради чего переносит страдания, и не должен позволять отчаянию стать сильнее воли.       — Расквартировка на Рейне, – объявляет Наполеон, смиренно дожидаясь, когда собеседник соизволит к нему развернуться. — Англия заняла позицию стороннего наблюдателя, а когда надумает напасть – я разобью её. Если нет, придётся осуществлять поход в Индию. Всё так, как Вы хотели, Александр, – скривив губы, он невольно хмурится. Наполеона радовали грядущие перспективы, но огорчала атмосфера заговора, зреющая внутри Франции.       Тайные агенты доносили, что некоторые французы подвергают сомнению его право на престол, что последний рекрутский набор вызвал всеобщее недовольство, что финансы прибывают в расстройстве, а рождение «Орлёнка» нисколько не упрочило союз Австрии и Франции.       Император Австрии Франц II, отец Марии-Луизы, не выступал открыто за низложение зятя, но Наполеон питал уверенность, что при первой же возможности старик выступит за передачу французской короны своему внуку, ведь в таком случае его дочь станет регентом, а он сам – тайным управленцем французской политики. Этого допускать нельзя!       К счастью, солдаты пока ещё хранили верность своему генералу. Союз с Россией укрепил доверие к нему армейских частей – русские каким-то чудом залатали бреши в военной машине.       Сверкающие штыки, рвущие завесу ночи точно булавки. Знамёна, плещущиеся на ветру. Запах пороха и свист ветра в ушах. Общее воодушевление приятно согревало сердце: Наполеон знал, что не покинут. За ним продолжали идти, как за Моисеем в пустыне.       К нему примкнули даже эмигранты. Александр лично способствовал примирению сторон, ведь французы занимали главенствующие должности в русской армии: Полиньяк, Рошешуар, Монпеза, Рапатель, Ламбер, Дама, Бутч... Этим преданным французской земле солдатам не терпелось войти в Париж и снова оказаться дома.        Почувствовав на себе пристальное внимание, Наполеон избавляется от назойливых воспоминаний и вновь разворачивается к Александру, замечая, что тот с интересом его рассматривает.        — Что слышно на Севере? – сместив вектор беседы к личным делам, он вдруг понимает, что до сих пор держит собеседника за руку, поспешив одëрнуть ладонь. — Змеиное гнездо зашевелилось? – продолжает с невозмутимым видом, упираясь предплечьями о мягкие подлокотники.       Александр по-доброму рассмеялся, умиляясь тому, как Наполеон чурается проявлять нежность:        — Вы справляетесь о политике, мой Государь? – с радушной улыбкой уточняет он, перебрасывая ногу на ногу.       Александр также отмечает, что в этом орлином взгляде и греческом профиле было нечто такое, что давно уже стало фундаментальным, а серый сюртук и круглая шляпа, которые Бонапарт никогда не снимал, намертво срослись с его образом. Именно таким он запомнится грядущим поколениям.       — О Вашей семье, – с нажимом произносит Наполеон, отбивая у смеющегося лицедея охоту веселиться. Неспроста он использовал выражение "Змеиное гнездо", так как знал, что слабости Александра произрастают не из тяжёлого военного прошлого, но прежде всего из семьи. Каждая королевская семья – либо террариум, либо цирк, а иногда и всё вместе.       Впрочем, ответить Александр не успевает, поскольку в комнату, предварительно постучав, входит лакей, держащий поднос с вечерним аперитивом. Пришлось ненадолго прервать беседу и позволить рубиновой жидкости наполнить бокалы. Наполеон сказал однажды: «Нет лучшего способа увидеть будущее в радужных тонах, чем смотреть на него сквозь бокал Шамбертена». Но, чтобы это будущее выглядело именно "радужным", а не размытым, а язык сохранял способность двигаться, пришлось разбавить вино водой.       Едва за слугой затворилась дверь, Александр берёт бокал двумя пальцами и делает два шумных глотка, заливая пробудившуюся печаль.        — Шантажируют? – без труда догадался корсиканец, наблюдая за красноречивой реакцией русского царя.       Насладившись бархатистой терпкостью вина, Александр переводит на него испуганный взгляд:        — Право, как можно?... – ради приличия возражает он, интуитивно защищая честь династии. Однако отрицать очевидное не стал. Мария Фёдоровна неспроста носит титул «Чугунной» Императрицы.       Она продолжала открыто выступать против сына, припоминая трагедию одиннадцатого марта. Лицемерие этой женщины не знало границ: она занималась благотворительностью, проявляла заботу о сиротах, и вместе с тем выступала за укрепление Крепостного права. Императрица желала держать под контролем окружение Александра, его мысли и планы, помышляла о троне, о том, что однажды сможет безраздельно править. Александр всё меньше видел в ней мать, сознавая, что сражается с опасным политическим соперником.        Императрица сделала ему бесценный подарок в прошлом году, одобрив непристойный развод с Елизаветой, так что он угодил в долговую яму. Ему было стыдно проявлять строптивость – это как-то не по-христиански. Существует такая вещь, как благодарность. Материнская рука приласкала его в минуту отчаяния, утешила, когда сердцем владел страх. Грешно идти поперёк слова матери, делать что-то назло, вопреки родительской воле...        Наполеон, в свою очередь, не видел пользы в разладе семьи. Слово суверена – закон. Никто не вправе считать себя строителем его будущего, тем паче личной жизни.        — Знаете, Александр, в вопросах политики я склонен доверять людям больше, чем собственной семье. Ваша родня приучилась помыкать Вами. Помилуйте, что это за отношения такие? Думаю, я не открою тайны, сказав, что Вы избаловали их своей любовью. Советую прекратить все распри немедленно, пока не наступил критический момент, – в этих словах, брошенных с откровенным пренебрежением, не было и толики сочувствия.       Трудам Александра грозило обернуться прахом из-за потери контроля над обстоятельствами. Прислушиваться к близким – это одно дело, но позволять им накидывать на себя поводок – совсем другое.        — Доброта зачастую делает людей только хуже... – продолжает корсиканец мгновением позже, позволяя собеседнику перевести дыхание. — Вы не добьётесь от членов семьи послушания, продолжая потакать их амбициям. Не проявите волю сейчас – завтра они перегрызут Вам горло, а затем и друг другу. На карту поставлено Ваше будущее. Не бойтесь поступать эгоистично, друг мой. Возьмите, наконец, то, что принадлежит Вам по праву. – Будучи единоличником, Наполеон не привык, чтобы кто-то указывал ему, как распоряжаться личной властью. На Корсике семейные узы почитались издревле: там нет понятия "дом", но существует "клан". Как правило, у любого клана есть вожак, за которым идут остальные. Александр должен стать авторитетом, тем самым вожаком, ориентирующим династию, иначе мечты о личном счастье навсегда останутся лишь мечтами. Создание второй семьи опасно в том случае, если влечёт за собой опасность для правящей династии. Если опасности нет, родня не имеет права вмешиваться в личную жизнь сюзерена. Но, почему же тогда мать Александра, так пренебрежительно к нему относится?        Ах, да! Чистота крови, престиж страны, многовековые порядки и традиции – первобытные законы, место которым в топке. Наполеон никогда не забудет, какие истерики закатывали ему сёстры, когда он женился на Жозефине, вдове с двумя детьми, салонной "шлюхе", а когда короновал её, от него едва не отреклась родная мать. И всё же ничто не помешало ему соединиться с любимой женщиной.       Развод с Жозефиной случился по той причине, что Франции требовался наследник мужского пола, которого Императрица, в силу возраста, не способна была родить. И мнение близких здесь ни при чём, никто не смел указывать ему, когда разводиться. Александр же вёл себя, как ребёнок, отказываясь от любви ради сохранения сыновней чести.       Но сам он, конечно же, так не считал:        — Сир, не сочтите за дерзость, но... к чему Вы всё-таки пришли? Политика жестокого давления сильно поспособствовала укреплению семейных уз? – вопрос был задан с целью получить честный ответ, ведь у любой медали, как известно, две стороны. Александр чурался идеи тиранить близких. И потом, разве в минуту опасности, такую, как эта, семья не должна оставаться единой?       От Наполеона отвернулись почти все родственники – подобное положение не похоже на большую победу.        — В некотором роде... – корсиканец устремляет взор к огню, сожалея, что не может превратить в пепел свои прошлые ошибки. Он знал, о чём думает златокудрый монарх: нельзя подчинять царской воле дорогих людей. Но жизнь устроена так, что если ты не победишь обстоятельства, обстоятельства победят тебя, и не важно, кто стоит за кулисами: чужие или близкие.        — И что приобрели взамен? – не унимался Александр, разворачиваясь к оппоненту всем корпусом, с мягкой улыбкой заглядывая в потемневшие глаза.       Опустив ресницы, Наполеон делает глубокий вдох:       — Головную боль, – припав устами к бокалу вина, он чувствует надобность, если не напиться, то по крайней мере расслабиться. Бессмысленно отрицать, что он перегнул палку; в некоторых моментах, наверное, следовало щадить чувства близких. Тем не менее, концепция была верной. Если бы Александр знал, как относились к Наполеону те самые "родные люди", то простил бы ему всю жестокость.       На репетиции коронации сёстры Бонапарт переругались друг с другом за право первой подать шлейф пажу. Братья требовали у него больше почестей, больше денег, больше славы.       Люсьен, занимавший когда-то кресло депутата в Совете Пятисот, способствующий перевороту восемнадцатого Брюмера, вопил во всеуслышание: «Это я привёл тебя к власти! Без меня ты был бы никем, Наполеон!»       Стервятники наживались на его славе. Они допустили ошибку, решив, что могут таким образом управлять им. Наполеон сделал себя сам: он работал на пределе возможностей, терпел голод, лишения, рисковал жизнью, перетаскивал артиллерию с места на место, познавая искусство военного дела. Империи ещё не было, но её уже резали на куски – его, Наполеона, Империю.       Когда стало ясно, что Жозефина бесплодна, он решил сделать наследником своего племянника, сына родного брата Луи, но встретился с невиданной доселе глупостью. Мысль о том, что придётся уступить трон первенцу, оказалась оскорбительной для Луи: «Какими глазами посмотрит на меня мой сын, когда я буду идти позади него? Я не хочу видеть в этих глазах ни жалости, ни призрения!» – высокомерный глупец! Ещё вчера он был пустым местом, а теперь указывал Наполеону, кому и в какой последовательности наследовать французский престол. Такое чувство, будто Наполеон именно ему был обязан обретённым успехом.        Один только Люсьен злился по делу: Наполеон просил его расторгнуть брак с первой женой ради возможности создать союз с представительницей королевской династии, что способствовало укреплению престижа Франции. Люсьен единственный, кто ничего от него не требовал, желая лишь одного – свободы. Наполеон по сей день чувствовал вину перед братом.       — Идеальной формы власти не существует, Александр... – немного погодя продолжает он, смотря на собеседника исподлобья. – Но это не значит, что к идеалу нельзя приблизиться, – грустная улыбка пересекает сухие губы, округлая кисть вновь ложится на запястье Александра, удерживая в стальной хватке. — Не мне учить Вас жизни, дорогой друг. Замечу только, что нынче даже нищий пьяница выглядит цветком в сравнение с Вами. Очевидно, что из Вас медленно уходит жизнь, Александр... Ущемляя себя в естественных человеческих потребностях, Вы превращаетесь в душевного калеку, а человек без души живёт недолго. Хотите узнать, почему я отказался от политических амбиций и прибываю ныне здесь, рядом с Вами? – вопрос не нуждался в ответе; Наполеон так сильно сдавил запястье русского Визави, что тот слабо кивнул, не сводя глаз с онемевшей руки, напрягая слух, чтобы дослушать начатое: — Я понял вдруг, что состарился... «Memento mori », Александр. Когда настанет мой черёд отойти в вечность, я хочу, чтобы рядом находилась моя семья. Существует лишь одна правильная дорога – это дорога домой, друг мой. А наши с Вами пути очень скоро разойдутся. Но Вам возвращаться некуда, вернее, не к кому. Прошу, если Вы взаправду почитаете меня своим другом, прислушайтесь к совету: гоните прочь всех, кто тянет Вас на дно, кто не даёт Вам дышать – гоните в шею не раздумывая. Вы останетесь дураком, если отступите сейчас. Вы не простите себе эту слабость – терзания будут преследовать Вас до гробовой доски. Вспомните о России, и задайте себе вопрос: способен ли несчастливый человек, трусливый человек, осчастливить миллионы подданных? Если Вы даже себя не в состоянии спасти... как Вы собираетесь спасать Империю? – губы вытягиваются в единую линию, серо-голубые радужки почернели, как угли.        Страх накрывает Александра удушливой волной, вышибая кислород из лёгких. Наполеон, его слова жгли сердце, причиняя нестерпимую, почти физическую боль. Мысли о старости, одиночестве сводили Александра с ума, преследовали неотступно по ночам, будто призраки, сулившие скорую кончину. Отказавшись от любви, от детей, Александр обречён мыкаться с любовницей по углам, словно какой-то преступник в собственном доме. Тот факт, что он вечно уступает долгу, служит гарантией верной погибели. Сегодня уступит, завтра уступит – и всё, прощай человеческая натура.       Александр действительно умирал... Каждый раз, когда зов крови заглушал в нём голос разума и сердца, он умирал. Когда из его жизни исчезнет последняя радость, простое человеческое счастье, он обернётся Государем России, и перестанет быть Александром – живой личностью.       Душа его умрёт, всё в нём умрёт. Он станет жить в чужом мире, научившись принимать ненавистные решения, которые потребует сделать долг. Механическая кукла, лишённая выбора. Ходячий труп.       Умертвив сердце, Александр превратится в тирана, сухого деспота, каким боялся прослыть в далёком детстве. И случится это по одной только причине – он позволит чужим людям, хотя бы и родной матери, управлять собой. В случае если он исполнит мечту, заведёт семью – это станет первой большой победой над долгом и несокрушимыми вехами.        Бонапарт, этот противоречивый во всех смыслах и отношениях человек, говорил истину. Если Александр не в состоянии устроить даже собственное счастье, как он осчастливит целую нацию? Будучи рабом самодержавной системы, он не избавит от рабства других, ибо руки его будут связаны, а ноги закованы в кандалы. Но, что ещё ужаснее – его возненавидят при любом раскладе, ведь Крепостное право не исчезнет так скоро, как хотелось бы, а значит, обязательно найдутся те, кто возьмётся сеять смуту. Женится Александр морганатическим браком или нет – исход один: вечное порицание. Отказ от мечты не гарантирует любови народа – этой жертвой нельзя купить спокойствие державы или упрочить царский авторитет. Отказавшись от мечты, Александр причинит боль себе, но не другим. Другим на него наплевать.        Раз судьба подготовила для него роль изгоя, по крайней мере, он найдёт силы стать счастливым – изгоем, у которого есть семья. Так он останется собой, сохранит душу, и в этом состоянии сделает для страны куда больше, чем если подчинится слепому долгу.       Институт монархии не вечен, рано или поздно его придётся реформировать. Всю жизнь Александром кто-то управлял. Сперва бабка, потом отец, а затем и мать – люди, которые откровенно ему угрожали.       Дёрнув плечом, отмахнувшись от дурного предчувствия, он упирается взглядом в пол, туда, где танцевали причудливые тени от языков пламени. Ещё в прошлом году Александр дал обещание Господу, что не отступит: в законном браке или нет, он обретёт счастье. Просто сейчас представилась редкая возможность устроить всё по-человечески. Законно. Так чего бояться, если уже принял решение? Матушка рано или поздно поймёт, что не она управляет Государством, а народ в любом случае не получит удовлетворение, поскольку недовольные будут существовать всегда. Александр не должен бояться кому-то разонравиться.       Когда он вновь поднимает голову, то видит, как Наполеон с угрюмым видом закладывает правую руку за край мундира, сжимая в кулаке некий предмет, лежащий во внутреннем кармане. Возможно, это был медальон с изображением любимого человека или склянка с ядом... Александр не раз наблюдал, как Император Французов расхаживает в такой позе между рядами гвардии, и ему стало вдруг интересно, что же там всё-таки прячется.        — Вы позволите?... – протянув раскрытую ладонь, он требует показать таинственный предмет. Наполеон, на удивление, подчинился с первого раза, передавая серебряный медальон на длинной цепочке.        Вряд ли Александр догадывался, что он носит руку в мундире отнюдь не для удобства и не для того, чтобы коснуться памятного медальона, хотя таковой и имелся, а с той лишь целью, чтобы зажать больное место возле желудка, служившее признаком серьёзного заболевания. Наполеон никому не рассказывал, что мучается по ночам от боли – не хотел выглядеть слабаком в глазах союзной армии. Случалось, что симптомы исчезали, оставляя его на долгое время в покое, но стоило понервничать, как боль тотчас возвращалась.       Наполеон боялся за Александра: он знал, что тот принимает всякую плохую новость слишком близко к сердцу, поэтому тщательно скрывал своё самочувствие, притворяясь хмурым или злым.       Вернув бокал на столик, Александр открывает миниатюрную крышку, обнаружив в медальоне портрет юного принца Франсуа – законного наследника французского престола. Похоже, что при всей своей любви к внебрачным детям, Наполеон питал особую нежность именно к Франсуа, на чьи плечи возложит однажды тяжёлое бремя власти. Всё-таки разница между внебрачными и законными детьми достаточно велика. Наполеон не мог уделять много времени другим детям, пусть даже никогда не скрывал их существование от общества; они росли на расстоянии, и с каждым годом всё дальше отдалялись от него... Подобная перспектива не устраивала русского царя, который однажды уже бросил одного ребёнка, о чём неустанно и искренне сокрушался.       — Сир, скажите... – захлопнув крышку, Александр с трудом сдерживает усмешку. — Если однажды у меня родится сын, если подобное будет угодно Богу, Вы окажите мне честь и согласитесь стать его восприемником? – прокрутив медальон в руке, он смотрит на корсиканца с хитрым прищуром.        Его не смущало, что Наполеон по национальному признаку католик, а по факту атеист – всё это мелочи, которые легко сглаживались. Восприемниками самого Александра выступали Император Австрии Иосиф II и король Пруссии Фридрих II – тот самый Фридрих Великий, за любовь к которому его деда, Петра Фёдоровича, свергли с русского престола. Екатерина учинила грандиозную шалость, вернув своеобразный долг своему мужу, хотя, наверное, уже и забыла, за что именно его убила.       Наполеон рассмеялся, запрокинув голову – наглость Визави не знала границ. Впрочем, в глубине души он признал, что предложение толковое...       — Вы слишком резвый, друг мой, – хлопая Александра по коленке, он вытягивает из его рук медальон, после чего залпом осушает бокал. — Ваши фантазии опережают время. Сдаётся мне, я умру раньше, чем Вы на что-нибудь решитесь, – опустив бокал подле бокала Александра, он заставляет себя подняться, забывая о боли и невзгодах, преисполненный решимостью закончить вечерние дела.       Александр лениво откидывается в кресле, чуть съезжая вниз, совершенно не готовый отдаваться повседневным заботам. Но корсиканец только фыркает, указывая рукой на свои перчатки и шляпу, лежащие на камине, отдавая негласный приказ: "Взял и вышел".        — Идёмте, нужно проконтролировать вечерний смотр. Я хочу, чтобы победа при Лейпциге стала моим Вам подарком ко Дню Рождения, – одарив собеседника многозначительным взглядом, он покидает пределы комнаты, питая уверенность, что всё сделал правильно.

 ⊱⋅ ──────  • ✿ •  ────── ⋅⊰

      Отзвук шагов за спиной развеивает картины прошлого, возвращая думы к естественному ходу времени. Бросив взгляд через плечо, Александр смотрит точно на меня, побуждая подойти ближе, улыбаясь открыто и ласково, очевидно требуя внимания к своей персоне.       Заметив, как гаснет мысль в его глазах, я вновь задаюсь вопросом: какие думы терзают царственный ум? Связано ли это со мной или, скорее, с заботами нового дня, до наступления которого оставалось около семи часов?       Обняв Александра за талию, я прижимаюсь щекой к широкой спине, вслушиваясь в гулкие удары сердца, наслаждаясь веянием ночной прохлады, сочившейся из приоткрытого окна.       — О чём помышляете, Mon Ange?... – интересуюсь с нежностью, сгребая пальцами ткань армейского жилета на груди. Если исходить из ясного взора голубых глаз – тревоги покинули пределы его разума, а значит, переживать ни к чему. На фоне тёмного окна, облачённая в белое мужская фигура производила завораживающий эффект. Оторваться от Александра было невозможно, поэтому я лишь сильнее прижимаюсь к нему, позволяя любовному дурману пропитать сознание.       — Восторгаюсь прелестью ночного Парижа, Mon Amour, – уклончиво отвечает он, скользнув влажными ладонями по моим рукам, вызывая волну приятной дрожи. Он вновь поворачивает голову, надеясь полюбоваться моим смущённым лицом, но я утыкаюсь носом куда-то между лопаток, не позволяя себя разглядывать, чем вызываю снисходительный смех.       — Ведомо ли Вам, что в Европе утвердилось мнение, будто бы Рим – вечный город? – вопрошает Александр с чарующей полуулыбкой, сжимая мои запястья, воодушевлённо продолжая: — Вопреки расхожим суждениям, осмелюсь заявить, что Париж местами затмевает Рим. Взгляните на сей город, Софи – он прекрасен; он даёт человеку представление о Рае. В юности я был очарован им совершенно, мечтал поселиться на берегах Рейна, выращивать виноград, жить сельским трудом... Воистину благочестивая мечта, не находите? – ловко переменив тему, Александр впервые за весь вечер заговорил о будущем, подталкивая нас обоих к роковой черте.       — Славная, Государь, – покорно киваю, стараясь не поддаваться нахлынувшему волнению.       Выходит, Александр мечтал о побеге с юных лет? Он не скрывал, что утомлён обязанностями и тяжестью короны, но я не думала, что это тянется из детства... Упрочив объятия, показываю, что он в надёжных руках, украдкой выглядывая из-за спины, всматриваясь в пейзаж ночного Тюильри. С высоты третьего этажа открывался великолепный вид на дворцовый сад, убегающий во тьму Триумфальный путь, и арку Каррузель, увенчанную квадригой Святого Марка из позолоченной бронзы, вывезенной Наполеоном из Венеции. Париж вобрал в себя много Италии, сохранив при этом индивидуальные черты, обретя тем самым невероятный шарм.       — А известно ли Вашему Величеству, о чём толкуют в Риме? – задаю встречный вопрос, избегая разговоров о личном. — Там утверждают, что красивейшим городом мира надлежит почитать Неаполь. «Vedi Napoli e muori!» – вспомнив о дневниках Гёте, прочитанных прошлой зимой, я понадеялась, что мой латинский прозвучал не шибко скверно.       Александр безобидно смеётся – не надо мной, а каким-то своим далёким мыслям:       — У Парижа свой Неаполь, нисколько не уступающий в достоинствах апеннинскому соседу. Если Вы понимаете, о ком я...– очевидно, что он говорил о Наполеоне, чьё имя с итальянского так и переводится: «Неаполь».       Улучив момент, Александр выворачивается из моих рук и касается узких плеч. Становится ясно, что время светских бесед подошло к концу. Нам больше нечего сказать друг другу – во всяком случае, до тех пор, пока не обсудим самое важное...       Страх набегает волнами, вытягивая на поверхность забытые сомнения. Закрыв глаза, невольно представляю салоны, дворянские собрания, придворный паркет – везде и всюду возьмутся трепаться о новой фаворитке Государя. Политические и светские интриги, вскрытие писем, отсутствие частной жизни – всё это случится уже очень скоро; это данность, приложение к любви, которое невозможно пропустить, а надобно изучить, потому как жить "на виду" придётся до конца дней.       Обхватив себя руками, я медленно отхожу к столу, поворачиваясь к Александру спиной, слыша, как в создавшейся тишине шелестит затканный металлической нитью подол. Если Александр добьётся успеха, он сделает меня частью своего мира. Мне нравилась придворная жизнь, нравилось вплотную соприкасаться с историей правящего рода, но не настолько, чтобы переступать черту. Наверху всегда творятся мерзости; мне было проще спуститься, стать мелкопоместной дворянской, чем наоборот. При мысли, что придётся подчиняться, жить так, как живёт Екатерина Павловна или Елизавета Алексеевна, со дна грудной клетки поднималось отвращение. Любая моя ошибка, малейший промах, будут восприниматься обществом, как грандиозный провал. Отсюда насмешки, клевета, издевательства... Даже вне брака у фаворитки мало шансов остаться незапятнанной личностью.       Сложилось стойкое ощущение, будто я отнимаю Александра у Государства, самой истории, заманивая куда-то на ложный путь. Мне не простят его любви, не позволят жить в мире.       Остановившись у края стола, я обращаю внимание на букет белых тюльпанов, стоящих в высоком кашпо, вспоминая об отце и прочих дорогих людях. Матушке не терпелось вернуть родовое поместье, Наполеон подначивал не сдаваться, Франсуаза твердила, что мои страхи нелепы, а Чаадаев вселял уверенность, что препятствия надобно преодолевать, а не делать из них трагедию. Все они по-своему правы, но Чаадаев – больше всех. Я не позволю себе сдаться. В жизни будет ещё много горя, и фаворитизм – самое меньшее из возможных зол.       Я даже не заметила, как возлюбленный двинулся следом за мной:       — Вы намерены и дальше хранить молчание, Madame? – с ощутимым порицанием вопрошает он, оскорбившись выявленному недоверию. Не сдержав эмоций, Александр прижимает меня к краю стола, опуская руки по обеим сторонам, отрезая пути к отступлению. Сердце жгла обида: к чему это сопротивление? Зачем я извожу любимого человека, когда знаю, как для него важен настоящий момент, для нас обоих? Откуда во мне столько эгоизма? Александр стремился отыскать покой, от меня требовалось лишь одно – довериться.       Когда я вновь поднимаю взгляд, чувствую, что безнадёжно тону: в голубых глазах – океан любви. Страхи вдруг кажутся такими нелепыми, оторванными от реального мира, что я ощутила желание посмеяться над собой. Трудности есть у всех – у кого-то больше, у кого-то меньше, но одно остаётся неизменным – любящие люди не предают друг друга. Не оставляют.       Никто не обещал, что будет легко. Цари – необыкновенные люди: их мир пугает простых обывателей. Однако, если продолжать бесконечно бояться, можно потерять то немногое, что уже сложилось. А этого я не допущу, потому что люблю по-настоящему, как только женщина может любить мужчину.       — По нраву задевать моё самолюбие? – спустя томительных две минуты, Александр касается моего плеча, желая убедиться, что я не уснула. Всё, что он мог сейчас сделать – продолжать удерживать меня на месте, понимая, что я хочу этого. А ещё Александр сам, кажется, не понял, как оказался так близко к моему телу: колено как-то само вклинивается между женских ног, упираясь в твёрдую поверхность стола.       Сердце колотиться уже не от злости на свою нерешительность, а от того, насколько мы близки к тому, чтобы слить пути в одну ровную дорогу, по которой идти будет – одно удовольствие. Эта дорога не исчезнет после нас, а устремится в далёкое будущее, затронет всех и каждого; затронет семью Александра, его наследников и потомков, ляжет в основу сотен мемуаров, сплетётся с другими путями, пока не станет частью одной большой исторической канвы. Всё нутро трепетало от такой перспективы...       Воздух потяжелел, и мне подумалось, что его вовсе не должно быть между нами. Так какого же дьявола мы всё ещё не упиваемся друг другом?..       Ах, да. По той же причине, что и при встрече в двенадцатом году. Всему виной смущение, которое не позволяло даже голову приподнять. Я не уверена, что после всего случившегося готова заглянуть Александру в глаза. То, что он так упорно пытался вбить в меня – мою вину за прежние сомнения – этого я принимать не хотела. Не хотела, потому что это слишком серьёзный проступок, чтобы позволять вине завладеть сердцем. Не хотела, потому что искупать эту вину придётся долго и хлопотно.       Грудь вздымалась от тяжелого дыхания так, что при полном вдохе касалась груди Александра. Спутанные мысли в голове продолжали упорно барахтаться, удерживая от готовности сжечь последний мост. Не позволяя заострять внимание на том, что сегодняшняя ночь перевернëт всю мою жизнь.       Пересилив чувственный порыв, я утыкаюсь лбом в ключицы Александра, сдаваясь его воле:       — Я надеялась, Вы поймёте всё без слов... Сознаваться в любви боязно... Неловко… – шепчу в район закрытой галстуком шеи, сравнивая себя с преступницей, подталкивающей самодержца к измене Государству. Одинокая слезинка катится вниз по щеке, правая рука судорожно сгребает Андреевскую ленту, а пальцы второй вцепляются в широкое предплечье, не понимая – чтобы оттолкнуть или притянуть ближе, в то время как сухие губы шепчут отчаянную молитву, которую Александр в упор не желал замечать.       Приподняв мою голову за подбородок, он ловит слезинку кончиком указательного пальца, размазывая по щеке, склоняясь к уху:       — Не пугайтесь, – не поддавшись жалости, Александр сильнее сжимает пальцы, приподнимая мою голову немного выше, дабы удостовериться, что я скажу правду. — Мне важно, чтобы Вы заявили о чувствах открыто. Видит Бог, отыграть назад не получится... Мне надобен чёткий ответ: готовы ли Вы бороться за наше счастье? Борьба эта нелёгкая. Господь поверил мне Империю, и в ней, как водится, не всегда светит солнце. В мятежные времена, а таковые ещё впереди, я хочу видеть подле себя надёжную опору. Хочу, чтобы Вы в меня верили супротив мнению света. Порой я становлюсь невыносимым педантом – заносчивым и жестоким. Согласитесь ли Вы принять меня всего, с добрыми и худыми чертами? Подумайте толком, Софи, как бы Вам не обмануться...       Заявления с его уст слетали нешуточные. Показалось, было мгновение, когда он устрашился собственных слов. Не мудрено, ведь этой ночью решалась его судьба – наше совместное будущее, отнюдь не лишённое тёмных пятен.       Руки его перемещаются на мою талию, вернее, куда-то на свод рёбер, нетерпеливо сминая нежный муслин, задевая пальцами оголённую кожу спины... И я не могу этому сопротивляться. Потому что просто хочу вспомнить... Хочу поддаться вперёд и слегка коснуться его приоткрытых губ своими. Только для того, чтобы почувствовать их тепло. Вспомнить незабываемые ощущения, которые они дарили, и понять, что мне это действительно нужно. Разум помутился, слёзы всё больше застилали глаза. Ладони поднимаются выше, касаясь его шеи; дрожащие пальцы нащупывают пряжку с обратной стороны, отстёгивая и снимая галстук.        Ощущая Александра всем телом, мне с трудом удаётся устоять на ногах. Воскрешая в памяти его прикосновения, мне до дрожи захотелось поддаться наваждению. Зажмурившись на мгновение, дабы избавиться от навязчивого дурмана, я попыталась собраться с мыслями, потому что, кажется, этот момент был очень важен... Счастье от того, что я вообще услышала подобные слова от Императора Всея Руси, заполняет сердце до краёв, причём таким нестерпимым жаром, что единственным желанием в данную минуту было – обнять его, поцеловать и совершить признание:        — Мне ведомо о Ваших нравственных качествах, Александр... – произношу дрожащим голосом, слегка прикусывая нижнюю губу, дабы боль отрезвила заплывший желанием разум. — Десять лет я наблюдала за Вами издалека, в сердцах ругая за дурное и нахваливая за хорошее. Моё сердце навеки принадлежит Вам. Я не раздумывая брошусь в омут с головой, но перед тем обязана предупредить, что мне надобен Александр, а не Император России...       Я продолжаю говорить, чувствуя отчаянное желание донести до возлюбленного важный смысл:       — Не думайте вести себя так, будто чувства мои – нечто должное, тем паче не вздумайте приказывать или держаться с холодным высокомерием. Коль я примечу в Вас эгоизм или пренебрежение любовным порывом с целью сохранить неуступчивый вид – не раздумывая ударюсь в бега. Днём с огнём не сыщите. Шероховатости характера меня не пугают, таковые у всех имеются. Но проявление высокородных замашек – есть истинное зло. Прошлым годом я говорила, что личность Ваша неотделима от России, однако разница, между Государем, играющим роль Александра, и Александром, играющим Государя, слишком приметна. Будучи Императором, Вы должны оставаться моим возлюбленным. Словом, второй Елизаветы Вы не получите. Забудьте, что имеете волю поступать со мной так, как поступали с бывшей супругой. Отношения со мной ни коем образом не примут форму предшествующих романов. Для меня недопустимо наблюдать в любимом человеке, супруге, если угодно, оторванность от мира простых смертных,– этих пожеланий вполне хватило бы, чтобы составить полноценный брачный контракт, если бы только подобное не отвергала юриспруденция. Но, увы, эгоизм и высокородные привычки не являются поводом для развода, а жаль...       Александр смотрел на меня, как удав на кролика: переменчивые эмоции на его лице пугали. Взгляд неожиданно потемнел, придавливая моё тело к земле, превращая мозг в разваренную кашу.       — Не смел никогда, – пылко заверяет он, смиряя мой претенциозный выпад стальной уверенностью. — Но Вы не сказали главного, Madam... – выгнув светлую бровь, он принимает вызов, развязывая шёлковый шнурок на моём платье, разрушая последние преграды.        При взгляде на его ослепительную улыбку я вспоминаю, что именно с неё началось моё к нему влечение... Александр был едва ли не единственным мужчиной в Петербурге, кто делал из улыбки – произведение искусства. Когда он улыбался кому-то, то делал это с подтекстом. Он флиртовал по поводу и без, придерживаясь мнения, что одурманенный любовью человек не способен причинить вреда.       По телу пробегает лёгкая истома; теперь мне не страшно нарушить своё главное правило – признаться в любви. И как только эта мысль созрела в голове, слова сами рвутся с языка:       — Я люблю Вас, Александр... – душный воздух встаёт поперёк горла. Запрокинув голову, я подставляю шею навстречу трепетным поцелуям, приходя к осознанию, что напрасно боялась. Эти слова не отразили и половины того, что я испытываю. Простого "люблю" оказалось недостаточно для описания моих безумных чувств.       Улыбка Александра становится чуточку самоувереннее – он явно преследовал цель довести меня до точки кипения. Вытянув шнур из петель и запечатлев влажный поцелуй на моём плече, он с усмешкой добавляет:       — Вы верно подзабыли, Madame: я слаб левым ухом... Не сочтите за труд повторить сказанное, – без упрёка, но с толикой обиды за перенесённые страдания просит Александр, желая добиться абсолютной покорности. Его смутило: "Вы" в моём признании, холодное, официальное, как будто бы даже искусственное. И мне пришлось прошептать эти слова в его губы.       — Люблю тебя, Александр... – с этого мгновения окружающий мир перестаёт существовать. Капкан. Щелчок. И вот я уже вновь впиваюсь в его горячие уста, отдаваясь любовному влечению с глухим, почти лихорадочным стоном, почти так, как я себе представляла, и так, как вспоминала снова и снова каждую ночь.       Вот и всё. Теперь я принадлежала ему. В стенах королевской резиденции, в самом сердце Европы – я стала его! Ночь за окном обернулась свидетелем воссоединения двух скитающихся во мраке душ, которые спустя долгих десять лет наконец-то выбрались к свету. Теперь он не позволит мне уйти... Теперь я понимала, какой дурочкой была, когда не кинулась к нему на шею в первую нашу встречу, теперь мне хотелось, чтобы призрачная мечта о свадьбе стала реальностью...       Стоило данной мысли войти в резонанс с ликующим сердцем, как всепоглощающее чувство восторга перерастает в волнение, а потом и в острое вожделение, врезавшиеся в голову помпезным взрывом победы.        Александр сжимает меня в объятиях до предела возможного, дабы прочувствовать каждый изгиб, каждую линию, каждый сантиметр мягкой кожи, вспоминая маршруты, по которым уже гулял однажды руками. Если всё это было сном, видит Бог, мы оба не хотели просыпаться...       Его руки перемещаются на спину, пальцы проникают за линию выреза, находя тоненькие тесёмки в районе лопаток, распуская их, позволяя ткани разойтись; прозрачный муслин скользит с плеч, обнажая бюст. Он помогает платью бесшумно свалиться на пол, любуясь невесомыми материями, которые сливались с кожей – шмизом и петтикотом.       Подхватив меня на руки, Александр двигается в направлении дивана, предвкушая, как я чувствовала, феерический каскад эмоций, который вот-вот получит...       Едва я оказалась на расшитых серебром подушках, он смещается на два шага в сторону, решив закончить начатое мною дело – избавиться от одежды. Сняв Андреевскую ленту, он принимается расстёгивать суконный жилет, медленно, словно вообще не собираясь никуда торопиться, вынимая пуговицы из петель, одну за одной, после чего развязывает шнуры на горловине рубашки.       Бросив взгляд на дверь, ведущую в гостиную, Александр прикладывает указательный палец к губам, напоминая, что в коридорах снуëт бдительная охрана. В этот момент я обращаю внимание, что мы по-прежнему находимся в кабинете. Наверное, у него имелись серьёзные причины не укладывать меня в парадную кровать, а возможно просто не хотел тратить время на её подготовку.       Лично мне уже всё равно. Я с жадностью изучала розоватую кожу, видневшуюся в прорезе льняной рубашки, который доходил до солнечного сплетения и заканчивался маленьким сердечком, вытканным золотой нитью.       Состроив жалостливый вид, мне приходится умолять его о крупице внимания, и в следующую же секунду с губ срывается разочарованный стон. Александр откровенно издевался надо мной, уделяя максимум внимания своей одежде.       — Насмешничаешь?.. – узрев нахальную улыбку, в изнеможении закатываю глаза. Приняв правила игры, я еле дожидаюсь, когда он соизволит сбросить эту чёртову рубаху!       От его оголившейся груди, пропитанной «Кëльнской водой», исходил лихорадочный жар – аромат горного нарцисса и апельсинового цвета будоражил рассудок. Под кожей будто кипела лава, а тело — прекрасное, влекущее тело — только оболочка, которую хотелось прижать скорее к себе, перенять этот жар, разгорающийся внутри. Собственно, в желаниях я отказываю себе редко.       Дотронувшись дрожащими руками до напряжённых плеч, сильнее положенного впиваясь ногтями в кожу в отместку за утомительное ожидание. Пальцы вновь касаются его лица, стараясь больше не терять контакта, боясь упустить волшебные мгновения, после чего возобновляю поцелуй, прикусывая губы, утаскивая за собой на подушки.       Откинув назад волосы, распустившиеся ещё где-то по пути к дивану, я втискиваю ладонь между нашими телами, ослабляя передние завязки петтикота, приковав внимание Александра к томно вздымающейся груди, недоступной для изучения... Оторвавшись от его губ всего на секунду, чтобы стянуть юбку через голову, я вдруг замечаю, как в расширенных зрачках напротив мелькает немой вопрос.       Удивившись проявленной резвости, Александр неосознанно хмурит брови: обычно я не раздевалась самостоятельно, стыдливо уступая это право ему. Не получив желаемого, он не смог удержаться от комментария:       — Стоит ли мне помышлять о ревности, или куда уместнее притвориться слепым? – интересуется с ощутимым нажимом, запуская пальцы в кучерявые волосы, скользя вниз по изгибам влажной шеи.       Не успела я опомниться, как оказалась полностью обездвиженной, прижатой к подушкам весом горячего тела. Наверняка он подумал, что меня раскрепостил некий Петербургский галант в его отсутствие, ввиду чего я снисходительно рассмеялась. Право, ему незачем так беспокоиться. Да и к кому меня ревновать? Не к Чаадаеву же, чьё благородство сопоставимо с ангельским, и не к юному лицеисту Пущину, испытывающему к фрейлинам двора сугубо платонические чувства. О прочих моих "любовниках", если бы таковые существовали, он бы узнал от вездесущего Аракчеева, который следил за мной в Царском, как коршун.       — Александр... Я смела оттого, что свободна. Счастье, дарованное тобой, освободило мою душу от страхов... – пройдя ладонями по его ключицам, спине, позвоночнику, я оставляю жаркий поцелуй на груди, заставляя забыть о неуместных подозрениях. В конце концов, если бы Александр всерьёз не доверял мне, он бы не помышлял о браке.       Мои руки сжимают золотисто-рыжие прядки, в удовольствии оттягивая сильнее, когда на шее вновь расцветают влажные поцелуи; прикосновение языка производит настолько сильное впечатление, что из глаз будто воочию сыпятся искры.       Руки теснее сжимают разгорячённое тело, боясь, что оно может исчезнуть, если отпустить хоть на одно мгновение... Должно быть, Александр восхитительно смотрелся издали: белые кюлоты, обнажённый рельефный торс, и облегающие ботфорты, которые он не успел скинуть, но которые нисколько не мешали двигаться. Великолепная картина...       Не выдержав сладкой пытки, я оттягиваю его от своей кожи и льну устами к приоткрытым губам. Он отвечает бездумно: язык напористо толкается навстречу – тесно и горячо, выбивая очередной осипший стон. А затем ещё один, и ещё... Эти глухие отзвуки отдаются вибрацией в груди, когда я теснее прижимаюсь к взмокшему телу, впиваясь короткими ногтями в обнажённые плечи. Когда руки Александра ложатся на бёдра. Когда внизу живота ощутимо заныло. Когда я понимаю, что творю с ним, и мне ни капельки не стыдно. Прозрачный шмиз, прикрывающий колени, привычно скатывается вверх.       Александр не выдерживает: едва не задохнувшись от возбуждения, он толкается в моё тело с остервенением – резко и уверенно. На мгновение даже свет перед глазами меркнет, стоило вспомнить эти безумные ощущения, колотившие меня изнутри ровно год назад...       Рука, соскользнувшая с моего бедра, сжимается в кулак, со всей силы врезаясь в подушку. Александр замер, боясь даже мельком шевельнуться, чтобы не спровоцировать преждевременную развязку.       — Diable... – приподнявшись на локтях, он смаргивает навязчивый морок, заглядывая в мои широко распахнутые глаза, с успокаивающей улыбкой показывая два пальца, мол, дайте две минуты, чтобы перевести дух...       Очаровательный, возбуждённый, он принуждает томиться ожиданием. Снова. Но тело уже не подчинялось приказам: я вжалась в диван, подобралась, поддаваясь навстречу бëдрами... Хотелось предпринять хоть что-то, чтобы добиться желанного продолжения.       Коснувшись ладонью взмокшего лба, Александр зачëсывает золотистые локоны с лица на затылок, сверкая сапфиром в фамильном перстне. Дотянувшись до его шеи, я стараюсь не пропускать ни единого миллиметра чистого "полотна", оставляя не то поцелуи, не то укусы на влажной коже, постепенно переходя на изгиб плеча, срывая низкий сип. Ничто так не уравнивает статус людей, как общая постель. В делах любови все равны. И нищий, и богач одинаково срывают голос в порыве наслаждения, одинаково краснеют, отдаваясь сладкому пороку, не чураясь показаться уязвимыми.       Тишину затянутых гобеленами стен разбивает судорожное дыхание и звуки моих поцелуев – чувственных, жадных, подталкивающих Александра к решительным действиям.       Вспомнив, как видно, о том, насколько мало времени осталось до рассвета, он с тихим шипением, поборов острый прилив вожделения, осуществляет первое, пробное движение, чувствуя, как под кожей натягиваются жилы. Дальше – легче.       Самое главное – перебороть первые эмоции, чтобы не испортить момент и не сорваться на бешеный темп. Он почти свалился на меня, заставляя скрестить ноги на талии и опустить ресницы.       Кислорода не хватало – сердце неистово колотилось о рёбра. Я забыла, как дышать, утопая в блаженстве, то прикрывая, то закатывая глаза. С первым таким блаженным проникновением наши стоны прозвучали в унисон. Пальцы бездумно до онемения впиваются в его спину, соскальзывая вниз от влаги, но тотчас возвращаясь на место, усиливая хватку.       — Прошу... – короткая полупросьба-полумольба тонет в судорожном вздохе. Я протяжно выстанываю, наслаждаясь неконтролируемой дрожью, слыша скулящие нотки в собственном голосе, чувствуя, как горячие волны одна за одной неистово бьют вниз живота. И да, Александр заставляет себя двигаться – сперва мягко и неторопливо, но с каждым разом всё сильнее и резче, напрочь забывая о насущном самоконтроле.       Мы наконец-то уравнялись в правах. Потому что не держали лиц. Не держали мораль в голове. Мы предавались бесстыдству, стиснув зубы, упиваясь всепоглощающим наслаждением.       Весь мой внутренний мир сосредоточился на этих ритмах. Импульсивных, поступательных, пробирающих до самых поджилок. Александр утолял свой, будто годами накопленный, неистребимый голод, прекрасно чувствуя каждый мой порыв и предвосхищая любое желание. Я удивлялась самой себе, что сумела выдержать на себе вес мужского тела. Учёные эпохи Просвещения всерьёз утверждали, что женские кости хрупки, как известняк, и если их не поддерживать корсетом – они непременно рассыпятся. Похоже, просветители ошибались в расчётах...       Женщины – невероятно выносливые существа. Отказавшись от корсетов, дамы доказали миру, что не являются слабыми существами, и в любви, и в повседневной жизни они дадут фору любому мужчине. Мне казалось, что я способна на многое: свернуть горы, переплыть океан – энергии было столько, что это Александру впору переживать за свои кости.       Он ластился, точно кот, и время от времени мазал губами по кромке рта, не в силах остановиться и подарить полноценный поцелуй. Я не смела оставаться в долгу: ладони жадно скользили по его бёдрам, сжимая почти до синяков. Руки поднимаются выше, к мягким бокам, впиваясь, выводя незамысловатые узоры – Александр прогибается в пояснице, сдаваясь под напором вожделенных прикосновений, а я лишь продолжала упрямо ласкать горячую кожу, которая почти таяла, плавилась, подобно маслу в летний день.       И в этот самый момент я чувствую, как падаю. Проваливаюсь под дикий набат куда-то в пустоту. Ощущая, как низ живота пробирает до боли приятной судорогой, как вырывается из глубины лёгких: «Саша.. Сашенька»... – нечто настолько непривычное и дикое, что Александр накрывает мои уста ладонью, умоляя замолчать, ибо планировал продержаться подольше, но не смог – последние слова, исполненные нежностью, подбросили дров в костёр, сжигая остатки выдержки. Я почти не видела возлюбленного из-за стоящей в глазах пелены, но всё ещё чувствовала его, дышала им и отчётливо улавливала гортанные рыки. Теперь он не боялся, что кто-нибудь нас услышит, поскольку сознание угасло, как свеча, а тело обмякло, делаясь ватным, неподвижным. Он выстанывает куда-то в подушку и без сил падает на бок, надрывно смеясь, получив заветную дозу нестерпимого удовольствия.       Находясь во власти опьяняющего вожделения, я поддаюсь вперёд, принимаясь выцеловывать его взмокшую грудь, скользя припухшими губами от линии плеч – к расслабленному животу. Он содрогался под воздействием соблазнительных прикосновений. Рваные вздохи, трепещущие ресницы; опустив голову, Александр старался не терять из вида ни одной манипуляции.       Растрёпанная копна моих волос то и дело скрывала обзор. Это побуждает его подхватить длинные локоны и помочь мне перекинуть их через плечо, дабы ничто не мешало отдаваться процессу. Пальцы вновь опускаются на его бёдра, поднимаются выше, к самой кромке хлопковых кюлот. Играть на контрастах было опасно: грань между страстью и истинным пороком тонка, как паутинка... Оглаживать низ живота – допустимо, но уводить руку чуть ниже – уже не очень...       Сонливость и навалившаяся усталость не мешали сжимать возлюбленного в крепких объятиях, прижимать к дивану и сбивчивым шёпотом говорить о бесконечном обожании...       Это продолжалось вплоть до той минуты, пока Александр не утягивает меня обратно на подушки, обрекая довольствоваться положением жертвы. Пальцы очерчивают линию декольте, приспуская бретель с правого плеча, однако стянуть ткань ниже я не позволила, сохраняя пристойный вид.       Удовольствие ещё отдавалось лёгкими судорогами по всему телу. Кровь в ушах стала шуметь чуть тише, давая возможность разобрать тяжёлое дыхание возлюбленного, опаляющее мою макушку. И непонятно лишь одно – сколько времени проходит в тишине, прерываемой частыми вздохами.       После того, как дыхание успокоилось, я лениво переворачиваюсь на другой бок, встречаясь с усталым взором. Прильнув дрожащими губами к моему лбу, Александр позволяет устроиться на своём плече, оставляя ещё один поцелуй на горячей щеке. Это выглядело так невинно, учитывая, что он вытворял со мной минутой ранее... Расслабленно закинув колено на его живот, я прижимаюсь вплотную. Мне хотелось полностью им овладеть, обнять всего разом, всеми доступными конечностями. Как тогда – в ту далёкую февральскую ночь, незадолго до начала войны...       Понадобилось ещё с полминуты, чтобы отойти от самого мощного потрясения в жизни и вернуть телу возможность активно двигаться. Блаженная гудящая тишина в голове. Изнурëнное тело под боком, прижимающее к себе. И то самое мгновение, которому стоит остановиться, потому что оно поистине прекрасно.       Александр тихо усмехнулся, любуясь моим раскрасневшимся, но довольным ликом. Подняв правую руку на уровень глаз, любуясь блеском фамильной драгоценности, он оставляет игривый поцелуй на крупном сапфире:       — Бабушка бы мной гордилась... – подарок Императрицы очевидно, придавал моральных сил, за что я легонько ударяю его в плечо, чтобы не молол всякие глупости.       Секундой позже он вновь ловит мой рассеянный взгляд, приподнимая подбородок, склоняясь так близко, что можно было различить крохотные веснушки на носу:       — Я люблю тебя, моя неутомимая гордячка... – произносит в самые губы, впервые совершив признание, тем самым показывая, что мы оба давно переросли пустые слова, хотя, бесспорно, слышать о любви оказалось приятно...       Ощутив внезапный прилив сил, разгоняющий новую волну энергии по венам, я приподнимаюсь на одном локте и с мечтательной улыбкой заглядываю в голубые глаза:       — Всегда бы так... – и, будучи уверенной, что так оно и будет, оставляю благодарный поцелуй на его плече, успокаивая исцарапанную кожу, принося извинения за причинëнную в порыве страсти боль.

 ⊱⋅ ──────  • Полные тексты •  ────── ⋅⊰

писем, используемые в работе

      Полный текст письма Александра I Зинаиде Александровне Волконской.       Петерсвальдау, 28 Мая 1813 год (перевод с фр.):        «Вы не можете не знать, что с того самого момента, как я познакомился с Вами, я всегда очень высоко ценил все, что исходит от Вас. И все это стало для меня еще более ценно, когда я стал Вам ближе. Я надеялся только на некоторую благосклонность с Вашей стороны, и Ваше восхитительное письмо исполнило все мои желания.       Я боялся, что чувство, в котором я признался Вам, встревожит Вас, но, хотя меня самого и успокаивала твердая уверенность в его чистоте, я очень хотел, чтобы и Вы были покойны. Ваше письмо развеяло мои тревоги и доставило мне тем самым много радости. Ваша приветливость — вот все, на что я считаю себя вправе рассчитывать. Вы говорите, что мое письмо было адресовано Вашему сердцу и что оно им было получено. Позвольте же и это письмо, которое мне столь дорого, отправить в тот же адрес. Оно продиктовано моим сердцем, которое, признаваясь в живом интересе и искренней привязанности к Вам, не таит ничего, в чем оно могло бы себя упрекнуть: более того, я громко признаюсь в своих чувствах не только перед всей вселенной, но и перед Вашим мужем. Это письмо привезет Вам Ваш супруг (sic), и я не боюсь, что он может его прочесть. Простите мне этот невольный порыв. Мне необходимо было показать Вам, как я чувствую. Я не вижу в этом ничего недостойного, что я должен был бы от Вас скрывать.       Я очень благодарен Вам за горячий интерес, который Вы проявляете к нашей армии. Вы знаете уже, что «невеста» со «ста тысячами штыков» заканчивает подготовку своего приданого; конечно, она слишком медлит и заставила нас ждать еще несколько недель и продлить перемирие. Вот почему мы отдыхаем, продолжая готовиться к еще более жестокой битве.       Все Ваши приказания выполнены в точности, и Горячечный курьер принял все, что было ему прописано; он готов отправиться к Вам, поскольку вот уже несколько дней, как жар у него спал. Что касается влюбленного, то он остался без ответа по причине непростительной небрежности графа Толстого, которому было поручено написать ему, что я с удовольствием приму его к себе на службу, где он сможет быть, если это его устроит, придворным дипломатом с обычным для этого места жалованьем. Вы можете сами сказать ему об этом, княгиня, если сочтете нужным. Я прослежу также и за делом маленького Жерамбля, как только получу записку, которую Ваш муж мне еще не передал.       ...А пока не забывайте меня совсем и знайте, что сердце моё и душа принадлежат Вам навеки.»       А<лександр>       Письмо Александра I Зинаиде Александровне Волконской.       Без указания места и даты, возможно, август 1813 год (перевод с фр.):        «Я с нетерпением стремлюсь, княгиня, оказаться у Ваших ног; еще вчера я мечтал об этом счастье, но небо, или, вернее, князь Шварценберг и генерал Радецкий распорядились иначе, оставшись у меня до 11 часов. Могу ли я прийти к Вам между семью и восемью часами? — А пока примите уверения в моем искреннем почтении.»       А<лександр>

⊱⋅ ────── • Рубрика • ────── ⋅⊰

«Мода и быт»

      🌿 Вечерний туалет героини демонстрирует особенности дорогих тканей того периода)) В этой главе я описала конкретное платье – моё любимое, выставляемое в Институте костюма Metropolitan – Ссылка 1. Меня покорил смелый крой туалета, а также вышивка в виде кофейных зёрен. Только оригинал пошит из хлопка, а я решила выбрать нежный муслин)       Дело в том, что все самые лучшие сорта кисеи, муслина и хлопка транспортировались в Европу из Индии, именно поэтому на большинстве Ампирных платьев мы видим не греческие орнаменты (ромбы, меандр, пальметты набегающая волна), а индийские: цветы, Пейсли, разнообразные природные мотивы. Индийские ткани были на пике моды и в XVIII веке, и не потеряют популярность в дальнейшем (в середине XIX века крыльями индийских жуков Златок расшивали повседневные и бальные платья). Узор в виде кофейных зёрен также присущ Индийской культуре, так как Индия занималась кофейными поставками.       Стоит отметить, что рукава в начале века были длинными даже у бальных платьев: три четверти. Короткие же рукава, прозванные «фонариками», появились ближе к 1805 году.       Все женские туалеты раннего Ампира имели в большинстве своём переднюю застёжку. Кстати! Платья не были цельнокройными: их собирали как конструктор непосредственно на женщине в момент облачения, используя для сего дела булавки, крючки или завязки, пришитые к изнаночной стороне. Платья с передней застёжкой назывались: Round gown. Впрочем, тип наряда с застёжкой на спине (тесьма), тоже встречался, но реже, и назывался: Frock. Пуговицы как элемент задней застёжки появились на платьях лишь после 1803 года. Если Любезный Читатель имеет желание взглянуть на Ампирное платье «в разобранном» виде, ему следует обратиться к Ссылке 2. 🥰       🌿 А теперь поговорим о косметике!) 💅💕 Поскольку героиня приняла приглашение на свидание, думаю, будет уместно рассказать немного об индустрии красоты Наполеоновской эпохи) ✨ Итак, если мы не видим макияжа на женских портретах XIX века, это не значит, что его нет!) 😅 Женщины всегда хотели выглядеть привлекательными и красивыми, как сегодня, так и в былые времена. Красили всё: волосы, губы, щёки, брови, ресницы. И только ногти оставались «а-ля натюрель».👌 Слишком яркий макияж, впрочем, считался признаком дурного вкуса на протяжении всего XIX века, поэтому благородные дамы использовали косметику максимально аккуратно, делали, как бы сейчас сказали – «макияж без макияжа». Пудра. Для лица была приемлема рисовая пудра: её наносили, либо пушистой кистью либо плоской или объёмной пуховкой, как делают современные женщины. Также существовала пудра с блюр-эффектом, которая сглаживала текстуру кожи и придавала ей естественного сияния: для сего дела в пудру добавляли перемолотый до состояния песка речной жемчуг. Барышни отдавали распоряжение крепостным девушкам скупать на рынках дефектные речные жемчужины, не годящиеся для продажи по прямому назначению (окатным жемчугом в старину вышивали ризы, иконы, подушки и прочие). Приобретённые за дёшево кривые жемчужины клали в ступу и перетирали. В эпоху Рококо большим спросом пользовалась цветная пудра для волос, наиболее востребованными оттенками были: розовый, голубой и сиреневый. Но, конечно, в громкий век Наполеоновской славы вкусы общества сильно изменились, и цветные причёски вышли из моды. Чуть позже, в Викторианскую эпоху, появится пудра на основе оксида цинка(ныне его добавляют в солнцезащитные средства), которая оставляла на лице лёгкий белый налёт, что соответствовало канонам тогдашней красоты. Как говорит мой любимый ютуб-блогер: «аристократы не впахивают», поэтому загар оставался уделом бедняков. Оксид цинка подсушивал воспаления и мелкие прыщики. Женщины из среднего класса чаще использовали пудру на основе крахмала или мела. Каял. Верхний ресничный край подводили угольным карандашом, сурьмой или жжённым стебельком гвоздики; последняя оставляла на веках красивую дымку – подобную линию можно получить, если растушевать современный карандаш; брови также подводили гвоздикой. Сурьму можно было купить как готовую, так и в виде чёрных камешков, то есть сухую, что позволяло экономить бюджет. Сухую сурьму помещали в ступу, размягчали касторовым маслом, и уже после заливали в Кохлию (сосуд для сурьмы). Лечебные свойства этого продукта достаточно высоки: пары сурьмы обеззараживают слизистую глаза, в странах дальнего Востока ею и поныне лечат конъюнктивит. Поэтому при первом нанесении многие современные женщины плачут, испытывая жжение и резь в глазах, но сурьма тем и хороша, что её невозможно смыть слезами. 😄 Она держится на коже очень долго – от 3 до 5 дней. Имеет смысл накраситься на неделю вперёд)) Тушь. Ресницы тоже подкрашивали сурьмой, либо, как вариант, наносили касторовое масло, чтобы сделать их глянцевыми. Касторовым маслом укладывали и брови – аналог современного геля для бровей, а ещё им смазывали веки, создавая влажный эффект – хайлайтер Fareva! ✌ Румяна. Жидкие или сухие? Выбирай любые!) Жидкие тинт-румяна впервые появились в начале XIX. В ходу был ярко-красный кармин (Кармин – кислота, добываемая из самок насекомых группы кошенили), насыщенно-розовый сафлор (Carthamus tinctorius) в различных сочетаниях. Сафлор – Южное травянистое растение из семейства сложноцветных, из семян которого получают масло (пищевое и техническое), а из соцветий — краску. Иногда использовался соляной раствор олова, не столь полезный, но имеющий ярко-алый цвет. Ещё был популярен нежно-розовый алканин – это натуральное красящее вещество красно-бордового оттенка (при разбавлении водой давал менее пигментированный эффект). Получают пигмент с помощью химического экстрагирования из растений рода Алканна. На румяна можно взглянуть по Ссылке 3. Жидкие свекольные также снискали популярность: экстракт свеклы смешивали с жидкостью – Розовой водой, и разливали по маленьким склянкам/флаконам. Сухие, то есть классические рассыпчатые румяна засыпали в маленькие коробочки. Наглядный пример: портрет мадам де Помпадур кисти Франсуа Буше. Маркиза изображена сидящей у туалетного столика, за нанесением румян оттенка «розовый Помпадур», который приобрёл популярность именно благодаря ей. На плечах накидка для защиты одежды от косметической пыли – Пудрома́нт. Портрет по Ссылка 4 – под изображением прикреплена ссыль на книгу по истории макияжа, если Любезному Читателю интересно!) 🥰 Помада. Существовало два вида помады: жидкая – те же жидкие румяна, и вязкая: красящее вещество, например, кармин, смешивали с пчелиным воском, а после переносили кисточкой или пальцем на губы. Одним из самых востребованных косметических средств была мазь для губ «Rose», которую можно купить в любой ближайшей аптеке Франции (эта мазь-бальзам существует уже триста лет!) Она содержала белый воск, миндальное масло, алканет, и экстракт розы для аромата. Бренд Liquid Bloom от Rigge в начале XIX века был самым востребованным. «Rose» придавала губам прозрачное розовое сияние, как современные блески для губ. Для ярко-красных губ использовалась киноварь (непрозрачное производное кошенили), которая превосходно передавала насыщенный алый пигмент. Шампунь. Его не было. Голову мыли нечасто, каждый модный журнал устанавливал свой интервал для мытья головы. Одни рекомендовали делать это раз в три дня, другие раз в неделю, а то и раз в месяц. Всё зависело от предпочтений конкретной женщины. Для ежедневного ухода за волосами, вплоть до начала XX века, дамы использовали «сухой шампунь» и разнообразные аромамасла. Ежедневно на голову наносили пудру или тальк, которые абсорбировали жир, после чего счищали остатки вещества щёткой. Далее пряди смазывали маслом для блеску. Если просмотреть в интернете фотографии женщин XIX века, особенно 40-60 годов, когда в моде были гладкие причёски без завивки, можно обнаружить, что их волосы имеют глянцевый отлив – так вот это не кожное сало, а эффект, получаемый от нанесения парфюмерного масла. Причёски из таких «зеркальных» волос сооружались быстрее и легче, и держались весь день – хоть на десяти балах спляши, всё равно не растреплются. Чем же мыли голову, когда подходил срок? Мылом? О нет. Мыло тех времён, даже самое дорогое, сделанное на основе миндального масла, было жутко ядрёным, ибо в состав его входил чистый щëлок. Мужчины мыли им голову по той причине, что носили короткие стрижки; коротким волосам не нужно много кожного сала, чтобы спастись от сухости. А вот длинные женские волосы превращались в труху моментально. Лишь Эдвардианская эпоха смогла усовершенствовать состав мыла, в связи с чем женщины стали доверять ему свои гривы. Но до тех пор голову мыли разными отварами. Существует множество рецептов народных шампуней, в основном состоящих из трав и мыльного корня (мыльный корень получают от различных растений, в основном семейства Гвоздичные: мыльнянка лекарственная, качим метельчатый, колючелистник железистый.) Самым популярным остаётся рецепт из отвара крапивы, в котором вымачивали и промывали волосы. Укладочные средства. Лучшим средством для укладки, по мнению Автора, является льняной кисель!) На мастер-классе по историческим причёскам меня поразила его стойкость. Он держит фиксацию не хуже современного лака. Главное, это правильно его сварить, чтобы не было комочков и консистенция получилась не слишком густой. Кудри крутили на папильо́тки, которые закручивали с ночи или на щипцы – разного диаметра, но ими сложнее контролировать температуру нагрева локона, так как раскалять их приходилось на углях, поэтому существовал риск сжечь волосы. Чаще инструмент прикладывали через салфетку: прядь скручивали, оборачивали салфеткой или тканью, а сверху зажимали горячими щипцами. В середине века появились и первые бигуди, а вслед за ними – Crimping Iron: «Утюжок для волос». «Curl Clasp» («зажимы для волос») – предмет, проданный в 1859 году «Godey's» для завивки. Эти заколки работали по принципу всё тех же бигудей, их следовало нагревать перед использованием. Вооот) Как-то так 🥰 А в следующей главе я планирую рассказать об уходовой косметике: лосьонах, тониках, масках и кремах, с выдержками из модных журналов!) Спасибо за Внимание!) 💜❤💜❤