«— Мы счастливы, потому что мы вместе. — А это немало! — Да, это очень много, дорогой Д’Артаньян. Может быть, это дороже всего, что есть на свете.» Кинофильм: «Д`артаньян и три мушкетёра» (1979 год)
Кондитерская мсье Ламона слыла местом сосредоточения тишины и благородной публики. Во второй половине дня тут собирались толпы народа: знатные дамы с детьми, студенты и влюбленные пары. Лиловые скатерти на столах, сиреневые занавески на окнах – сочетание моих любимых оттенков; я влюбилась в это место с первого взгляда! Мы заняли столик у окна, а после к нам вышел сам хозяин, мсье Ламон – мужчина средних лет с тонкими, закрученными усами, в полосатом переднике и добрыми карими глазами. Я заказала лимонад и ананасовый пирог – в тон к жёлтому Спенсеру, а Шарль отсел за передний стол, примыкающий к витрине, дабы обговорить с кондитером детали предстоящего банкета. Он выглядел уморительно: будучи сладкоежкой, брат рассуждал о начинках для торта с той же серьёзностью, как если бы разговор шёл о законах физики. Закинув ногу на ногу, он щёлкал грильяж, предложенный расторопным хозяином – один за другим, нисколько не заботясь о сохранности молодых зубов. — Мсье Ламон, я желаю сделать нижний ярус бисквитным, сверху положите крем, карамель, арахис, персики, корицу, а корж пропитайте клиновым сиропом для пущей мягкости. Розетки из масла обязательны, – Шарль, очевидно, не слышал о русском выражении про "слипнется", вдохновляя талантливого кондитера на подвиги. Мсье Ламону нравились клиенты с отменным аппетитом, ведь только они могли оценить его ремесло по достоинству. — Предлагаю вместо крема использовать сыр маскарпоне! – с энтузиазмом продолжает брат, перелистывая страницы кондитерского журнала. Добродушный мужчина тепло рассмеялся. — Великолепно, мсье! Позвольте заметить, у Вас прекрасный вкус! – он наскоро оставлял заметки в большом молескине, стараясь ничего не упустить. — Позвольте обратить Ваше внимание на Каталонский крем – выдумка испанских монахинь. Ах, до чего занимательная вещь! Смею рекомендовать его ко второму ярусу... – ткнув пальцем в одну из страниц, он привлекает внимание клиента к рецепту вышеупомянутого продукта, подсыпая в хрустальную вазочку свежую порцию грильяжа. Пригубив холодного лимонаду, я искренне посочувствовала отчиму, которому выставят немаленький счёт за кулинарное творчество сына. Хотя он сам виноват, что позволил жить на широкую ногу – детям только повод дай опустошить карманы родителей. И пока мой брат занимался расточительством, я изучала содержимое его дневника, пытаясь найти ответы на терзающие разум вопросы. Предстояло выяснить, какого политического фарватера он намерен держаться. Честно говоря, увиденное меня не порадовало... Слишком много революционной тематики – и это далеко не первый его дневник, страшно вообразить, что содержится в первых частях. Я и сама не прочь полистать труды французских революционеров – в них изложено много толковых вещей, – но мне никогда не приходило в голову конспектировать их. Сложно представить, какое будущее ожидает Шарля – под скипетром какого правителя он будет существовать, когда достигнет моего возраста? Молодые умы часто подвергаются тлетворному влиянию политических интриганов, и перспектива увидеть однажды брата в кругу протестующих, изрядно меня беспокоила. «La révolution dévore ses enfants» – «Революция пожирает своих детей», Жорж Жак Дантон. Эта фраза стояла в качестве эпиграфа к странице, посвящённой политическим проблемам страны – чёрт знает, как её толковать и какой смысл связывал с ней Шарль, но хотелось бы верить, что он использует оное выражение в качестве предостережения от революционной заразы. Бросив рассеянный взгляд за окно, я бесшумно захлопываю дневник, приходя к мысли, что следует напрямую переговорить с братом, а не строить призрачные теории. Внезапно глаза выцепляют из разношёрстной толпы людей, снующих на улице, три до боли знакомые фигуры... В сторону кондитерской направлялись Великий Князь Николай Павлович, Сергей Петрович Трубецкой и, неожиданно, Кондратий Рылеев! На секунду я даже забываю, как дышать... Великий Князь, здесь, в самом сердце Парижа, без охраны, без свиты – неужто Александру совсем нет дела до того, чем занимаются его братья? Подобная беспечность грозит привести к ужасным последствиям! Прикрыв на мгновение глаза, я предпринимаю попытку убедиться, что увиденное происходит взаправду, а не во сне, от которого я вот-вот пробужусь на своей постели. Всё верно, это не мираж, в кондитерскую действительно направлялись те, о ком я подумала. Мне не доводилось встречать Николая Павловича с начала тринадцатого года – с тех пор, как Александр забрал его на войну, а Рылеева и Трубецкого – с середины двенадцатого. Для меня стало открытием, что всё это время молодые люди поддерживали общение, вероятно осуществляя переписку с трёх углов. Как же они возмужали за минувшие время! Николай Павлович раздался в плечах, голова его сделалась огненно-рыжей под жарким весенним солнцем, а причёска – Боже, что за причёска! – совсем как у Константина – вихрь жёстких кудрей разметался по голове; кажется, царевич давно оставил попытку привести их в надлежащий вид. Облачение Великого Князя всё тоже: мундир лейб-гвардии Измайловского полка – тёмно-зелёный, отливающий в чёрный, с алым стоячим воротником, вышитым золотыми дубовыми листьями. К сожалению, а возможно к счастью, Николаю ни разу не удалось надеть униформу по прямому назначению – Александр на пушечный выстрел не подпускал братьев к полю боя – в буквальном смысле. Оставалось только догадываться, в каком неудовольствии пребывал Николай, встречаясь на улицах с офицерами русской армии, получившими боевое крещение. Каким бы несправедливым ни казался запрет, но против воли Государя выступать не дозволялось: раз Александра сказал «нет», значит, следовало повиноваться – таков непреложный закон. Кондратий Рылеев, кажется, оставил военное поприще ещё в прошлом году, посвятив свою жизнь гуманитарным наукам. Интересно, кто пригласил его в Париж? Хотя, возможно, ему уже исполнилось осьмнадцать лет – совершенные лета, когда позволено путешествовать самостоятельно. Взгляд бывшего кадета стал ещё острее, из черт изгладилась детская наивность, а штатская одежда накидывала года три к настоящему возрасту. Одарив вниманием последнего представителя триумвирата – Светлейшего князя Трубецкого – я замечаю несколько свежих шрамов на бледном лице: следы минувших сражений. В остальном он остался прежним: крупный фамильный нос, русые кудри и скупость эмоций. Переступив порог кондитерской, друзья с любопытством оглядели залу, выискивая свободные места. На долю секунды показалось, будто взор Николая Павловича задержался на мне – словно он признал представительницу русского двора... Но нет: взгляд скользнул мимо, не найдя ничего примечательного в скромном образе одинокой девушки. Прежде Николай не проявлял интереса к фрейлинам старшей сестры, поэтому напрасно я опасалась быть узнанной. Даром, что мы сталкивались на придворном паркете – этого оказалось недостаточным, чтобы царевич запомнил основополагающие черты моей внешности. Новый туалет также мог сбить его с толку, лишив образ привычных акцентов. Отыскав, наконец, свободный столик, который оказался через один от моего, компания проследовала вглубь помещения. — Помилуйте, Сергей Петрович, середины в этом деле не существует... – елейным тоном запел Рылеев, продолжив, очевидно начатый ещё на улице разговор. — Вы либо покорно сидите на цепи, либо пробуете разорвать её, но коль уж взялись рвать, не пугайтесь быть удавленным ею; рвите до конца, чтоб до крови, до изрядного слома колец. Только так можно заполучить свободу, – беседа шла на русском и затрагивала всю ту же ненавистную мне материю – революцию. Сердце болезненно сжалось в груди: эта тема, как злой рок, висела над моей головой и всюду преследовала! Отклонившись на спинку стула, я принялась вслушиваться в идущий за спиной разговор, которому, к счастью, ничего не препятствовало – сидящий между нашими столиками мужчина молчал, уткнувшись в газету, а прочая посторонняя болтовня как-то резко померкла, отойдя на задний план. Взяв в руки карту меню, Кондратий, не отнимая взора от печатного текста, продолжил с беспечной улыбкой: — Говорю Вам, господа, перемен без крови и жертв не случается – «C'est la vie»! – сказав это, он даже бровью не повёл, забыв, наверное, что находится в присутствии Великого Князя, члена Императорской фамилии, охраняющего основы самодержавия. К моему большому удивлению, Николай не предъявил никаких претензий собеседнику. Его лицо оставалось неподвижным, а на губах играла призрачная улыбка. Неужто воздух Парижа на него так губительно действует? Или всему виной тесное общение с новыми друзьями? Обыкновенно царевич на дух не переносил рассуждений о либерализме, революциях и прочей ереси, считая их богомерзкими, а людей, что их рождают – клятвопреступниками. Милостивый Боже, что эти люди сотворили с Великим Князем? С каких пор он участвует в подобного рода беседах? Не исключено, что Николай делал поблажку своим друзьям, воспринимая их слова как должное, а возможно научился свободомыслию у Александра, который непонятно, где прохлаждался, вместо того, чтобы уделять внимание впечатлительным детям. Конечно, ведь у него же теперь есть Наполеон, какое ему дело до семейных хлопот! — Вы жестоки, Кондратий Фёдорович... – молвил Николай минутой позже, заказав к обеду лишь чашку кофе. — Неужто уверовали в бессмысленность компромиссов? – он смотрел на оратора с завидным спокойствием, идя в разрез с прежними своими привычками. Великий Князь, судя по всему, не хотел верить, что к свободе можно прийти лишь путём бунта: что надлежит «рваться с цепи до крови», дабы сбежать от старого хозяина. Между тем новый хозяин рано или поздно вновь посадит собаку на цепь – так стоит ли вообще прибегать к насилию и куда-то рваться? Не проще ли договориться? Перемены далеко не всегда произрастают из луж крови, и Николай не постеснялся напомнить о том собеседнику: — Насколько мне известно, история полниться примерами иных революций. Вспомните Англию середины семнадцатого века: «Славная революция» – пример незаслуженно забытый. Договорённость, достигнутая в ходе переговоров между верховной властью и народом, дала возможность посадить на престол человека, спасшего страну от династического кризиса, – намеренно сделав акцент на последнем слове, он подчёркивает, что кризисы и застои свойственны всем политическим системам, но «Славная революция» показала, что необязательно свергать правительство и тем самым идти на крайние меры. Надобно всего лишь помочь друг другу – общим усилием найти выход из тупика, а не обострять ситуацию и приучать министров и народ к вседозволенности. Разумеется, подобный метод применим лишь к тем ситуациям, когда правительство само желает идти на компромисс, если нет, тогда, бесспорно, ничем, кроме бунта, делу не поможешь. — Вы о Вильгельме Оранском? – переспрашивает Рылеев скорее у самого себя, припоминая детали упомянутого Николаем события. В самом деле, «Славная революция» запомнилась миру на редкость бескровным мятежом. Парламент и народ, согласовав мнения, сняли с престола неугодного монарха, а взамен подобрали другого, выбранного в соответствии с требованиями «общества». Вильгельм Оранский значился правителем Нидерландов, но его жена, небезызвестная Мария Стюарт, приходилась родственницей королю Англии, что открывало её супругу прямой путь к английской короне. Нечто похожее происходило и в русской истории, когда верховная власть, сосредоточенная в руках «Семибоярщины», обсудив с народом проблематику века, пригласила на русский престол польского королевича Влади́слава, не имея цели менять устоявшуюся систему монархии, надеясь, что новому царю удастся преодолеть кризис. И хотя в России данный опыт закончился «Смутным временем», попытка так или иначе была засчитана, а значит схема, в целом, работает. Сделав заказ, Рылеев оставляет карту меню и вновь обращает внимание на Великого Князя, улыбаясь без особого энтузиазма: — Моё мнение, как ни прискорбно, отлично от Вашего. Я убежден, что «Славная революция» пример скорее амбициозного коварства, нежели милосердного бунта. Вильгельм Оранский, да простит мне Ваше Высочество дерзновение полемики, был революционером по своему складу. Всю свою жизнь он противостоял абсолютной монархии. Его величали Штатгальтером «Соединённых Провинций Нидерландов», а не королём, однако же, перебравшись в Англию, он с радостью возложил на себя корону. Печальная история: человек предал свои идеалы, принципы, идею свободы, охотно сделавшись частью ненавистного в прошлом режима, – Рылеев, сам того не заметив, угодил в ловко расставленные селки; опустив взгляд, Николай позволяет образоваться секундой тишине, а после улыбается так, как обыкновенно делает Александр, обольстительно, но с оттенком иронии. — Ох, уже эти революционеры... – сухо усмехнувшись, он демонстрирует собеседнику, что отнюдь не лишён остроты ума. — Так попросту изменить принципам свободы, ради сохранения собственной власти... Как им доверять после такого? – пожав плечами, Николай с безмятежным видом расстилает льняную салфетку на коленях. Мысленно я улыбнулась: он чертовски прав! Зачастую те, кто подстрекает народ к мятежу, получив власть, превращаются в таких же "тиранов", против которых боролись. Никакая Конституция или послабления не вытеснят из их сердец желание держать страну под контролем. Мятеж хорош только в том случае, когда ты сам в нём участвуешь, используя народную ненависть как таран, способный взломать двери в парадную большой политики. Но стоит оказаться по другую сторону дверей, ты начинаешь мечтать, чтобы народ с тараном отошёл как можно дальше, и, сам того не замечая, закручиваешь гайки. Невозможно править, оставаясь добрым всегда и для всех: в противном случае народ одуреет от вседозволенности, общество начнёт гнить изнутри, и от системы порядка не останется ничего. Стоит ли удивляться, что сев на английский трон, Вильгельм Оранский повёл себя, как король, а не как революционер? Он дал стране то, что ей требовалось, а не то, что хотелось лично ему. Как же, наверное, хохотал Людовик XIV – противник Вильгельма в идеологической войне: революционер обернулся монархом – смех, да и только! Соединённые Провинции Нидерландов стали прообразом Соединённых Штатов – Джон Адамс, второй президент Америки выдвинул идею позаимствовать данное название для обозначения новой демократической державы, в то время как сам глашатай свободы Штатгальтер Вильгельм Оранский превратился в Его Величество короля Вильгельма III. А ведь титул, по сути – это маска: можно называться Штатгальтером, но править, как король, а можно оставаться королём, но править как Штатгальтер. И если монархия обретёт "человеческое лицо", необязательно от неё избавляться и уж тем более доверяться людям, которые обещают переменить страну, не придумывая при этом ничего нового; по прошествии времени они обнаружат себя в положении свергнутого предшественника. Этаким нехитрым образом Николай уличил революционеров в лицемерии, не всех, надо полагать, но большинство, и одновременно показал альтернативный путь развития событий. Кондратий не мог не оценить столь ловкий манёвр Великого Князя: — Ваша прозорливость, Николай Павлович, бесспорно, делает Вам честь, – отдав должное царственному собеседнику, Рылеев покорно склоняет голову, цепляясь взором за Трубецкого, который непонятно чему улыбался. Светлейший князь смотрел на товарища с умилением, кажется, совсем не удивившись его жёстким суждениям о политике. Меня же пробрало холодом: как улыбчивый мальчишка, с одухотворённым ликом, лежащий на укрытой полевыми цветами поляне в двенадцатом году, мог обернуться злословным хули́телем? Неужто война способна, настолько сильно менять мировоззрение людей? Светлейший князь, тем временем, не удержался от замечания: — Я всегда думал, Кондратий Фёдорович, что поэту надлежит оставаться добрым, – как бы между делом бросает он, намеренно цепляя юнца за живое – не потехи ради, а чтобы развеять напряжённую атмосферу. Рылеев взглянул на князя с откровенным негодованием, выгибая тонкую бровь, откидываясь на спинку стула и скрещивая руки на груди: — Ах, вот оно что... Мои суждения разочаровали Вас, Сергей Петрович? – в голосе скользнула ирония, а глаза угрожающе сверкнули. Рылеев как бы предупреждал друга, чтобы тот не совался на "чужую территорию". Простым смертным не дано рассуждать о внутреннем мире творцов, ибо они слепы и не видят истины. Поэты вовсе не утончённые существа, как можно подумать при знакомстве с их возвышенным слогом. За кажущимся беззаботным миром поэзии, скрывается сущий Ад: бессонные ночи в ожидании вдохновения, спесь, переменчивые эмоции. Поэзия – это дар, от которого невозможно избавиться, это вера в собственное превосходство и одновременно тяжелейшие сомнения. Творческие люди редко бывают добрыми, а если таковые и сыщутся – их следует окрестить счастливчиками. Титанический труд писателя выносит не каждый человек: есть те, кому проба пера даётся легко, а есть такие, кто ненавидит каждую строчку написанного, питая разочарование к собственному таланту. Когда чувствуешь мир на самых тонких его пластах, становишься уязвим перед невзгодами, и порой там, где простому человеку видится пустяк, поэту мерещится настоящее горе. Не дождавшись ответа, Рылеев поспешил объясниться: — Довожу до Вашего сведения, милый князь, что я не обделён теми прелестными духовными качествами, коими Вы приучились мерить личность поэта. Просто я реалист, друг мой, только и всего. Но душа моя, смею Вас заверить, чиста, как вологодские росы: ей чужды жестокость и холодность... – заверяет он, используя всё тот же ироничный тон. — Открою Вам секрет, Сергей Петрович: в будущем я планирую стать Министром Любви Российской Империи, первым в своём роде. И после всего Вы осмелитесь утверждать, что я не добр? – заключает с самым серьёзным видом, на что Трубецкой, не удержавшись, обменивается с Его Высочеством весёлым взглядом. — Да что Вы говорите... – отрывисто рассмеявшись, князь подпирает подбородок рукой. — А жалование, надо полагать, будете получать валентинками? – он смотрел на поэта с нескрываемым обожанием, находя много забавного в этой язвительной, строптивой, но исключительно талантливой натуре. — И марципаном, – легко отзывается Рылеев, салютуя друзьям бокалом сладкой воды, после чего вся компания беззаботно смеётся. Наблюдать за их бойкой троицей оказалось весело. Чарующая мысль, что Великий Князь обрёл новых друзей, согревала сердце. Сдержанный от природы Николай не торопился пока ещё раскрывать друзьям все грани своего характера, но что-то, определённо, начинало проглядывать... Я знала, что он способен на великодушие и сердечную теплоту и разговоры с ним далеко не всегда сводились к военной теме. Кондратий Рылеев произвёл на меня странное впечатление: с одной стороны напугал, а с другой — заставил задуматься. Душа поэта, пламенная, беспокойная, играла на контрасте с холодным аристократическим нравом Трубецкого: он и Рылеев – две противоположности, которые обыкновенно притягиваются лишь на страницах бульварных романов. И в середине сего дуэта находился Великий Князь, как между молотом и наковальней. Движение или статичность, эмоции или сдержанность – чему он отдаст предпочтение в итоге? Стремление искать компромисс с народом, вне всякого сомнения, делало Николаю честь, а ведь он имел полное право заявить, что власть, данная Богом, несокрушима, дескать, только монарх вправе управлять вверенным ему государством... Казалось, я могла подслушивать чужие разговоры до позднего вечера, но внезапно столик накрывает густая тень, и мне приходится повернуть голову к окну, дабы взглянуть на чудака, загородившего солнце. Встретившись с чистыми голубыми глазами, я на секунду опешила; из-под кивера торчали светлые локоны... Тонкие губы, осунувшееся, но такое знакомое лицо... Чаадаев! Вмиг из головы выветриваются все посторонние мысли – их место занимают воспоминания о минувшей зиме. Мне вдруг привиделись наши вечерние прогулки в кущах заснеженного парка, то маленькое ночное приключение под окнами Лицейского флигеля и разговоры о достижении подлинного счастья. Как оказалось, счастье – это видеть близких людей живыми и здоровыми! Чаадаев обворожительно улыбнулся, поманив меня на улицу. Убедившись, что Шарль всецело поглощён беседой, я подбираю подол юбки и быстро, стараясь никого не задеть, направляюсь к выходу, почти бегом, обращая на себя любопытные взоры посетителей. Сердце отбивало сумасшедшие ритмы, но при этом я чувствовала, что оно уменьшилось, сжавшись до комочка! Руки дрожали, ноги подкашивались: с трудом покинув кондитерскую, я невидящим от слёз взором осматриваю шумную улицу. Мгновение кажется вечностью, но вот чьи-то сильные ладони сжимают меня в объятиях и до разума, наконец, доходит, что я добралась до Чаадаева. Приличия были оставлены: мы оба вцепились друг в друга на середине дороги, не в силах вымолвить ни единого звука. Залитые потоком ослепительного солнца, мы напоминали мух, застывших в янтаре, наслаждаясь забытым чувством покоя. От Чаадаева веяло ароматом мускатного ореха и нотками жасмина... Пьянящая любовь к этому человеку завладела всем моим естеством, слёзы катились по щекам градом, вымывая из души прежние страхи. Друг был здесь, рядом; не призрак, не воспоминание, а настоящий, подлинный, из плоти и крови. Как я боялась, что его отошлют в Вандею, усмирять бунт местных свободолюбцев, что там он встретит свою смерть и падёт на чужой земле, сражаясь за чужие интересы. Как хорошо, что страхи оказались напрасными! — Пётр Яковлевич, Вы ли это... – произношу дрожащим от волнения голосом, воздавая благодарность Господу за сохранность жизни этого благородного существа. Мой друг не стал растерзанным куском мяса и не нашёл последнее пристанище в братской могиле; не пропал без вести и не вернулся калекой. Жестокая война не исказила прекрасный юношеский лик, и даже шрамов не оставила. Чаадаева определённо сберегло проведение! — Глазам не верю... Слава Богу Вы целы! Милостивый государь мой, как я по Вам тосковала! – дрожь пробивает всё тело, отчего я не сразу замечаю, как Чаадаев смещает нас обоих к краю обочины, освобождая проход суетливым прохожим. Больших трудов мне стоило оторваться от него и обуздать шквал бушующих эмоций. Ладони касаются широкой груди в попытке прощупать тело на предмет скрытых повреждений. Только сейчас я обратила внимание, что Чаадаев был лишён Семёновского мундира. Ныне он выглядел, как гусар... Нашивки на его доломане соответствовали образцу Двенадцатого Ахтырского полка, с одной лишь разницей: гусары данного подразделения носят ярко-оранжевые цвета, а доломан Чаадаева – бордово-коричневый. И тут меня осенило. Ну конечно – униформа нового образца! После взятия Парижа Ахтырский гусарский полк находился в Аррасе – в родном городе Максимилиана Робеспьера. Говорят, что Денис Давыдов, тамошний командир, легендарный поэт-песенник, нашёл внешний вид своих гусар довольно плачевным. Мундиры за время боевых действий изрядно обносились. И поскольку полк был расквартирован вблизи монастыря Капуцинок, монахини которого носили рясы коричневого цвета, Давыдову пришла идея пошить обмундирование для гусар из монастырского сукна. Глубокий коричневый оттенок с вишнёвым отливом, по слухам, впечатлил даже Государя, в связи с чем был издан указ, предписывающий Ахтынским гусарам навсегда забыть о возвращении к прежней оранжевой униформе. Стало быть, теперь мой друг – гусар! Ах, но до чего же он не соответствовал традиционному гусарскому амплуа... В представлении современников бравые гусары оставались нестареющими отчаянными персонажами и легкомысленными дамскими ухажëрами. От них ждали больших подвигов, поскольку их удаль и отчаянный нрав легли в основу множества патриотических легенд. Продолжительность жизни гусара была недолгой. Редко, когда они переживали сорокалетие, особенно в периоды активных войн. Французский генерал Ласалль высказывался по этому вопросу максимально жёстко, отмечая, что доживший до тридцати гусар — это и не гусар, а дрянь. Сам же кавалерийский командир пал смертью храбрых в тридцать четыре года. Чаадаев перешёл с одной опасной службы на другую, ещё более опасную! Оставалось молиться, чтобы война не увлекла его обратно на поле брани. Философ смотрел на меня взглядом полным нежности: казалось, он выражал благодарность за преданность, однако помимо нежности в голубых глазах отражалась боль, навеянная ужасом отгремевших боёв. Мне было трудно удержаться от упрёка: — Друг мой любезный, отчего Вы не отвечали на мои письма? Я премного волновалась за Вас... – успокоившись, смотрю на друга чуть обиженно, хотя и понимала, что война – дело затяжное, хлопотное. С приездом Чаадаева в Париж, я почти не получала от него весточек, кроме той, в которой сообщалось, что он находится на границе. Заметив тревогу на моём лице, философ отводит взгляд, очевидно терзаясь чувством вины. Мне стало его жаль... И уже через секунду я начинаю бранить себя, укоряя в бестактности! — Софья Алексевна, прошу отпустить мне эту вину... – неуверенно молвил он, с трудом шевеля обветренными губами. — Наши войска перемещались с завидной быстротой, и не каждое письмо успевало доходить до почтовой сумки. Видит Бог, я порывался написать Вам бессчётное количество раз... Но едва рука моя тянулась к перу – командир вскакивал в седло и призывал к подвигам. На войне солдат – заложник суровых обстоятельств. Личного времени в употреблении практически не водится... – улыбка становится тоньше, мрачнее. Чаадаев счёл нужным высказаться, при том, что вина его была минимальна. Это я эгоистка – набросилась на друга с нелепыми претензиями! Само собой ведение личной переписки – роскошь для боевого офицера, тем паче в военное время, где, как известно, пять минут приравниваются к пяти столетиям. Чаадаев оставался искренним до последнего слова. Мой друг был честным: если у него отсутствовало время или желание писать кому-либо, он заявлял об этом прямо, не боясь показаться бестактным. Александр, наоборот, опасался говорить людям правду: что ему было не до них, поэтому вечно рассыпался в извинениях. — Я не серчаю на Вас, Mon Ami... Воистину, я благодарна Вам за радость встречи, – отзываюсь с прежней искренностью, смахивая остатки слёз. — А как Ваш брат? Как Миша? – уточняю не без страха, видя, что Чаадаев разбит, и, насколько удалось почувствовать, опустошён донельзя. Уж не случилось ли какой беды? Но уже в следующую секунду хмурый вид его рассеивается: — Благодарствуйте за беспокойство, Софья Алексевна. Вашими молитвами мы оба целы. И оба в Париже, – развеяв жуткие подозрения, он склоняет голову, отступая назад, не смея более компрометировать меня на виду у местной публики. В Париже обниматься с солдатами не считалось зазорным занятием – теперь это в порядке вещей, но мой друг не был бы собой, если бы не попытался восстановить приличия. Чего не скажешь обо мне: я выбежала из кондитерской столь резво, что забыла Памелу и кружевные митенки за столиком, представ на городских подмостках в неподобающем для дамы виде. Мне хотелось о многом расспросить друга и прежде всего, узнать, как он нашёл меня? Неужто заглядывал на Сент-Оноре или наша встреча – чистой воды случайность? Отвести взор от Чаадаева казалось невозможным... Изучая его лицо, я выявила необъяснимую печаль, исказившую гармоничные черты. Недалеко от нас, через дорогу, под навесом уличного кафе, разместилась компания русских офицеров и гусар разных полков, в зелёных, красных, серых и даже жёлтых чакчирах, распивающих элитный алкоголь. Чаадаев не удостоил их и толикой внимания – счастливые мгновения жизни, будто пролетели мимо него. — Отчего Вы так печальны, Пётр Яковлевич? – поддавшись женскому любопытству, прижимаю ладони к груди, ругая себя за желание залезть человеку в душу. — Война эта закончилась, и нам всем позволено веселиться... – сократив образовавшееся между нами расстояние, я касаюсь кончиками пальцев блестящих шнуров доломана, заставляя Чаадаева сконцентрировать внимание на мне. Он не мог не понимать, что производит двоякое впечатление; его отстранённость от окружающего веселья вызвала толки. Нахмурившись, философ потупил очи, накрывая мои руки своими: — Я боюсь растрясти воспоминания, Софья Алексевна... – признаётся он, цепляясь взглядом за шумную компанию офицеров в кафе. — Миг спокойствия столь эфемерен, что я не дозволяю себе наслаждаться им в хмельном угаре. Иные пьют, чтобы забыться, не вспоминать о павших товарищах. Моя же натура требует переосмыслить случившееся – войну и события, что привели к ней. Судьба поместила русский народ в уникальный исторический промежуток, наш долг, как современников, заключается в подробной фиксации всех событий. Я должен выносить траур по своим павшим товарищам и сделать это с частью, на трезвую голову, дабы иметь за счастье рассказать об их подвигах потомкам… Чаадаев говорил правильные вещи. У любой победы две стороны медали, с одной – это счастье и триумф, с другой – страшные разрушения. Я гордилась тем, что мой друг помнил о десятках тысяч солдат, которым не довелось дожить до сегодняшнего дня. Многие расстались с жизнью ещё в период первой антифранцузской коалиции; солдаты, прошедшие путь от начала до конца Наполеоновских войн – путь длинною без малого в пятнадцать лет – исчислялись десятками – десятки выживших из сотен тысяч павших! Чаадаев хотел вспоминать о днях юности, как о прекрасной эпохе, но для этого не обязательно употреблять алкоголь или присоединяться к бесноватым компаниям. Он предпочёл сконцентрироваться на себе, искать ответы на вопросы, которые однажды заинтересуют людей будущего. Мы обязаны оставить после себя как можно больше сведений, чтобы грядущие поколения не повторяли наших ошибок. — Обидно, право, что каждому из нас уготованы разные кресты... – поджав губы, Чаадаев отводит взор от русских солдат и смотрит точно на меня. — Одним доведётся надеть наградной крест, а другие навек уснут под деревянным. Война – это дурно. Мне тошно сознавать, что ныне всякий отрок мечтает стать офицером. Милитаризм не должен входить в моду, в противном случае потомки не усвоят нынешних уроков, – мрачно заключает он, виновато опуская голову, очевидно не желая портить мне настроение. Однако я разделяла его суждения. Военная тема просачивалась во все сферы общественной деятельности, находя отражение во всём и даже в моде: на страницах модных журналов всё чаще встречались фасоны милитари. А между тем людям надлежало помышлять не о красивых мундирах, и не о пышных парадах, а о том, что стоит по другую сторону всей этой мишуры, ведь на самом деле любая война, будь она хоть трижды покрыта лоском, отвратительна и жестока. Всякий народ обязан избегать войн, а не культивировать их. Не говоря уже о том, что военные конфликты зачастую нужны политикам, чтобы поправить дела государства. Ещё Талейран говорил: «Война – слишком серьёзное дело, чтобы доверять её военным». И едва я открыла рот, дабы принести другу соболезнования и упросить его ненадолго забыть о трауре, как на горизонте вырисовывается неизвестный господин: — Верно молвишь, Pierre... – насмешливый голос принадлежал юнцу в Семёновском мундире, с приятным румяным лицом, кошачьими усами и тёмными взъерошенными волосами. Он опускает руку на плечо Чаадаева, заставляя того вздрогнуть. — Но, что поделать, Mon Ami? В России не раздобыть надёжной славы, покуда не прольёшь много крови, а где слава – там надежда на лучшую долю, – изложив вкратце проблематику русского общества, дескать, война, это лишь средство получения выгод, незнакомец оборачивается к кафе и манит к себе другого офицера, который вмиг оказывается рядом. Второй юнец был ниже ростом, но тоже румян и ловок в обращении; он подкрался к Чаадаеву с левого бока просовывая руку под локтëм: — Всё хандришь, философ... – расслабленно выдыхает молодой человек. — А ведомо ли тебе, что сердца без практики ржавеют? Может, разгонишь на время химер и откроешься миру? – наклонившись, он ловит возмущённый взгляд Чаадаева, нисколько не чувствуя себя виноватым. Оба офицера появились столь внезапно, что я растерялась, не зная, как себя проявить... Чаадаев прикрывает глаза, стараясь свыкнуться с внешними раздражителями. Мне казалось, он был рад видеть товарищей, но те подошли совершенно не вовремя, и вели себя беспардонно. Тем временем первый юнец, с тонкими усами, поворачивается в мою сторону, роняя голову в поклоне: — Bonjour, Mademoiselle! – он предлагает руку, обтянутую белой перчаткой, и я инстинктивно касаюсь её пальцами. — Прощение просим за манеры и буйство. Разрешите отрекомендоваться: Иван Дмитриевич Якушкин – подпрапорщик лейб -гвардии Семёновского полка, студенческий друг и бывший однополчанин сего беснующегося Диогена... – кивнув в адрес Чаадаева, офицер наклоняется и запечатлевает поцелуй на тыльной стороне моей ладони. — Мой брат по оружию... – указывает на второго офицера, который также склоняет голову. — Сергей Иванович Муравьев-Апостол – поручик батальона Ея Императорского Высочества, Екатерины Павловны. Не исключено, что будущий Семёновец! – произносит с гордостью, вгоняя друга в краску. Выступив вперёд, юнец прикладывает два пальца к сияющему киверу. — Рат пыть полезным, Mademoiselle, – он скверно говорил по-русски, вероятно изучая родной язык как иностранный. Твёрдые звуки им проглатывались – распространённое явление среди русских дворян... Узнав, что Муравьёв-Апостол служит в роте Екатерины Павловны, я прониклась к нему особой нежностью, терзаясь тоской по службе, и поспешила представиться: — Софья Алексеевна Вольницкая – фрейлина упомянутой Вами высочайшей особы. Прибыла в Париж навестить Ma-ma... – это маленькое уточнение позволило обозначить, что я не являюсь представителем действующей свиты, а нахожусь в Париже, как частное лицо. Авторитет Екатерины Павловны обладал дюжим весом в русском обществе, особливо в гвардии, и тому можно было найти подтверждение в настоящую минуту: офицеры удивлённо переглянулись, преисполнившись восхищением, глаза их заблестели, а улыбки стали тоньше, сдержаннее. — До чего приятно касаться руки благословенной гетеры... – произносит Якушкин несколько смущëнно, подкручивая край изящных усов. Чаадаев смотрел на меня с откровенным сочувствием, понимая, что товарищи настроены решительным образом: судя по всему, они планировали утащить его покутить, чему он упорно сопротивлялся. Мне показалось забавным, что трёх столь различных по темпераменту людей скрепляют узы дружбы. Признаться, я представляла друзей Чаадаева по-другому. Меня бы меньше удивило, если бы тут стояли выхолощенные аристократы или робкие студенты в очках, с необъятным багажом знаний. Впрочем, это лишь доказывало, что Чаадаев умел находить общий язык с кем угодно, и всем нравился. — Молвите, Ваши добрые чары применимы к сим безотрадным личностям? – продолжает Якушкин с тихим смешком, вешая руку на шею философа, рывком притягивая его к себе. — С той поры, как Pierre покинул гвардию, он обернулся жутким занудой! Нам тяжко влиять на него, наипаче издали. А так охота приобщить его к полковым потехам... Почитай гвардейцы-то не уступают гусарам в баловстве! – откровенно жалуется он, будучи не в состоянии отвратить друга от хандры. Мне и самой пришла в голову мысль, что Чаадаева надлежит немного взбодрить. Жизнь предоставила народам Европы передышку, нам следовало с благодарностью внимать каждой блаженной минуте, и наслаждаться покоем, как величайшей ценностью. Неожиданно в голову приходит идея пригласить новых знакомых присоединиться к прогулке, но дело в том, что далее мы с Шарлем собирались посетить художественную галерею Лувра, а туда, как известно, не пускают в подвыпившем состоянии... — Господа! – Чаадаев сдался, отстраняясь от Якушкина, теряя всяческое терпение. Смирив обоих друзей предупреждающим взором, он выпрямляется, расправляя плечи. — Я полон решимости переговорить с Софьей Алексевной строго конфиденциально. Извольте удалиться, – скрестив руки за спиной, философ принимает неприступный вид. Он чувствовал, что друзей становится слишком "много". Якушкин безнадёжно выдыхает, однако красноречивый взгляд его говорил: «Мы не закончили» и, наотмашь хлопнув друга по спине, мол, мы ещё вернёмся, озирается по сторонам, пытаясь отыскать боевого товарища. Муравьёв-Апостол обнаружился возле витрины кондитерской: он улыбался и активно жестикулировал, беседуя таким образом с неизвестным человеком в зале. Приглядевшись, я увидела, что он говорил с Трубецким, который, стараясь сохранять внешнее спокойствие, скупыми движениями, не привлекая внимание Рылеева и Николая, намекал другу, чтобы тот не вмешивался. Якушкин подходит к товарищу со спины, опуская широкую ладонь на плечо: — Идём, Серж, перехватим по бокалу Клико, а за Диогеном опосля воротимся, – и развернувшись на каблуках, вновь тянется к моей руке, чтобы проститься. — Mademoiselle, льщу себя надеждой о новой встрече... – повторно поцеловав ладошку, он галантно кланяется, и хотя я не успела сделать ничего, кроме как представиться, мне пришлось по вкусу их общество. — Иван Дмитриевич, смею заверить, что наши желания совпадают, – произношу в самом любезном тоне, делая лёгкий книксен. В самом деле, обидно, что нам не удалось прогуляться всей компанией: мне нравилось, как эти офицеры гармонируют на фоне Чаадаева. Мой друг напоминал одного из тех чудаков, которые обыкновенно сидят в салоне с книжкой, забившись от праздной суеты в угол. Но рано или поздно шумные товарищи затягивают таких людей в социум, отбирая книгу, выбрасывая её куда подальше. Откланявшись, Якушкин берёт Сергея под руку, оттягивая от стекла, замирая на мгновение, устремляя взор в глубину залы: — Это там Николай Павлович изволят обедать? – он смотрит на товарища с удивлением, однако Муравьёв-Апостол, боясь, что неугомонный Якушкин может ненароком разрушить инкогнито царевича, спешит увести его от витрины: — Кута уж – Nikolaï Pavlovitch! Сам сути, што ему тут телать? – обернувшись, он отдаёт мне честь, потянув друга на противоположную сторону улицы, где в летнем кафе на веранде гусары вскрыли шампанское. Якушкин пытался увернуться, но Сергей настойчиво толкал его в спину, успевая на ходу отдать честь и Чаадаеву. — Богом клянусь! – не унимался Якушкин. — За стеклом Великий Князь, и Трубецкой с ним. Как не признал ты, не пойму? – но об этом он спросил уже на середине дороги, когда поворачивать назад было поздно: с противоположного конца улицы потянулась вереница почтовых экипажей. Завеса пыли скрыла от нас героев комедии, что позволило вернуться к прежнему разговору. — У Вас милые друзья, Пётр Яковлевич, – произношу с улыбкой, показывая, что не сержусь на них. К шуму меня приучила придворная жизнь, а затем и лицеисты. Чаадаев кланяется, принимая похвалу, после чего тянется к ташке, с вышитой золотыми нитями литерой «А» на анфасе, извлекая наружу конверт. — Я не с пустыми руками, Софья Алексевна. У меня к Вам письмо из канцелярии Его Величества, верно, указания к службе? – развернув конверт лицевой стороной, он демонстрирует огромную сургучную печать с оттиском двуглавого орла. Всё случилось настолько быстро, что я не сразу осознала, что именно произошло. Александр... написал мне? Уста приоткрываются, но звука так и не вылетело. Рука бессознательно тянется к депеше, цепляя бумагу ослабевшими пальцами. — Я прибыл в Париж ещё вчера... – застегнув ташку, Чаадаев продолжает в полтона. — Командование теперь гуляет. Мне предоставили отгулы и наказали, ввиду нашей с Вами тесной дружбы, примерить роль курьера. На Сент-Оноре доложили, что после двух часов Вы будете обедать в кондитерской мсье Ламона... И вот, я перед Вами, – любезность философа, сопровождённая тёплой улыбкой, должна была успокоить меня. Но вышло наоборот... Душу охватило смятение: почему Александр прислал ко мне Чаадаева, а не кого-то из адъютантов, как происходило раньше? Очевидно, Чаадаев не был удивлён, что в канцелярии Государя известно о нашей дружбе, поскольку прежде я сообщала, что переписываюсь с Екатериной Павловной, а это значит, что о нашей связи, как минимум болтают при дворе. Великая Княгиня обожала собирать сплетни. На самом же деле, о Чаадаеве я сообщила в первую очередь Александру, подчеркнув, что желаю в ближайшем будущем видеть друга своим наставником, а также попросила не посвящать его в историю наших отношений. Тем не менее, сегодня Александр сделал из Чаадаева посыльного, пусть и тайного, для чего? Рассматривая конверт с большой печатью, я прихожу к выводу, что это прикрытие: Александр скреплял свои письма ко мне именным оттиском: «А» – такая же литера, как на ташке Чаадаева, тогда как государственная печать предназначалась для служебного пользования. Может, там взаправду служебные инструкции? Маловероятно... Екатерина Павловна ещё не скоро прибудет в Париж, так что высылать мне инструкции причин не было, если только это не приглашение на придворный банкет. Неужто Александр намекал, что пришло время открыться? Казалось бы, какое ему дело до моих отношений с другом... — Благодарствуйте, Пётр Яковлевич, и простите, что Вам пришлось хлопотать обо мне, — очнувшись, я прижимаю конверт к груди, стараясь гнать от себя ненужные подозрения. Когда-нибудь я скажу Чаадаеву правду, но не сегодня... Меня пугала перспектива увидеть презрение в глазах философа, ведь он такой благородный, чистый – и сердцем, и помыслами, что, казалось, вовсе не создан для дружбы с интриганами, а значиться фавориткой Государя – и есть интрига. И чем дольше я молчала, тем тяжелее становилось на душе, закрадывалось ощущение, что наша дружба построена на фундаменте лжи. — В том нет Вашей вины, Софья Алексевна... – теперь, когда Чаадаев выполнил поручение, голос его потерял былую твёрдость, становясь ласковым и обходительным. Он слишком серьёзно относился к служебным обязанностям, даже самым пустяковым. — Не думайте, право, что меня привела к Вам лишь служба. В первую очередь, я следовал зову сердца... – улыбнувшись чуть шире, отчего на щеках появляются знакомые ямочки, Чаадаев подтверждает, что соскучился. Теснее прижав к груди долгожданное письмо от возлюбленного, разглядывая вернувшегося с войны друга, я почувствовала себя, как никогда свободной. И пусть меня съедало непреодолимое желание скорее вскрыть конверт, душа переживала необычайный подъём. — И мне, признаться, отрадно возобновить наше общение... – сделав шаг вперёд, льну ладонью к его плечу, выказывая безграничное доверие. И вдруг мне вспоминаются Якушкин с Апостолом, их намерение приобщить Чаадаева к прелестям пост-военной жизни... — Пётр Яковлевич, покуда Вы не обременены службой, молю, пойдёмте с нами на вернисаж в Лувр! Мой брат несказанно обрадуется Вашему обществу. Прогулка позволит набраться новых впечатлений, а искусство поможет навести порядок в душе... – поджав губы, предпринимаю попытку надавить на жалость. Мы уже столько раз гуляли под луной, что одна прогулка под солнцем не нанесёт урон моей репутации. Да и кто сейчас думает о таких мелочах? Дамы вешаются на офицеров прилюдно на каждом углу, а уж наша пара, к тому же с ребёнком, точно не вызовет кривотолков. Похоже, Чаадаев предвидел, что я попрошу о чём-то подобном: с уст его слетает тёплый смешок, а в глубине зрачков вспыхивает знакомый огонёк – жажда приключений. — Сердечно благодарю, Софья Алексевна, – поправив кивер, он обращает взор к небесной лазури, морщась от бьющего в глаза ослепительного солнца. — Почту за честь охранять Ваш покой. – осознав, что лишён выбора, Чаадаев охотно соглашается с моим предложением, позволяя себе отвлечься от траура на один единственный вечер.⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰
Первое, что бросилось в глаза при подходе к Лувру – стройка. Начиная с XIII века королевская резиденция беспрерывно перестраивалась – так, постепенно, из средневекового замка дворец превратился в амальгаму разнообразных стилей, своеобразную мозаику, собранную из осколков предшествующих эпох. Наполеон не стал исключением, внеся свою лепту в архитектурное наследие Бурбонов, выстроив большой северный фасад для размещения дополнительного выставочного павильона. Богатство и роскошь огромной галереи заставили нас забыть о реальном мире, погрузив во тьму времён, запечатлëнных на сотнях полотен великих мастеров. Чаадаеву удалось абстрагироваться от скорби и отдаться волшебству настоящего момента. Шарль пришёл в восторг от моего друга, найдя в нём эталон для подражания. Они быстро поладили; образованность брата позволяла затрагивать в беседе с философом самые разнообразные темы. Шарль даже попросил его оставить автограф в своём дневнике – а это уже признание в любви, не иначе. Главой Лувра в настоящий момент числился барон Виван Денон, который в бытность Бонапарта генералом принимал участие в легендарном Египетском походе. Преклонный возраст Денона – пятьдесят четыре года – не помешал ему копаться в раскалённых песках Египта с рвением семнадцатилетнего мальчишки, выискивая осколки утерянной цивилизации, что позволило переправить в Париж множество бесценных артефактов, а Египту восстановить культурную идентификацию. Денон слыл заядлым коллекционером, а его утончённый вкус в сфере искусства помог сделать Лувр передовым музеем мира. Говорят, у барона имелась личная коллекция странных вещей, среди которых находились зубы Вольтера, кости Лафонтена, прах Абеляра с Элоизой, и клочок бороды знаменитого бонвивана Генриха Наварского, полученного при осквернении его могилы в годы Террора. Сегодня Денон отвёл главную залу дворца под выставку Предтечи Возрождения, которая пришлась не по душе избалованному обществу девятнадцатого столетия, привыкшему к выразительным формам и точным линиям теперешних художников. Любовь современного человека к живописи начиналась аккурат с Ренессанса, а всё другое, что ей предшествовало, считалось искусством "второго сорта", вульгарным, уродливым подобием истинного мастерства. Некоторым людям не дано было осознать, какую важную роль в развитии европейского прогресса сыграли те самые "неуклюжие" творцы, многие из которых находились под наблюдением инквизиции за стремление приобщить человека к прекрасному. Творения Джотто, Дуччо ди Буонисенья и Симоне Мартини казались нынешним людям гротескным ремесленничеством, а не высоким искусством. После развала Греческой цивилизации каноничные стандарты живописи канули в Лету, а последующая эпоха Средневековья, с её строгими церковными запретами, тормозила развитие западной культуры, но именно они – первые большие художники заложили фундамент и написали первые законы в данной области: их робкие попытки запечатлеть на холсте окружающую реальность помогли случиться Возрождению. Барон Денон считал своим долгом распахнуть глаза зрителям и дать недооценённым живописцам шанс занять заслуженное место на Олимпе мировой культуры. Искусство, как и отношение к нему масс, перерождалось на наших глазах. Первые работы, которые притягивали внимание при заходе в залу – полотна Чимабуэ. Они выглядели один в один как православные иконы, хотя почему «как» – это они и были, вернее их ранние версии. При взгляде на холсты я по привычке перекрестилась, Чаадаев тоже, а вот Шарль недоумевал: в Париже не строили православных церквей, поэтому он не чувствовал сильной духовной привязанности к лику Богоматери с младенцем. Конечно, у Матушки были свои иконы и даже домашняя церковь, но это всё равно не то; Шарль воспитывался в окружении "мини" Православия. В древней Византии всё то, что называют теперь "иконописью" именовалось светской живописью. Россия, как наследница Византийских традиций, долгое время считалась хранителем знаний о "форме", которые, к сожалению, не получили дальнейшего развития. Это особенно заметно в работах Чимабуэ: его Богоматерь на всех полотнах выглядит одинаково, так как не является образом конкретной женщины, а лишь её олицетворением – формой. Запад, овладев формами, вдохнул в них жизнь. Некогда неподвижные фигуры обрели пластику, и потому картины раннего Возрождения, например, Сандро Боттичелли, которые обнаружились на противоположной стене, наиболее точно передавали реальность. Одна из центральных картин: «Мадонна с Младенцем в славе со Святой Марией Магдалиной, Святым Бернардом и Ангелами», поступившая в коллекцию музея в двенадцатом году, накануне войны, отображала целую композицию: на лице всех персонажей – мимика, эмоции; каждый находится в движении, и даже складки на одежде – всё это отражение жизни; и Дева Мария там – не символ, не форма, а женщина с конкретным типом внешности. Я нашла Предтечу Возрождения весьма увлекательным явлением и могла бы простоять возле представленных полотен весь день, изучая их "ломаную реальность", отслеживая эволюцию живописи – это сравнимо с первыми шагами ребёнка, который день ото дня всё резвее двигается, стремясь обучиться бегу. Чаадаев и Шарль пришли в восторг от вернисажа Денона, а дальше, желая погрузиться в искусство с головой, мы обследовали другие залы. Помещения дворца были громадными, а стены настолько высокими, что их до самого потолка укрывали картины, что было не очень удобно, так как приходилось щуриться и запрокидывать голову. Шарль посещал Лувр почти ежемесячно, поэтому чувствовал себя тут как рыба в воде. Что до меня – я наведывалась в галерею в седьмом году, а вот Чаадаев был здесь впервые – везунчик! Хотела бы я забыть увиденное и вновь познакомиться с легендарными творениями великих гениев. Один из глубоко почитаемых мною мастеров – Рафаэль Санти. Живопись Рафаэля привлекала каким-то трудно объяснимым флёром, плавностью линий, свободой расположения фигур в пространстве и, конечно, цветовыми акцентами! Более всего мне нравилась Мадонна «Прекрасная садовница», воплотившая в себе нисколько образ Святой Девы, сколько образ городской средневековой мещанки, окружённой полевыми цветами. Говорят, у каждого образованного человека должна быть любимая Мадонна – моя Мадонна помещалась на загадочном полотне Леонардо да Винчи: «Мадонна в гроте». На первый взгляд мрачная, но по существу сказочная картина: Святая Дева в лазурно-синем плаще, отливающим перламутром, сидела в центре, там же младенец-Иисус, Ангел и младенец - Иоанн Креститель. Бытует мнение, что это лишь копия знаменитой картины, англичане, так вообще взялись утверждать, что подлинник находится в их стране, Папа Римский же говорил следующее: «Подлинник спрятан в коллекции безымянного монастыря, и людям не дано его увидеть». Словом – сплошные загадки. Ореол таинственности окутывал фигуры и сумрачный грот за спинами героев, я неустанно вглядывалась в сей пейзаж, чувствуя необъяснимое притяжение... — Смотрите! – крикнул Шарль, схватив меня за подол; только его голос был способен противостоять притяжению да Винчи. Как всегда вовремя! Проследив, куда указывает беспардонный наглец, вижу, как компания людей топчется подле неизвестной картины да Винчи, очевидно "новичка" здешней коллекции. Шарль поспешил пояснить: — Давеча Жозефина подарила этот портрет музею, я слышал, он висел в её опочивальне над кроватью. Идёмте же взглянем! – он потянул ткань платья, и я по инерции сдвинулась с места. Чаадаев пошёл следом. Оказалось, французы и русские наперебой обсуждали портрет невзрачной женщины с пожелтевшим от времени лицом, изображённой на фоне болотистого пейзажа. Картина носила название: «Мона Лиза». — Молвить по правде, я не вижу в оной деве ничего примечательного, – признаюсь шёпотом, недоумевая над ажиотажем публики. Им что, мёдом тут намазано? — Впрочем, пейзаж пленителен... Très bien, – добавляю с улыбкой, сознавая, что любое дошедшие до нас полотен да Винчи – есть сокровище человеческого рода. Что до «Моны Лизы», на мой взгляд в Лувре есть картины, куда более сложные по технике исполнения и куда более красивые. Внимательно изучив портрет, Чаадаев выносит неоднозначный вердикт: — Быть может, время «Моны Лизы» ещё не пришло? – взглянув на меня, он снисходительно улыбается, точно увидев в картине стократ больше, чем я, и тихо смеётся. — Мадам Жозефина, верно, и после потери императорского титула осталась премного богатой женщиной, ежели может позволить себе перед отходом ко сну наслаждаться работами да Винчи. Дай Бог, и нам так кучеряво жить! – сказав это, философ изрядно нас повеселил. И вправду, Жозефина удивительный человек! Настроение Чаадаева, как стало ясно из первой брошенной за вечер шутки, пошло на лад. Вот что значит великая сила искусства! Я осталась довольной, чувствуя, что исполнила дружеский долг: Чаадаев ободрился и на время забыл о тяжком офицерском бремени. Следующая зала, в которой мы очутились, была отведена под современное искусство, где главным достоянием являлись портреты Наполеона. Масштаб полотен впечатлял, у меня дух захватывал от господствующей вокруг экспрессии; невероятная энергетика водопадом вытекала из массивных золочёных рам, наводняя залу. А какие названия! Каждое знакомо с детства: «Наполеон на перевале Сен-Бернард», «Бонапарт в Яффе», «Битва при Маренго»! Все эти полотна документально отражали суть того или иного этапа в многогранной судьбе Императора Французов. Будучи живым, Наполеон успел сделаться народным достоянием, потеснив своей славой неподражаемого да Винчи. В здешней зале толпилось больше всего русских офицеров, они видели Бонапарта наяву и теперь любовались им на портретах, восклицая: «Боже, не верю! Мне довелось сражаться под скипетром этого человека!» Мне тоже как-то не верилось, что тот, кого я вижу на холсте, есть тот, кто ходит со мной по одному городу. Ранее картины украшали стены различных государственных учреждений – Денон изъял их и приобщил к открытой выставке с целью возрождения престижа Бонапарта. Для Франции наступили тревожные времена, поэтому все, кто хоть сколько-нибудь дорожил спокойствием страны, работали на благо правительства. Исключение составили такие провокационные картины, как, например: «Наполеон в битве при Эйлау», вызывающие у публики дурные воспоминания о вражде русских и французов – их к показу разумно не представили. Самой впечатляющей работой была: «Коронация Наполеона» Луи Давида, находящаяся в собственности художника, также выставляющаяся в эти дни на всеобщее обозрение. Масштаб полотна ошеломлял – шестьсот сантиметров в высоту, девятьсот в ширину – оно перекрывало треть стены. Давида называли «Оком Революции», ибо его картины отражали историю Франции от последних дней правления Людовика XVI до настоящего момента. Мне впервые довелось увидеть «Коронацию», которую Давид закончил ещё в восьмом году; Шарль, конечно, предупреждал, что работа впечатляет, но чтобы настолько! Буйство красок, проработка мельчайших деталей: блестящие локоны, игра света в бриллиантах, расшитые металлической нитью шлейфы придворных платьев. В центре композиции – Наполеон в лавровом венке римских правителей, держащий на вытянутых руках корону, а подле него, опустившись на колени, стояла Жозефина, со склонённой головой и сложенными в молитвенном жесте руками. Император короновал свою жену под строгим взором Папы Римского. Мы втроём застыли против сего великолепия, не в силах отвести глаз, и почему-то молчали, думая каждый о своём... — Мне кажется... – первым не выдержал Чаадаев, осторожно нарушая затянувшееся молчание. — Давид неоспоримо подражал Рубенсу. Помните «Коронацию Марии Медичи», что мы видели двумя залами ранее? Сходство поразительное, – будучи невероятно образованным человеком, он дополнял нашу прогулку бесценными замечаниями. Оказалось, с ним невероятно интересно находиться в культурных местах. Присмотревшись к холсту, мне показалось, что некоторая схожесть между работами Давида и Рубенса определенно прослеживается! — Ваша правда, Пётр Яковлевич, и как это я сразу не приметила! – теперь, когда Чаадаев открыл мне глаза, подражание кисти Рубенса казалось очевидным. Взглянув на брата, замечаю, что он стоит совершенно неподвижно: застывший взгляд и окаменевшая мимика делали его похожим на восковую куклу. — Как Вы помышляете, – молвил он почти одними губами. — Что чувствовал Бонапарт в сей славный миг? – Шарль даже не моргнул, задумчиво склоняя голову набок, погружаясь в атмосферу волнительного торжества, шокирующего когда-то всю Европу, и тут же добавляет. — Мне представляется страх... Вид с вершины шокирует всякого, кто забирается на неё впервые, – сделав предположение, он, наконец, опускает ресницы, прикладывая два пальца к переносице, стараясь избавиться от странного наваждения. Вопрос имел философский подтекст. Действительно, что чувствует человек, который добился в этой жизни всего и даже больше? Любая коронация – волнительное мероприятие, однако наследники королевских династий готовятся к ней с рождения, и потому не чувствуют такого уж сильного ажиотажа. Наполеон же представить не мог, что однажды будет готовиться к чему-то подобному, поэтому его чувства в день коронации отличались от чувств обычных монархов. — Не думаю, что Бонапарт чего-то боится в этой жизни... – мягко возражает Чаадаев, опуская взор. — По крайней мере вершин, ибо каждую из них покоряет с невероятной прытью, – закончив мысль, он тепло улыбается, после чего переводит взгляд на меня, ожидая ознакомиться с другим мнением, но прежде, чем ответить, я задаю встречный вопрос: — А Вы какого мнения, Пётр Яковлевич? – мне было интересно, какая идея взбудоражила его светлый ум. Возможно, мой друг разбирается в людях не хуже, чем в искусстве. О, я не сомневалась, что у него имеется такой дар! Однако личность Наполеона слишком глубока – не всякому современнику удаётся её раскусить. Впрочем, выстраивать предположения никто не запрещал, и Чаадаев выразился без тени сомнения: — Дихотомия триумфа и обречённости, – как всегда глубокомысленно, а ведь я даже значения первого слова не знала... Губы дрогнули в смущённой улыбке, и мне пришлось обратить взор на картину, дабы не выдать стыда. Раньше, оставаясь с другом наедине, я всегда уточняла непонятные для себя моменты, но сейчас почему-то казалось неуместным переспрашивать. Наверное, всему виной толпа людей, окружавшая нас: я боялась выглядеть глупо при посторонних... Так или иначе, вариант Чаадаева оказался далёк от того, что представляла я, глядя на картину. Да, быть может, Наполеон испытывал триумф и обречённость в день коронации, однако чем глубже я погружалась в прошлое, анализируя его пройденный путь – от дивизионного генерала до первого Консула и Императора, от бедняка, живущего за счёт мелких займов до самого богатого и могущественного человека Европы – тем явственнее вырисовывалось лишь одно чувство: веселье! Мсье Морель, являвшийся свидетелем коронационного торжества, рассказывал, что увиденное походило на спектакль, а вернее на комедию, поставленную талантливым маэстро. — Мне кажется, господа, он от души повеселился в тот день... – произношу, смеясь, — Весь мир презирал Наполеона за худородное происхождение, его ненавидели, потешались над ним... А он обрушил все нелицеприятные мнения за один день, и тот, кто высмеивал его, сам обернулся предметом насмешек. Людская глупость, надо полагать, всегда его забавляла, – вероятно, мои слова можно было легко опровергнуть, но, поскольку правды никто из нас уже не узнает, моё мнение вполне имело право на существование. Во всяком случае, я рассмешила своих близких... — Oui, это похоже на Императора! – хохотнул Шарль, прикрывая рот ладошкой. Чаадаев вторил ему, обнажая красивый ряд белых зубов. И, обменявшись напоследок парой шуток, мы продолжили прогулку сквозь века. В зале скульптур нам мерещился запах мраморной пыли. Скульптура – моя любовь! Рим – эмоции и мимика, Греция – пластика тела. Некоторые скульптуры были настолько прекрасны, что хотелось поцеловать их в губы... Грация «Версальской Дианы» способствовала вдохновению, а «Мятежный раб» Микеланджело пробуждал сострадание. Последний зал – зал Египтологии – был особенно любим моим братом. Мумии, саркофаги, ритуальные канопы... Всё здесь выглядело архаичным и непривычным глазу, никаких параллелей с символикой славян, англосаксов или романцев даже близко нельзя было провести. Восток для жителей Запада представлялся не просто колыбелью чуждой культуры, а отдельной вселенной! И когда от увиденного у нас ощутимо закружились головы, мы поняли, что пора уходить. За время, проведённое в Лувре, на город опустилась тьма, зажглись фонари, иллюминация, улицы Парижа приобрели совсем другой вид. Идти куда-то ещё сил уже не было: из дворца мы выходили, согнувшись под грузом впечатлений, и потому решили отужинать прямо на набережной, поскольку вечером ресторации и кафе забивались битком. Шарль, как самый молодой и резвый представитель нашей компании вызвался сбегать в ближайшую лавочку за провиантом, а мы с Чаадаевым присмотрели уютное местечко против сада Тюильри, в чьих кущах слышались пение птиц и завывание ветра. В этот момент я вспомнила, что утром, прямо перед выходом на прогулку, служанка вручила мне письмо из «Софии». Конверт был спрятан мною в ридикюль в надежде ознакомиться с его содержимым за обедом, но встреча с другом помешала осуществить задуманное. Распечатав письмо, я бегло просматриваю строчку за строчкой, чувствуя, как в душе закипает злость. Воспитанники докладывали, что к Лицею был приставлен сыщик из Петербурга, который по сию пору не предоставил полиции даже приблизительного плана розыскных мероприятий – и это после поднятого в обществе резонанса, якобы контролируемого Аракчеевым! — Взгляните, Пётр Яковлевич, что отроки писать изволят... – с тревогой перевожу взгляд на друга, поудобнее устраиваясь на каменном парапете. «Следователь Борзюк идёт по следу, но что-то не ахти у него получается. На прошлой неделе свершилось новое злодеяние, обошлось без крови, жертва дала дëру, но примет душегуба выявить не удалось. Борзюк всё по старым схемам трудится – допросы идут, а результата нет. Пушкин меж тем шутит: "Борзые, дескать, те же гончие – толку от их холёных морд не сыщется. Лицею надобно легавых заиметь, а иначе душегубец сподобиться к смеху." » Удручëнно покачав головой, нервно выдыхаю, придерживая бьющие в лицо мантоньерки. Подумать только! Воспитанники ежедневно подвергались опасности, а столичные ищейки, привыкшие заниматься проблемами благородного класса, совершенно не умели подобраться к местным жителям: они не знали ни русского народа, ни их образа мыслей, ни тем паче культуры. Чаадаев тем временем откупорил вино, купленное в кафе неподалёку, наполняя стаканы, взятые в найм там же, багровой жидкостью, после чего снимает кивер, позволяя светлым локонам упасть на чистый лоб: — Пушкин верно подметил: в вопросах деревенского разбоя царские белоручки столь же бесполезны, сколь бесполезна кавалерия в лобовых атаках... – с горьким смешком заключает он, опуская кивер на парапет, прижимая его локтëм, чтобы не унесло ветром. — Не словит Борзюк душегуба: нет у него знаний об устройстве разума простого люда. Урон власти нанесёт – с тем и останется, – сделав грустный прогноз на будущее, Чаадаев, однако, сохранял прежнее спокойствие, не позволяя себе переживать о вещах, над которыми не имеет власти. Прохладный ветер трепал его золотые кудри, и я вдруг осознала, что впервые вижу друга таким "неидеальным". Мне захотелось запомнить сей дивный образ в деталях: Чаадаев был очарователен в своей простоте. Излучаемое им спокойствие потихоньку передалось и мне, вытеснив из груди ненужные переживания. Я порывалась ответить другу, но прямо в этот момент перед глазами вырастает Шарль: — А Вам не кажется, что убийца носит личину самой невинной овечки в стаде? – подслушав наш разговор, он не постыдился дать личную рекомендацию. — Допрашивать надлежит тех, кто стоит выше закона! Ежели допросы местного населения не приносят результатов, стало быть, убийца прячется среди привилегированного класса – знати и духовенства,– опустив продуктовый свёрток между мной и философом, Шарль берёт стакан с вином, опустошая его до дна. В Европе, ввиду недостатка чистой питьевой воды, вино употребляли даже дети. Процент алкоголя в "повседневных" винах равнялся нулю, поэтому захмелеть от него было практически невозможно. — Много ты понимаешь! – возразила я, не собираясь давать брату повод ввязываться в очередную авантюру. Если его что-то заинтересует, он вцепится в этот предмет, как клещ, начнёт строить догадки и изучать теорию оной темы; я считала, что поиски убийцы – это не то, что должно интересовать ребёнка одиннадцати лет, к тому же любопытного. Не приведи Господь он вообразит себя великим сыщиком, и начнёт искать приключения зловредного характера, выискивая на улицах подозрительных личностей. Вручив письмо Чаадаеву, чтобы он ознакомился с другими событиями лицейской жизни, изложенными абзацем выше, я принимаюсь распаковывать бумажный свёрток: — Всё купил? – спрашиваю строго, пытаясь переменить тему. Чувство голода серьёзно беспокоило меня: если учесть, что завтрак случился в шесть утра, а на обед я употребила лишь кусок пирога, можно заключить, что желудок к настоящему моменту был пуст. Ароматы хлеба и пряностей, исходящие от свёртка, провоцировали головокружение, я с трудом сдерживалась, чтобы не набросится на него. — Так точно! – отчеканил Шарль, снимая шляпу, откладывая её на парапет, придавливая поля краем тяжёлой сумки. Он ослабляет тугие пуговицы фрака, решив окончательно раздеться. Будучи ребёнком, брат мог позволить себе гулять по улицам в одном жилете, демонстрируя окружающим рукава рубашки, что считалось неприемлемым для взрослых мужчин. — А в преступниках я понимаю поболее Вашего, Ma soeur! – накинув фрак на плечи, Шарль запрыгивает на парапет подле меня, хватая небольшой пакет с выпечкой, который, очевидно, купил только для себя, продолжая лихо рассуждать. — Вам известно, что я изучал протоколы судебных заседаний эпохи Террора, ныне публикуемых в частных изданиях, и потому знаю, что дознание заходит в тупик лишь в том случае, ежели преступник имеет могущественных покровителей. Душегуб, вполне вероятно, служит в богатом доме, но допрашивать прислугу аристократов считается неприемлемым... – завершив мысль, он высвобождает от обёртки нежнейшие канеле – знаменитый аквитанский кекс, откусывая от него большой кусок. Аромат ванили, что исходил от сдобы, сводил с ума... Я ничего не ответила, продолжая молча раскладывать продукты на большом полотенце, чувствуя, как желудок скручивает болезненным спазмом. Мне не терпелось последовать примеру брата и скорее положить в рот что-нибудь столь же аппетитное. Наш импровизированный пикник был тем прекрасен, что состоял из множества «entrée», не требующих столовых приборов: несколько видов сыра, копчëная вырезка, баночка оливок, хрустящий багет, сладкие помидоры, знаменитая Дижонская горчица... В общем, меня более занимала еда, нежели думы о кровавых расправах. Шарль не знал, что нам с Чаадаевым довелось побывать на месте преступления и какое потрясение я пережила, увидев рваную рану на горле того несчастного, поэтому говорил свободно, без страха задеть чьи-то чувства. — А предложение толковое... – соглашается философ, принимая из моих рук деревянную шпажку. — Прискорбно, что следствие не в силах приподняться над сословными рамками. Ни один дворянин не позволит чинить сыск в своём доме. Мысль, что придётся нести ответственность за деяния холопа, быть предметом сплетен, унизительна для человека чести. А тут ещё другая напасть приключилась: директор Лицея, Василий Фёдорович Малиновский, скончался месяц назад. Этот человек слыл совестью Софийского общества, только ему было под силу убедить дворян идти на уступки следствию, – слова Чаадаева отдавали скорбью. Тяжело вздохнув, он опускает голову, очевидно вспоминая тот день, когда видел Василия Фёдоровича в последний раз – это случилось незадолго до его отъезда на фронт. Новость о смерти директора породила множество нелепых домыслов. Поговаривали, что Малиновский пал жертвой неуловимого душегуба. Однако Аракчеев быстро опроверг этот слух, и, ознакомившись с заключением врача, предоставил общественности подлинные сведения о случившемся – апоплексический удар. Жалко дедушку... Он находился у штурвала Лицея с момента его основания и жил единственно мечтой устроить счастье воспитанников. На самом деле, Шарль приводил разумные аргументы, но Чаадаев прав – дворяне не позволяют себя обыскивать. А между тем убийцей мог оказаться лакей графа Толстого или стряпчий княжны Волконской – кто-то из новеньких, устроившихся в услужение недавно, ведь старая прислуга слишком хорошо "прикормлена", чтобы искать заработки на стороне, рискуя своим положением. Расправившись с канеле, Шарль вдруг печально вздыхает, устремляя взор в тёмные воды Сены: — Осенью меня отправят в похожий пансион, надо полагать, там будет неимоверно скучно... – с досадой признаётся он, огорчённый перспективой сделаться затворником учебных стен. На мгновение мне показалось, что брат сожалеет, что не имеет возможности поступить в Царскосельском Лицее, где, по его мнению, происходят удивительные события. Тут уж я не выдержала: — Лучше скука, Mon Ami, нежели приключения подобного склада! – произношу с набитым ртом, доедая маленький бутерброд, сделанный на скорую руку. Шарль напоминал этакого казака-разбойника, которого всегда тянет к эпицентру шумных мероприятий. Практики общения с лицеистами оказалось достаточно, чтобы понять, как мой брат поведёт себя, оставшись без присмотра. Держу пари, привычка совать нос не в своё дело, ещё ни раз сыграет с ним злую шутку. — Полно о кошмарах, друзья, – Чаадаев приподнимает стакан с вином, обращая на себя внимание. — Предлагаю завершить сей дивный вечер тостом: выпьем за возможность не единожды трапезничать под облаками мирного неба. Даст Бог, скоро мы все окажемся в безопасности. – он улыбнулся, встречая поддержку в наших глазах. Этот день неумолимо близился к завершению: эмоции, силы, порывы – не осталось почти ничего, лишь чувство приятной усталости, обволакивающее тело мягким облаком. Льющаяся из окон таверн музыка способствовала установлению душевного покоя, а прохладный ветерок остужал рассудок. Мне хотелось верить, что Александр находится теперь под тем же впечатлением, и что его, как и меня, окружают друзья – верные сыны Отечества.⊱⋅ ────── • Рубрика • ────── ⋅⊰
«Мода и быт»
🌿 Первые идеи открыть доступ к коллекциям Лувра для всех желающих появились при Людовике XV. Он даже проводил во дворце ежегодную выставку картин молодых художников. Однако музей в этих стенах открылся уже во время Французской революции — в 1793 году. Тогда коллекция Лувра насчитывала около 700 предметов искусства. Архитектурный комплекс продолжал расширяться. При Наполеоне I началось строительство гигантского северного крыла, а завершилось только в середине XIX века — уже при Наполеоне III. Новая галерея протянулась вдоль улицы Риволи. Посмотреть на выставочную залу Лувра – то, как она выглядела в начале XIX века можно по Ссылке 1. Спасибо за Внимание!) 💜❤💜❤