Мертворождённому: эпитафия

У ангелочка прекрасное личико, слепленное из тёплой глины: влажная, как утроба, она течёт по пальцам мастера, по жилистым узелкам — из бесконечной пустоты тебя тоже извлекла рука в рыжих пятнах. Кровь въелась в ногти, выдравшие тебя с плацентой и чревом: твоя мать отдала тебе весь жар своего тела, ты сжёг её — а, уйдя, оставил остывшей. Разве и потом так не случалось? Бенедетто — горящая головня, потроха Геенны, извергнутые стонущей землёй. Наверное, она оплакивала тебя, Бенедетто. Ты разворачиваешь платок в паутину тягучих красных соплей на вычурном вензеле, плюёшь на жижу и складываешь набухшую ткань в четверть, снова прижимая к сломанному носу. Она оплакивала тебя, Бенедетто? Из всех проклятий ты унаследовал равнодушие. Но из всех благословений — его же. Запрокинь голову — там из-под земли бьёт ключ. Он жёлтый, с комьями грязи и выдранной травой: един с истоками, едва ли отличен. Вот и ты в земле. До корней. «Невозможно, мой лунный лучик, чтобы ты покинул меня» В железной воде, как будто железо — серебро, появляется женщина: ты приёмную мать помнишь до деталей, все черты со спокойствием, как в полицейском архиве, выплывают из распалённого мозга. Никогда не любил, оттого так хорошо помнишь всю пустую картину. Тебе безразличен чужой дом, в который ты приходил, как в гости, в котором сновали сюжеты, пропитанные жиром и луком. Незнакомые пальцы не касались тебя, и ты их не касался. Они не научили тебя злиться. Они научили быть сытым — не быть обязанным, и ты ел без благодарности. Ты не целовал икон, но, может, крест и жаждал свободы от сотен повисших на его шее рук. Ты не ненавидел, ты не принадлежал. Ты остался тут, пропитывая кровь землёю. До корней.