Войны диадохов

315 год до нашей эры. После битвы при Габиене. Тюрьма. — Ты твердишь одно и то же — слава дома Аргеадов, права царевича! Самому не надоело быть орудием в руках эгоистичных, властолюбивых волчиц? Права наследника! — передразнивая, Антигон не скрывал презрения. — Все знают Олимпиаду с Роксаной. Неужели учёный Эвмен считает, что они дали бы править мальчишке?       Тот, к кому обращался одноглазый великан, молчал, ибо сил для возражений не осталось. Дни без еды истощили его. Да и сам спор был уже ни к чему — приговор был вынесен.       Вероятно, упоминание малолетнего царя навело Антигона на следующую мысль. — Наследник, — он пренебрежительно хмыкнул. — Вы, избравшие царем полудикаря, так искренне удивляетесь тому, что войска предают вас. Глупцы.       Уже на пути к выходу, седой полководец по неясной причине передумал уходить и вернулся на прежнее место; он заговорил заметно тише — видимо, гнев его утих.       На мгновение в голосе Антигона полуживой Эвмен явственно распознал усталость, и будто почувствовал тяжесть лет, прожитых его врагом. Почему-то вспомнился отец, сошедший в царство Аида всего лишь в пятьдесят, а ведь тогда он казался ему старым! — Не я виноват в твоей смерти, несчастный. Ты сам выбрал эту участь, нарушив клятву. А ведь я дал тебе возможность жить в покое и достатке, от тебя требовалась лишь хранить верность своему же слову!       Эвмен прикрыл веки — дальнейшее стало неинтересно слушать, он понял, почему Антигону вздумалось прийти к нему. Прояснилось, отчего тот выбрал для него удушение, а не более зверскую казнь. Какой-то малой частью своей души, Монофтальм чуял неправоту. Что же, великодушие Антигона заслуживало награды — он ответит ему честно.       Пленник протянул руку к чаше, поднес её к потрескавшимся губам, и смочил горло, превозмогая желание испить всё до последней капли. — Аргеады дали мне всё. — Это я дал тебе всё. Вспомни, кто позволил тебе уйти из Норы, тебе и той жалкой горстке? Разве я отобрал у тебя что-то? Нет — ты остался на своей земле живой и невредимый! Кто-то мешал тебе наслаждаться жизнью, управлять сатрапией, растить детей, любить жену? Пусть даже и варварку. Но тебя — хитрого грека не остановило клятвопреступление! — Антигон чувствовал вновь закипающий гнев.       На этот раз Эвмен сделал большой глоток и не сдержался — прикрывая веки от наслаждения. Влага взывала к жизни, с которой он успел мысленно попрощаться. — Ты ничего не взял — это правда: не стал забирать земли у сатрапа, не убил войско военачальника. Это подтвердит любой, — горло запершило, и кардиец еще раз глотнул воды и, опираясь спиной о стену, постарался сесть прямо — так, чтобы смотреть Антигону в глаза. — Я признаю, что обманул тебя. И солгал бы любому, в ком не течет кровь македонских царей, поскольку то, кем я стал и чем владел — дали они. Филипп подарил мне шанс выбраться из низов, а его сын наделил всем остальным. Ты сказал про мою семью — но и ее я получил милостью Александра. Без Аргеадов я был никем, — в комнате воцарилось молчание, но спустя секунды он закончил. — Без них я снова стал никем. Однако все прочие для меня тоже — пустое.       Антигон вышел, Эвмен перевернул почти полную чашу — знал, что иначе не выдержит, а к чему идти на казнь набравшись сил? Это лишь продлит предсмертное мучение.       Вновь послышались шаги — стража пропустила правителя к пленнику.       Одноглазый великан наклонившись, поставил кувшин у входа. — Ты сказал правду и заслуживаешь ответной любезности. Мне сообщили, что недавно у тебя родился сын, и как стало известно, его назвали в твою честь.       Эвмен дёрнулся — неужели люди Антигона захватили его семью? А что бы могло им помешать? Уже ничего. Представил бедственное положение жены и детей — не то, чтобы он был не в силах предвидеть подобное, но все же надеялся, что их защитят, и они уцелеют. — Прошу тебя, сжалься — на них нет вины перед тобой. Пощади, — он поднялся, силясь подойти к Антигону и униженно молить того о прощении, но оковы мешали, мертвой тяжестью увлекая его обратно к земле. — Я не собираюсь воевать с младенцами и женщинами.       Изможденный Эвмен повалился на пол. Артонида и дети, слава олимпийцам — их не тронули. — Это вино — мой подарок, отпразднуй напоследок рождение сына, — седовласый сатрап взял кувшин и поднес его Эвмену. — Мне ясна причина твоего упрямства и я даже прощаю клятвопреступление, но не отменяю приговор совета войска. Сам знаешь — такое невозможно.       Кардиец кивнул.       Когда Антигон покинул темницу, Эвмен оглядел подношение. Хватит ли у него времени и ловкости, чтобы успеть разбить кувшин и вскрыть горло осколком? Вряд ли сейчас у него довольно прыти, к тому же надсмотрщики всегда были поблизости. Хотя иногда они дремали, поэтому попытаться стоит.       Он сел, расслабленно привалившись к стене, постарался мерно дышать, усыпляя бдительность стражи.       Захотелось перенестись отсюда далеко-далеко. Слова ненавистного Монофтальма о новорожденном сыне всколыхнули в душе мысли о супруге и детях, которых ему больше не увидеть, глаза защипало — слёзы. Он подивился тому, что его тело еще хранило какую-то влагу и могло ее отдавать.       Повинуясь желанию, Эвмен перевернул опрокинутую чашку и наполнил ее — сладковатый, винный запах ударил в нос. Пригубил и, с трудом удержавшись, едва не промычал, смакуя удовольствие — напиток был прекрасным — Антигон не поскупился.       Мысли о предательстве среброщитоносцев, приведшем к краху его жизнь и разрушению царства Александра, досада, отчаяние и страх, не дававшие покоя все дни заточения, незаметно для Эвмена постепенно ослабевали в сознании.       Глоток за глотком пары вина уносили его в родные места, даря воспоминания о соленом морском воздухе Кардии, лицах давно забытых товарищей, ласковых объятиях матери, оставшихся в далеком прошлом, и словах отца: «Твоя дорога лежит в Пеллу, сынок».       Вспомнилось первое — наивное ослепление македонским дворцом, чистосердечное благоговение перед Филиппом, постижение секретов придворной службы и тот день, когда царевича Александра возвели на престол. А далее следовала вереница событий: начало восточного похода, победа над персами, въезд в утопающий роскошью дворец Вавилона — столицы, приветствующей молодого царя как освободителя, и бескрайняя череда непроходимых горных цепей, пустынь и лесов. Но они прошли всё и выжили!       Битвы, интриги, завоеванные земли, горы золота и серебра, которые сейчас потеряли для него всякую ценность. Перед внутренним взором попеременно являлись лица друзей и соратников, врагов и предателей: тех, кого он пережил и тех, кому еще предстоит проявить себя. Уже почившие: Леоннат, Пердикка, Кратер, Неоптолем, Антипатр, и еще живущие: одноглазый Антигон, Птолемей, Полиперхон, Олимпиада и дважды предатель с серебряным щитом — Антиген.       Но и их образы растаяли, вытесненные воспоминанием о глазах жены — зеленовато-карих, почти греческих, окаймленных темными изогнутыми ресницами; своим блеском они притягивали к себе той ночью в Сузах, когда она сбивчиво пыталась рассказать о своей боязни темноты: за миг до того, как он прикоснулся к ней и узнал вкус ее губ.       А дети? Фила и Иероним — покидая дом, он намеренно определил себе не думать о том, что, возможно, никогда не сможет их обнять.       Его несчастный младший сын — ему он не смог передать ни единого поцелуя, ни отцовского совета — боги справедливо лишили его даже права взглянуть на младенца. В день прощания Артонида, словно предчувствуя беду, умоляла остаться! В мрачных стенах ему померещился ее плач — тогда она впервые не смогла произнести ставшее их оберегом напутствие: «Возвращайся невредимым, Эвмен». Слёзы и причитания не могли повлиять на его решение, и в тот день он в заботе о еще не рожденном приказал рабыням увести рыдающую жену в гинекей.       Вина перед той, на кого он взвалил ответственность за дальнейшее воспитание малолетних детей, тяжестью своей придавила его к земле. Был ли он прав, выбрав борьбу за наследие Аргеадов, оставляя всегда послушную его воле супругу, не знающую почти ничего о жизни за стенами их дома? Тогда он верил, что — да.       Обещание Антигона не мстить было великодушным. Но даже в этом случае, что ждет его близких? Кем вырастут дети? Тоска за их судьбы, и нынешнее позднее раскаяние не умаляло вину перед семьей. ***       Мысль о самоубийстве теперь показалась ничтожной и эгоистичной — он не достоин легкой или почетной смерти, напротив, теперь ему стало ясно, что казнь заслуженна, и он не будет спасаться от позорного публичного умерщвления.       Кувшин наполовину опустел, Эвмен чувствовал, как немеет расслабленное тело, а сознание, давно затуманенное вином, словно воспаряет над изнуренным голодом и жаждой телом. Он перестал ощущать давление тяжелых оков, холодную сырость пола, удушливый смрад темницы; лежа с закрытыми глазами, Эвмену припомнилась одна ночь. Сладкая и счастливая. Давно — еще до рождения Филы, в их спальне внезапно погас огонь, но Артонида не дала ему покинуть ложе, доверчиво прижимаясь, возлюбленная шепотом призналась: — С тобой я не боюсь темноты, останься…       И словно в подтверждении этих слов, Эвмен, не открывая век, увидел свет — струящийся откуда-то сверху, мягкий и обволакивающий, безмолвно он будто манил к себе.       Эвмен прошептал: — Иду.       Утром стражники, которым было приказано привести приговоренного к месту казни, не смогли разбудить его — ночью сердце пленника перестало биться.       Предместье Вавилона. 299 год до нашей эры       День выдался хлопотным, как почти всегда в начале осени: утром нужно было помочь Мегеллу и Зоару, отправляющимся с возом овощей на городской рынок, и далее вместо них проследить за работами в поле, благо, что не нужно было беспокоиться о доме, там до сих пор заведовала Талифа.       Уставшая Артонида вошла в спальню и прилегла на кровать. Закрыла глаза, и ей послышалось собственное имя, произнесенное его голосом. Она улыбнулась — в этом доме такое случалось нередко — ей чудилось, что ее зовет Эвмен. Это нисколько не пугало, напротив, это значило, что он не забывает о ней даже в подземном царстве.       Немного полежав, она спустилась вниз; Гила заканчивала приготовления к вечерней трапезе, Артонида вышла в просторный внутренний двор. Остановилась возле красиво убранного постамента с вазой— она так и не смогла заставить себя захоронить ее, дотронулась до великолепного сосуда, вот уже шестнадцать лет хранящему прах ее мужа. Когда-то он был много старше ее, а теперь они стали ровесниками. — Вот мы и сравнялись, — прошептала она, озвучив обрывок последней мысли, с печальной улыбкой коснулась тронутых сединой темных волос, по привычке словно прихорашиваясь перед возлюбленным, и пообещала. — Я слышу твой зов и скоро приду. ***       Раньше было нельзя — ее держали дети, но Фила давно выросла, вышла замуж и жила теперь в Вавилоне, неподалеку от того дома, где родилась. И хотя они обе скучали в разлуке, Артониду согревала мысль, что дочь устроила свою жизнь.       Двадцатилетний Иероним работал под покровительством дяди Фарзама — брат по достоинству оценил образованность племянника и, разглядев в нем способности, взял в помощники, готовя себе смену. В этом году Иероним привел в дом жену, которую, впрочем все они хорошо знали. Артонида вновь улыбнулась, нежно гладя поверхность вазы. — Они выросли хорошими людьми, Эвмен. Наши дети счастливы и помнят тебя.       Из любви к сыну она не препятствовала браку, несмотря на довольно низкое происхождение невестки — дочери их бывшей рабыни. Она признала Елену, родившуюся после выкупа Коры.       Поначалу Артонида сомневалась ведь, безусловно, Иероним мог выбрать кого-то из более знатного и состоятельного семейства, но смирилась, зная, что тот давно влюблен в светлокудрую дочь Коры. Что ж, в конце концов, она утешалась мыслью, что сын выбрал гречанку, и, стало быть, внуки ее будут воспитаны в их традициях.       Что касалось юного Эвмена …       Тут она не была столь безмятежна и спокойна.       Артонида вздохнула — она очень тревожилась о его судьбе, но при этом была бессильна что-либо изменить. Возможно, это по ее вине младшему сыну передалась тяга к морю, которую она в свою очередь унаследовала от родосских предков. Его манили морские приключения — еще ребенком он жадно слушал легенды и поэмы великого слепца о странствиях героев на кораблях, изучал карты дальних земель, проявляя интерес к их населяющим народам, при этом Эвмену легко давались языки и наречия. Так, владея родным греческим и македонским, он не только прекрасно объяснялся на арамейском с Талифой и ее детьми, но свободно говорил с дядей Фарзамом на персидском.       Однако, в отличие от отца, которого ему не довелось узнать, младший Эвмен не испытывал желания обрести власть, накопить богатств или завоевать высокое положение в обществе — его манили открытия и приключения.       Несколько забавным было то, что он больше других детей походил на Эвмена — получив благородный профиль и русые кудри; прекрасное сложение, память и острый ум, проявляющийся во взгляде отцовских зеленовато-янтарных глаз. И тем сильнее Артониду удивляло различие их устремлений.       Попытки Фарзама заинтересовать юношу семейным делом, обучив его так же, как Иеронима, ни к чему не привели. Это сильно расстроило Артониду. Еще в тринадцатилетнем возрасте он предупредил мать, что в став совершеннолетним, сам решит свою судьбу.       Так и случилось. Месяц назад, незадолго до шестнадцатилетия он подрядился в команду большого торгового судна и отправился в первое плавание. Проводив его, она не спала две ночи, представляя ужасы и страсти, плакала и молила богов о снисхождении к сыну. На третью ночь ей приснился муж — он приговаривал что-то ласковое, гладя по волосам, и Артонида проснулась успокоенная.       Дети выросли, и сами определяли свои судьбы. А она?       Даже не верилось — неужели сейчас она, наконец, может распорядиться своей.