Из страшной русской сказки

      В небе до ночи были видны сполохи. Звездное небо ворочалось над тревожной крышей. Изба ворочалась из стороны в сторону: хозяйки все не было. Сотрясали небо где-то к западу острова с той голубой куропаткой, что накануне облетала остров. Избушка тревожно болтала дверями внутренними, чувствуя, что если бы удержала птицу от того, чтобы броситься к лесу, то хозяйка бы не возилась с ней битый час.              А она возилась. Птица не давалась. Но и Яга не уступала. Так и вились в небе меж звезд и перьев облаков.              Приходилось выхаживать лапами по полянке, дожидаясь хозяйки. Пока иссиня-желтый сполох не озарил небо над самой крышей и с неба с безумным свистом на поляну птица вперемешку с хозяйкой не шлепнулись оба на холм, где стояла изба. С такой силой ударило по земле, что пригнуло травы, ветром раздуло по сторонам узор в высокой траве, и языки пламени, не утихавшие на спине человека, обратившегося из птицы, вылизали гибкие колосья.              Пират с Яги не слез. Скрутил ей руки, вцепившиеся ему в запястья костлявыми пальцами, из-за пазухи вытащил саблю, что прихватил у Висты, налил ее волей — давненько не приходилось этого делать, приставил лезвием к шее женской. Из-под клинка стекла капля крови. Значит, правда всего лишь фруктовик. Только вот от того, как ее кости цепляются ему в руки, кожу жжет как огнем, и что-то Марко подсказывает, что если бы не голубое пламя, остался бы он калекой. Изба пресловутая стояла тут же — а Марко на Эйса грешил. Одно слава богу, не прыгает и не шевелится, как говорил Огненный кулак.              — Ты, блять, что такое? — процедил он. Сжимал тонкую шею сильными пальцами. Яга дышала сквозь зубы, глаз с него не сводя. Ковер клевера под ними, казалось, медленно вял, и от света голубого пламени было видно, как сереют листья вокруг них.              Избушка стояла замерев, чтобы лишними звуками не спровоцировать пирата. Кровь хозяйская — не дело.              Хозяйка лежала на земле, поднимая подбородок, чтобы не подставляться под лезвие. Избушка сначала забыла, как двигаться, и стояла изваянием, потому что так хозяйка еще не являлась. В таком виде. В виде потрепанном, с разорванным сарафаном, проткнутой в двух местах рубахой и разбитой косой. Косынку потеряла. Пряди выбились на лицо. С кровью, что стекала с ее шеи к корешкам погибающего от ее страха клевера, на который они свалились с неба с птицей. Вот это было совсем нехорошо.              Избушка сейчас только поняла: хозяйка лежит на лопатках перед вооруженным мужиком. Перед пиратом, который убьет ее сейчас, убьет — и не посмотрит, что наставил клинок на саму смерть. Бросить бы хозяйке кладенец, что висит подвешенный внутри на стене, но нужно, чтобы она заговорила его прежде.              Или черт с ним, с кладенцом. Избушка сама разберется.              Поднявшись на худых куриных лапах, распрямила все бревнышки и, нависнув над пиратом, схватила бывшую птицу за шиворот да прижала куриной лапой к земле. Пират ловкач, под когтями извернулся, голубым пламенем собрался птицей и вырвался, но тогда и Яга успела прийти в себя.              Рукой измазанной провела за птицей вслед, губы бледные зашевелились в заговоре. Пират голубым следом скрылся над лесом.              Яга сидит на земле, закончив колдовать. Дышит тяжело, глядит на увядшие мягкие листочки. Кровь капает с шеи.              Избушка тогда подпрыгивает, развернувшись к ней передом без всякой команды, подает полотенце чистое.              — Что я такое? — спрашивает Яга, поднимаясь. Берет полотенце, выливает на него полкувшина воды, выпорхнувшего из дому следом. Стирает кровь с шеи, вытирает лицо. Рваный сарафан сбрасывает, переступает через него, оставшись в сорочке, едва-едва скрывающей середину бедра. — Это чудовище меня спрашивает, что я такое. Какая милая несушка! Так бы и сделала пирог с индейкой.              Избушка проводила окнами удаляющуюся пламенную вспышку; ступу, что прилетела с опаской только что, парканула в амбар, размела перед хозяйкой крыльцо, распахнула двери, на ходу проштопала сарафан, подобрав подходящий лоскуток, подала в руки зеркало.              — Да знаю я, что я как из колодца вылезши. Ну да, помотала меня жизнь, и что ты мне сделаешь? — хохотнула она. — Дай гребень лучше, — сказала она, расплетая косу. Яга садится на крыльцо, распускает волосы, откидывается назад, уперевшись сзади руками.              — Но ладно. Не сегодня, — сказала она, наконец, придя в себя. Сабля лежит с кровью вдоль клинка на пышном ковре клевера. Ночь ясная светит пыльным, желтоватым фонарем луны. — Надо новую метлу. Он сломал мою метлу. Не Феникс, а петух натуральный, боже, вот будет куковать на жердочке, — она улеглась на спину на крыльцо, уставившись в черное небо над островом. — Ну скажи же.              Надо было загнать хозяйку домой и уложить на перину, чтобы проспалась, залечила раны, а на утро посидела бы в баньке и искупалась в пруду. Но она лежала, потерявшись меж звезд, на которые смотрела так, будто движутся.              — Я так давно не видела людей. И вот они здесь — и сплошь чудовища. В огне не горят, в воде не тонут. Дедулю вон чуть с ума не свели. Идиоты. Вон полное кладбище кораблей — редьюс, реюз, ресайкл — а они полезли в лес с топорами.              Она забрала волосы. Села снова, поднявшись с крыльца. Обвела взглядом поляну, прищурившись, чтобы в темноте предрассветного часа разглядеть масштаб бедствия.              — Пойдем польем пионы и уйдем в чащу. Глядишь там и Леший на чай зайдет. Здесь зелень восстановится. Вроде я еще не совсем ебнулась.                     Когда старик вывел их из леса на опушку холмистую, откуда было видно Моби дик, уже почти светало. Светало свежо, по-желтому, по-золотому, в птичий щебет и шелест трав, светало по-сказочному: небо чистое цвело, отражая на блестящую траву ту позолоту, которой начинал вдыхать горизонт. Даже на глухих елях чащи — и на их почти черные ветви легли лучи, наполнили лес дыханием, подсушили тяжелую влагу спертого запаха сырой хвои.              Леший, остановившийся на краю леса, встал, уперев перед собой кривую тросточку. Снял шляпу, подставив седую голову под солнце. Второй рукой держал на плече ведьмину метлу. В лесу прихватил обломки древка, прежде чем вывести пиратов к лугу. Только взял в руки, а они возьми — да сростись, и так резво, что вдоль кривой рукояти пошли свежие ветки с молодыми листочками, едва показавшимися зеленью из почек.              — Вы смотрите, там кораблей с полсотни, хорошащие, вы найдете там материал. И таскать вам его ближе, — сказал старик, обводя кривым коротким пальцем от Моби дика на полдсятого. Кол покачал головой.              — Это намного проще. Если дозорные, они неплохо доску обрабатывают. Должна заплатой хорошо стать, — сказал плотник. Старик покачал головой. Виста стоял, подкручивая усы. Что-то не складывалось в картину. И еще не очень хорошо они с Марко расстались: с Ягой они сцепились по-серьезному, Виста бы даже сказал, что насмерть.              — Ну бывайте, яхонтовые, заходите в лес, только не трожьте его топорами.              — Старик, можно вопрос? — обратился Виста, наконец, прежде чем Леший в виде старичка ниже Харуты ростом направился обратно в тень широких крон. Старик поднял на него влажные глаза, закрываясь шляпой от солнца.              — Ну-ну?              — Ты, старик, то нас угробить пытаешься, то советы даешь. Что с тобой?              — Так Яга. Заговорила. Она знает, как унять колдунством гнев: нашепчет в лицо — и злость проходит. Так бы развесил я вас под кроны, болтались бы на ветру, — сказал старик. Харута покосился на него нехорошо.              — Как того лейтенанта?              Старик нахмурил брови — ему до погон и эполет дела не было. Но на лице Харуты отразилось понимание, что так и было. Изо добавил:              — И не только его, похоже.              Висту никакие лейтенанты не волновали. Когда ведьма объявилась, Виста четко видел: она освободила Джета и встала меж ним и Лешим, только чтобы не дать Висте нанести удар. А потом только уже вышло, что Марко, Леший и Яга дрались все втроем друг против друга без разбору. Сейчас, когда над головой рассветное солнце и перед глазами чистый луг, это казалось ошибкой.              — Так эта женщина что, явилась, только чтобы… — начал Виста.              — Чтобы вы себе не навредили, дурни, — сказал беззлобно старик. — А, бог с вами.              Леший махнул на них метлой и скрылся меж стволов, скоро совсем растворившись в сгущавшейся мягкой тени редкого на опушке леса. Пираты шагнули по направлению к Моби дику.              — О чем задумался? — спросил Кол, когда они вошли в траву по пояс, мягко стелящуюся перед проходящими. — Думаешь, Марко ее убьет?              — Нехорошо было бы, — покачал головой Виста. — Мы зря поспешили. Незнакомое место. И есть тут человек, кто знает, по каким правилам оно живет. Эйс еще вчера сказал про нее. Надо было сначала спрашивать, потом лезть. Надеюсь, еще все поправимо.                     В маленькие фарфоровые чашечки лился чай. Яга задерживалась. Леший, опустившись на пенек, держал в узловатых пальцах чашку из ее любимого сервиза за тоненькую ручечку с изящным изгибом. Чашечки стояли на блюдечках, непременный атрибут их чаепитий. Яга горячий чай пила с блюдца, как она говорила, по-купечески, взяв блюдце на кончики пальцев. Фафор прозрачный, невесомый, стоит перед золотым самоваром.              Между высоких тонкостволых вязов, наконец, показался силуэт избы, бочком протискивающейся между вязами, чтобы не пихнуть их тяжелым углом. Леший махнул древцам, чтобы дали ей дорогу. Тогда изба пошла пободрее, пыхтя дымоходом. Яга высунулась из окошка.              — Заскучал?              — А как же?              — Сейчас спущусь. У меня шанежки.              — Хорошее дело. А у меня ежевичное варенье. Как тебе любо.              Изба остановилась, Яга выскочила из дверей с блюдом с горячими шаньгами, поставила сбоку от самовара. Старик протянул ей целехонькую метлу. В глазах ее блестнула искра, она расплылась в улыбке.              — Спасибо, спасибо. Я думала, ей конец, — сказала она. Обнажила костяной палец, срезала свежие ветки на древке и листья, иссохшие еще до того, как упали на землю, да заскочила на метлу, присев на ней с чашкой чая. — Вывел ты этих горемык?              — Вывел. Но еще раз сунутся — не пощажу, так и знай, — сказал Леший и потянулся за горячей выпечкой. — Как ты с птицей справилась? Опасное существо. Могучее.              — При неоценимой поддержке избушки. Заговорила. Глупо сделала, по правде говоря, — сказала Яга. Поморщилась.              — Что же глупо? Постоять за жизнь свою — не глупо.              — Да не на то, что надо, я его заговорила. Надо было колдовать, как с тобой, а не выдумывать. Успокоился бы и разошлись мирно, но я не додумалась сразу, что у него крышу снесло, когда я его мальчиков чуть не ранила. Так что видит бог, еще с ними увижусь. Глаза б мои их не видели. Демоны.              Леший рассмеялся сыпуче, принялся за шаньгу. Яга поднялась на метле, чтобы поверх макушек вязов поглядеть туда, где стоял корабль. Соскочила с метлы, развернув ее к земле перпендикулярно, встала на стяжку прутьев, ухватившись рукой за конец древка. Ничего специфического там не увидела, спустилась, наконец, принялась за чай.              — Но ладно я. Я от них отобьюсь, разойдемся по разным углам. Только бы пионы мои не трогали. Тогда я лично их черепушки по забору развешу, — сказала она.              — Ты же не губишь людей.              — Я сделаю исключение.              Леший поглядел на нее из-под шляпы. Борода его опустилась вместе с уголками рта, когда он вытянулся в лице. На шее Яги заживала рана. Она поймала его взгляд.              — Ужель они так тебя пугают, золотце?              Яга подняла взгляд от чашки. В глазах ее, слишком светлых для того, чтобы считаться смертью, все-таки отразилось нехорошее, непроглядное неудовольствие. Леший глядел на нее влажно. Пальцы, держащие чашку, снова обращались костяным скелетом, и зеленая поросль черничника под нею бурела и опадала, стоило ей хоть немного поддаться природе той дьявольской силы, что сидела в ней.              — До смерти, — ответила она.              Леший покачал головою. Сила ее была страшная.              — Ладно, ладно, не гневись. — Яга уняла свои силы, склонилась над увядшим ковром зелени с огорченным видом, что погорячилась. Провела пальцем по темным листьям.              Но сердце ее было чистое.              Пять лет тому назад, когда она только объявилась на острове и, сорвав с яблони фрукт, обратилась одним из самых смертоносных существ на острове, она долго и много училась владеть собой. Не научилась бы — остров бы зачах и истлел весь до самых глубоких корешков, как та топь, где Яга обитала прежде. Эту Яму Яга не любила всем сердцем за то, сколько живого там передохло по ее милости. Прошли месяцы, пока ей унимать смерть в своих жилах стало даваться легче. Тонко настроить эту умерщвляющую силу под свою волю смогла, только когда с пару лет назад выпросила у Лешего семена цветов из сада ее матери. Гибель этих цветов она допустить боялась так, что овладела собой безупречно. Доказательство тому, что никто из пиратов не погиб от одного ее обращения в лесу, в отличие от многих до них.              И все же произошедшее покачнуло ее аккуратность. Само это ее уже выводило из себя.              Леший, чтобы ей глаза не мозолило, повел рукой над кустами. Они снова наполнились зеленью. Она улыбнулась слабо.              — Одно тебе поведаю. Когда уходили молодцы, тот из них, что саблей орудует, выспрашивал про тебя.              — Что спрашивал?              — Про то, какие у тебя помыслы да что у тебя на уме.              — Ха! Хорошо устроились! А мне у кого спрашивать, что у них на уме? Из них нормальный — только парнишка огненный. Остальные просто головорезы. — Она поднялась с корточек, села прямо на землю, потянулась к ежевичному варенью. — Плыли бы они поскорее восвояси, вместе со своей куропаткой, гейшей наоборот, недомушкетером и пере-Пьеро. Выводят меня из себя только. Ладно эта птица, он стал биться насмерть, когда я напала на гейшу, но тот-то с хера ли в меня стрелял?              Яга занялась шаньгой, наконец. Горячая мягкая выпечка рвалась в ее руках, показывая легкую пористую мякоть, на которую она выкладывала ягоды из банки варенья.              — Не враги вы друг другу, хорошая. Вы боитесь того, чего не знаете, и защищаетесь от него прежде, чем добраться до сути. Они люди, и ты такая же.              Она пожала плечами, со вкусом принялась за угощенье. С видом, что смакует варенье, глубоко погрузилась в себя, пока, наконец, не отозвалась:              — Не знаю. Насчет них не знаю, и насчет себя — подавно.                     Эйс с Татчем стояли перед Марко. Не совсем перед. Не совсем Марко.              Нет, бесспорно, перед Марко, но только вместо того, чтобы стоять перед ними, сам первый комдив сидел на рее в форме феникса. И так с ночи, когда показался в самый темный перед рассветом час, и с тех пор, как солнце встало, так и не спустился. Татч докуривал вторую пачку за утро. Эйс методично поджигал ему краешек сигареты каждые четыре минуты.              — Кхм, Марко, может ты спустишься? — спрашивает, наконец, Татч. — Вопросов много.              Марко поглядел на него свысока взглядом своим характерным, с привкусом «о чем это ты». Будь он хоть в форме майского жука, такие взгляды Татч знал. Изложил:              — Куда ты девался? Съебался от меня, бросил одного. Пропал, никому ничего не сказал. Сам же велишь — быть на связи, ставить в известность тех, кто сможет поднять тревогу. Явился в ночь. Что случилось — дьявол морской знает. Сидишь вот, нахохлившись.              Татч умел звучать так, чтобы становилось стыдно. Когда отчитывал Марко, он упрекал. Когда отчитывал Татч, он стыдил. Иногда они вдвоем на кого-нибудь подсаживались, вот тогда провинившемуся было не сдобровать: изойдет в тревоге, что он плохой сын и никудышный брат. Эйс, не страдавший примерным поведением, такие случаи в своей практике имел, но ему как-то не приходилось прежде видеть, чтобы их воспитательские техники друг с другом сталкивались.              — Меж тем Отец звонил ночью. Думаешь, вынуждать меня лгать Ояджи — это хорошая мысль? Я так не думаю, Марко, не думаю.              В ответ на взывающие к совести вопросы Татча Феникс поглядел на них сверху, наклонив голову.              — Что ты ему сказал, йой?              — А что я ему скажу? Сказал: Марко дернул в проклятый лес за братьями, от которых третьи сутки ни слуху, ни духу, остров мы толком не обошли, леса нет, кладбище кораблей смертное, над островом то зной, то буря, а мы здесь с разбитым днищем без пиломатериалов. Одно хорошо, рыбы много, с голоду не помрем.              Марко покачал головой на тонкой птичьей шее.              — Припездываешь.              — Ясен хер, Марко, — говорит Татч и снова тянется за сигаретой. Эйс поджигает ее кончиком пальца. Кок отвлекается на перекур для успокоения нервов. Эстафету принимает Эйс.              — Марко, слушай, давай ты просто спустишься, а? Обсудим всю херню, что творится, — говорит Эйс, поднимает голову, двумя руками соорудив козырек над лицом, чтобы смотреть на Марко снизу-вверх. Солнце вставало ясное.              — А что еще творится? — спрашивает Марко, и даже в таком обличье брови его изогнутые поднимаются в удивленные арки.              — Ну начать надо с боя с тенью, которым Эйс увлекся, — говорит Татч.              — Да говорю я вам, это кто-то был.              — О чем речь, йой?              — Эйса ночью кочергой огрели.              — А я еще и виноват остался.              — Ну бредово звучало. Пока кочергу не нашли, — с извиняющимся тоном сказал Татч, почесав затылок. Затянулся так, что половина сигареты обвалилась пеплом. — К тому же, Эйс, конкретно про тебя были опасения.              — Что я ебнулся?              — Ну да. В избушку на курьих ножках вот я все еще не верю, по правде сказать, — сказал Татч. Марко наклонил голову, крылом почесал висок.              — А вот это зря, — сказал Марко, когда Эйс уже собрался вспылить. Тогда Эйс с Татчем оба задрали головы на старшего помощника, глядящего задумчивым взглядом замороченной курицы вдаль.              — Так ты может спустишься, Марко? — спрашивает Татч.              — В форме Феникса на рее удобнее, йой.              — Обращайся в прямоходящее, или обедать будешь зернышками, заебал, — сказал Эйс.              Татч посмеивается, хотя знает, что Марко такие шутки за -дцать лет уже порядком извели. Но Марко что-то в этот раз не спрыгивает Эйсу на голову, сбивая того с ног в воспитательном кулаке любви. Сидит, языками пламени мягко колышется на полуденном ветру, как нижнее белье девицы на бельевой веревке. Глядит туда, где с луга ведет уже тропа, которую они вытоптали до поляны на холме перед бухтой. Татч оборачивается. В высокой траве видно фигуру Висты. С ними — и все остальные. Ну хоть какое облегчение.              — С этим могут быть проблемы, йой, — говорит он.              — Ты это о чем? — спрашивает Татч. Марко поворачивает к ним голову.              — Я не могу обратиться. Я вроде как заперт.