Одеяло

      Так уж вышло, что из обитателей деревни тем, кто лучше всех справлялся со словами, был Поэт.       Именно по этой причине всякий раз, когда кому-либо требовалось признаться в любви, выразить благодарность или передать важное известие, этот самый кто-то непременно шёл к Поэту и заказывал у него стихотворение. Иногда, когда дело было особенно важным, творцу приносили миску смурфеники или пирожное, но чаще всего приходили с пустыми руками: всё равно напишет.       И Поэт писал. Превращал в строчки идеи, бессвязные слова, улыбки, слёзы. Пропускал сквозь себя чувства других, записывал их тонким наклонным почерком на бумагу.       Иногда он писал не так. То есть, писал он всё так, но чувствовал неправильно: вместо романтической любви — платоническую, вместо сухого «нет» — сожаление, вместо благодарности — обожание.       И дело совсем не в том, что Поэт не понимал этих чувств. Напротив, он понимал их очень и очень хорошо. Просто порою случалось, что, впитывая, подобно губке, чувства, которые описывали творцу заказчики, его глупое сердце подмешивало к чужим свои собственные. А потом именно эта смесь, к великому недовольству клиентов, и выливалась на бумагу.       И Поэт переписывал, переписывал до тех пор, пока слова на бумаге не совпадали с тем, что хотел сказать заказчик.       А сам замечал, что не всегда видит границу между своими чувствами и чужими.       — Тебе стоит перестать писать на заказ, — не раз говорил Художник, когда Поэт рассказывал ему о своей путанице.       И Поэт понимал, прекрасно понимал, что Художник абсолютно прав, но всё никак не мог остановиться. Ему нравилось писать для других. Это было далеко не просто, а иногда, напротив, — очень даже мучительно, но Поэт не мог отказаться от этого занятия. Оно позволяло ему чувствовать новые для него вещи. Вещи, которые он никогда раньше не чувствовал. Вещи, которые он чувствовал, но к другим смурфикам. Вещи, которые он чувствовал, но никогда и ни за что не выдал бы другим. Вещи, которые иногда вплетались в его собственные чувства и отказывались уходить, заставляя Поэта изменить своё отношение к кому-либо или чему-либо. Вещи, которые, наоборот, оставляли после себя пустоту в его душе, как будто со словами на листочке бумаги Поэт отдавал заказчикам куски своего сердца.       Слыша, как смурфики выражают свои чувства его словами, творцу приходилось замечать, что те нередко выделяют ударением не те детали, которые должны были бы выделять по его задумке. В такие моменты Поэт невольно спрашивал себя: а не тратятся ли те самые части души, которые он вкладывает в свои творения, попусту?..       Душа Поэта, как он сам однажды заметил, лёжа поздней ночью под негреющим пледом, истощённый после дня, в который не сумел выдавить из себя ни строчки, была похожа на лоскутное одеяло. В него были острой иглой вшиты чувства и секреты других смурфиков, помещённые рядом с его собственными вместо других, тоже когда-то ему принадлежавших.       И Поэт не знал, хорошо это или нет. Но знал, что это так. Знал, что вина, пожалуй, его.       Иногда он не понимал, от чьего лица пишет. От своего собственного, от лоскутка чужой души, попавшего в его собственную, или от всего этого одеяла целиком? И если все кусочки его собственной души истратились бы, если бы все они были заменены на чужие души, чужие чувства, чужие истории, чужие надежды и мечты, остался бы он Поэтом или стал бы кем-то другим? И если стал бы, то кем? И что бы произошло с Поэтом?       Но вместо того, чтобы искать ответ, он продолжал выполнять чужие заказы. Отдавая свою собственную душу, заменяя недостающие части чужими, впитывая, подобно губке, не свои чувства. Постепенно теряя из виду грань между его и не его, между правдой и додумками; теряя — он знал это — самого себя всякий раз, когда пытался прочувствовать то, что ему излагали другие, чтобы выразить это с максимальной точностью.       За короткое «спасибо» и миску смурфеники.