Повилика

Из повиликовых легенд: О лунном цветке Однажды отломленный стебель лунной лозы, не постигший своей сути, отвергнутый родом и лишенный корней прорастет в сердце хозяина. Не ведающий исходной жажды, не знающий векового голода, обделенный опытом Повилик сможет он отринуть себя и постичь любовь. И ляжет на алтарь Луны жертвенный цветок, добровольно отдавая свою жизнь за господина. Но не смогут один без другого. Исцелятся души и затянутся раны, и неведома будет мощь, порожденная их союзом, ибо общие радости и печали укрепляют величие. И станет день тот началом эпохи Повиликовых. О боевом веере В час особой нужды, когда древо зла раскинет ветви над миром, и в тени его пропадет надежда на свет, раскроется веер клематиса. Защищая одних, других обречет он на гибель. Те, кто с жизнью простились воскреснут и встанут на страже. Испытание верой обрушится на Повилик. (Дневник Виктории «Барвинок» Ларус. 341ой год от первого ростка, разные дни большого серпа) Молодой мужчина, облаченный в легкий кожаный доспех, справлял малую нужду в подворотне у трактира. Заведение это, хоть и находилось на окраине Шельмец-Баньи, у тракта, ведущего к замку барона Замена, на всю округу славилось хмельным медом, печеным в пиве вепревым коленом и смазливыми, жадными до удовольствий девками. Одна из таких прелестниц приглянулась воину, чьи планы на вечер становились все более обнадеживающими. Недалеко от входа в кабак росли раскидистые кусты олеандра, еще не скинувшие последних ярких цветов, несмотря на пору ранней осени. — Бабам такое нравится, — хмыкнул мужчина и потянул руку к особо богато цветущей ветви. Но порыв ветра отклонил ярко-розовую кисть, и пальцы схватили пустоту. Человек сделал шаг вглубь кустарника, но и следующая попытка не увенчалась успехом. Аромат цветов кружил голову. Тонкие вытянутые листья кололи шею, царапали щеки, оставляли едва заметные порезы на незащищенных перчатками ладонях. Ссадины жгло, точно едкий сок растения проник под кожу. Но верный вассал барона Замена не привык отступать ни в наказании отступника, ни добиваясь расположения продажной девки. Вслед за движением вглубь зарослей ветви олеандра сомкнулись, заслоняя солнечный свет от незадачливого дамского угодника. — Что за чертовщина? — удивился мужчина, и в тот же момент недосягаемая до этого цветочная гроздь резко хлестнула его по лицу. Нежные соцветия смялись, разбившись об острый небритый подбородок, и брызнули липким сладковатым соком, разъедающим мелкие царапины и ранки. Пыльца попала в глаза, заставляя быстро моргать и тереть кулаками веки в попытке вернуть зрение. Воин выругался громче и витиеватее, но не успел он проклясть садовника и все кусты в округе — как в распахнутый для брани рот набились ядовитые розовые лепестки. Они липли к небу, облепляли язык, перекрывали гортань и лишали дыхания. Боевой товарищ барона Замена, наперсник его забав и утех задыхался во власти растения во дворе придорожной харчевни. Лицо опухло от попавшей в кровь отравы. Запыленные, разъедаемые ядом глаза утратили зрение. Мелкой дрожью тряслись руки и ноги. Сердце в груди отбивало бешеный убийственный ритм. Лишенное спасительного воздуха горло хрипело, взывая о помощи. Но сквозь раскрытые двери кабака доносился громкий смех, да звуки веселой плясовой музыки. Никто не заметил страданий попавшего в цепкие лапы хищного растения. Сведенное судорогой, изъеденное язвами тело с кроваво-красными, выпученными глазами на синем опухшем лице, трактирщик обнаружил на рассвете по торчащим из кустов подошвам кожаных сапог. Приняв за пьяного, поначалу окликнул, и лишь вытянув на свет божий, ужаснулся и послал за бароном. Поднятый ни свет ни заря с постели, вытащенный из теплых объятий супруги в промозглое туманное утро, Ярек был не в духе еще до получения страшного известия. А на дворе таверны, приподняв укрывавшую труп грязную тряпицу, взвыл раненым зверем и отвесил оплеуху ни в чем не повинному корчмарю. Собственноручно в яростном порыве срубил барон цветущий куст, а сочащиеся пни приказал выкорчевать. Так Ярек Замен потерял первого верного товарища. Когда сырая земля укрыла отравленное тело, а колокола в Шельмец-Банье отзвонили панихиду, дружина барона собралась почтить память почившего доброй охотой. Но древние силы благоволили добыче иного рода. Галопом пустил коня за ускользающей косулей оруженосец Замена. Привезенный бароном из столицы, он служил господину верой и правдой с тех пор, как девчонка нелюдимого Балаша надумала «поиграть в лесные догонялки». Юнец, не успевший отрастить приличной бороды, любил бахвалиться за выпивкой, делясь подробностями ночи, сделавшей Повилику женой Ярека. И сейчас, в азарте погони преодолевший лесную прогалину, ведомый мелькающим впереди белым хвостом юноша не заметил, как росший на опушке вековой дуб внезапно качнул кроной, точно человек, соглашающийся с чужой просьбой, а затем опустил ниже толстую узловатую ветвь. С хрустом ломающихся позвонков голова оруженосца откинулась назад и повисла под неестественным углом. А быстрый скакун продолжал бег, не заметив смерти седока. Несколькими минутами позднее, в глубине лесной чащи споткнулся о внезапно выросший из земли корень и повалился вперед, проткнув острым суком глазницу опытный воевода, с младенчества наставлявший Ярека на путь истинный, передавший барону свой взгляд на жизнь и с готовностью прикрывавший жестокий беспредел забав Замена. На супружеском ложе искал утешенья и забытья сам не свой от горя потерь ставленник короля. Повилика безучастно гладила кудри мужа и покорно сносила ярость его горечи и слабость слез. И только когда Ярек забывался рваным лихорадочным сном, позволяла себе холодную мстительную улыбку. А наутро вновь подставляла равнодушное к ласкам тело — сосуд для темной силы. Месяц кивающих плодов сменился винотоком. Багряные листья дикого винограда разбавились чернильной синевой созревших ягод. Баронессе вновь было позволено покидать покои и свободно перемещаться по замку. В тот день Повилика грелась в лучах скупого осеннего солнца, сидя на садовой скамье и смиренно склонив голову над молитвенником. Но тонкий слух молодой госпожи слышал каждое слово долетавшего со двора разговора. Барон Замен перекидывался похабными шутками с самым близким, самым верным своим товарищем — молочным братом и другом детства, свидетелем невинных шалостей и зрелых свершений. Это его дубина вечность назад оглушила Карела — благородного и верного отца Повилики. Его руки опустили засов на тюрьме баронессы, его конь унес ее от любимого Матео. И сейчас, несмотря на статус законной жены и прощение Замена, этот воин смотрел на нее свысока — как потомственный дворянин на грязную простолюдинку. Повилика подняла взгляд от священных писаний и задержала его на шумно беседующих мужчинах. Прямо за их спинами уходила вверх увитая виноградом крепостная стена. Молодые побеги цеплялись длинными усиками за неровности и выступы укреплений и стремились на самый верх, там, где каменная кладка принимала на себя удары ветров и потоки дождей, где нещадно раскаляло ее палящее солнце, и промораживал до звонкого льда суровый мороз. Дикий виноград — цепкий и свободолюбивый — облюбовал тонкую трещину меж крупных камней у самых зубцов крепостной стены. Ухватился упрямыми лихо закрученными усами и запустил живучие корни прямо в крошево слабой, разрушающейся от погоды кладки. Треск и шуршание осыпающегося гравия заставили барона с товарищем одновременно задрать головы и посмотреть наверх. В тот же миг огромная глыба, оторвавшись от крепостного зубца, с грохотом размозжила череп собеседнику Замена. Рухнул на землю последний из близких товарищей Ярека, и каменная мостовая двора окрасилась алой горячей кровью, пар от которой туманом рассеивался в прохладном воздухе. — Ему всегда нравилась киноварь, — с торжествующей улыбкой прошептала баронесса. Никто не услышал ее слов — воплями отчаянья и боли сотрясал замок подкошенным колосом упавший к телу товарища безутешный Ярек. Вне себя от отчаянья рвал на груди мешающий дышать камзол, молотил кулаками по окровавленным камням и выл белугой. Потрясенные произошедшим в суматохе слуги не заметили, как в поисках одобрения, точно ручной зверек, дикий виноград листьями терся о направившую его ладонь. И только старая Шимона, которую прожитые годы научили смотреть и мыслить в правильном направлении видела мрак, победивший все прочие цвета в глазах Повилики. * До Будапешта мы летим бизнес-классом. Виктория настояла на максимальном комфорте, а из нас троих никто не рискнул спорить с капризной старухой, активно тратящей унаследованное состояние. Пока стюардесса принимает у Лики и Полины заказ на закуски и напитки, я чересчур внимательно изучаю туристический проспект. Пристальный взгляд старшей Повилики буквально сверлит мой висок, заставляя прикрываться как щитом глянцевой бумагой. — Какой дивный город Будапешт, — обращаюсь к своей семье. — Дракулу казнили, ведьм в Дунае топили, шабаши с жертвоприношениями на городском холме проводили. А нам точно в Словакию? Венгрия больше в вашем стиле. — Повилики не тонут, — замечает Виктория и я фыркаю, с трудом гася грубую шутку. Лика улыбается в ответ, а дочь, для которой началось захватывающее приключение, перегибается через проход и втолковывает мне точно нерадивому школяру: — Вообще-то пятьсот лет назад это была Венгрия. — Полина за несколько дней стала экспертом в истории и геополитике средневековой Европы, спор с которым грозит надуванием щек и обиженным шмыганьем. Если мы не ошиблись с расшифровкой намеков дневника и трактовкой повиликовых видений и предчувствий, то путь лежит в маленький городок в горах, докуда из будапештского аэропорта около двух часов езды. — А картина с выставки висела в церкви… — Полина с неуловимой глазом скоростью скользит пальцем по экрану смартфона — листает заметки. Дневник «мадам Барвинок» (так между собой мы окрестили викторианскую Повилику) решено было оставить в домашнем сейфе, чтобы случайно не повредить хрупкие страницы. Я аккуратно сфотографировал все содержимое и залил в наши с дочерью телефоны. Лика к историям прошлого осталась на удивление равнодушной, сосредоточившись на событиях настоящего. Зато она с интересом выслушивает бесконечные догадки Полины и запоминает детали. — Банска-Штьявница, — тяжело произносимое, непривычное уху название жена выдает быстрее, чем дочь находит в своих записях. — В шестнадцатом веке назывался Шельмец-Банья и немногим уступал Вене богатством и размахом. Самый близкий город к озеру Эхо, расположен в горах, есть старинная церковь с картинами загадочного мастера, — в сотый раз проговариваю вслух доводы логики. — Надеюсь, мы не ошиблись… — Не ошиблись, — уверенно вторит мне Лика и переключает внимание на ёжащуюся в кресле Викторию. Стюардесса замечает озабоченный взгляд и, почему-то обращаясь ко мне, услужливо интересуется: — Принести вашей матушке плед? — Теще, — ледяным тоном поправляет Виктория и добавляет с такой высокомерной холодностью, что нервный озноб прошибает даже привычную к капризам пассажиров бортпроводницу: — Тройная порция коньяка согревает лучше объятий молодого любовника, — и обжигает нас с Ликой едким обиженным взглядом. Через мгновение в округлом бокале перед мадам Либар переливается янтарем ароматный алкоголь. Но пить Виктория не спешит — достает из ридикюля молескин в кожаном переплете, лиловом точно спелая ежевика, выкладывает на откидной столик роскошный винтажный «паркер» с золотым пером, извлекает из косметички набор одноразовых ланцетов, саркастично ухмыляется внутренним мыслям и прокалывает указательный палец на левой руке. На сухой морщинистой подушечке проступает темная капля крови. Женщина смотрит на нее задумчиво, словно в последний раз взвешивая все «за» и «против», а затем опускает кровоточащий палец в бокал. Коньяк мгновенно темнеет и становится гуще. Я, как завороженный, наблюдаю за этой картиной. А Виктория демонстративно вальяжно наполняет перьевую ручку алкогольно-кровавыми чернилами, открывает блокнот и выводит крупными каллиграфическими буквами: «Самое важное для Повилики — правильный выбор Господина». Фраза буквально сочится очередным намеком на мою никчемность, но происходящее настолько поражает, что я проглатываю давнюю неприязнь: — Писание? — и получаю кивок, сопровождаемый ироничной ухмылкой. — Коньяк и кровь? — Много чести тратить только свои соки, хотя раньше именно так и писали, — Виктория прокалывает следующий палец и рисует колесо лунных циклов — от новолуния до тонкого серпа старой луны. — Например, моя бабка при всех своих передовых взглядах создавала гримуар по старинке. — А как же вино? — вспоминаю химический анализ вырванной страницы. — Она была виноградной лозой, — милостиво поясняет теща. — Захочешь опять расчехлить набор юного химика– в этом Писании кроме крови и коньяка обнаружишь ежевичный сок. — А рисунок на обложке? — пользуюсь внезапной благосклонностью старой грымзы. — Завершающий этап инициации. Повилике, принявшей свою сущность, достаточно взять законченное Писание в руки. — Так просто? — Окропить кровью, поцеловать, плюнуть, можно даже подтереться — кому, что приятнее. Мое отвращение Викторию забавляет и побуждает к дальнейшим откровениям. — Обычно между инициацией и обретением гримуара проходит несколько лет. Но Полине повезло, — последнее слово женщина выплевывает с горечью лишенной яда кобры. — Как проходит инициация? — знания Лики по этому вопросу расплывчаты и туманны. В старинном дневнике процесс упоминается вскользь, как нечто само собой разумеющееся, а мне категорически не хочется подвергать дочь сомнительной и, возможно, опасной процедуре. Теща изучает меня несколько секунд, при этом посасывая уколотый палец — точь-в-точь как Лика в минуты волнения. — Полина, покажи! — командует внезапно и демонстративно утрачивает к нам интерес, склоняясь над новыми записями в блокноте. Дочь удивлена не меньше отца, но покорно касается кончиками пальцев моего запястья и прикрывает глаза. Воспоминания Виктории накрывают сразу и с головой. Париж. Сады Тюильри. Скамья у октагона. Пожилая женщина с осанкой профессиональной танцовщицы курит заправленную в длинный мундштук сигарету. Тонкое запястье точно браслет оплетает татуировка в виде виноградной лозы. Виктории четырнадцать. Я знаю это четко, так же как ощущаю ее чувства и «слышу» мысли. Юная девушка сидит рядом с бабушкой нетерпеливо, как на иголках. Ей хочется сновать по аллеям сада, вбирая магию растений. Тихий шепот вечнозеленых листьев самшита рассказывает о минувших веках и хранит секрет долголетия. Капризные красавицы-розы таят в бутонах тайну вечной любви, а серебристые стебли и мелкие цветы лаванды обещают спокойствие гармонии. Но Виктория смиренно ждет, когда изящные пальцы с острым кроваво-красным маникюром стряхнут пепел на мелкий гравий дорожки, когда пронзительные глаза цвета вороненой стали оценят идеальность облика в маленьком карманном зеркале, и когда пожилая женщина, прерывавшая карьеру танцовщицы только на время мировых войн, наконец, обратит внимание на внучку. — Полин, вы обещали показать мне самую старую аптеку Парижа… — голос юной Виктории непривычно тих и застенчив. С удивлением понимаю — моя будущая теща, несгибаемая мадам Либар, боится. И когда фокус престарелой кокетки перемещается с самой себя на замершую радом девушку, осознаю — страх более чем обоснован. Таким же высокомерным взглядом в будущем Виктория будет одаривать свою младшую дочь — как досадное недоразумение и помеху привольной жизни. — Зачем тебе в аптеку, детка? Ты не выглядишь больной, — алые губы улыбаются собственной шутке. — Хочу стать фармацевтом, — Виктория запинается, потупляет взор, но набирается смелости продолжить, — я вижу, чувствую свойства растений. Понимаю, что и как надо приготовить и смешать, чтобы вылечить кашель, снять головную боль или прогнать бессонницу. Я смогла бы многим помочь… — Помочь?! Какая нелепица. Мать забила тебе голову дурацкими идеями. Слишком много мыслей в женской голове приводит к ранним морщинам и плохо сказывается на цвете лица. Наша задача выжить и сохранить непрерывность рода. Подойди! — звучит в приказном тоне, и девушка повинуется. — Дай мне руку, — командует женщина, со скоростью нападающей кошки хватает протянутую ладонь и вонзает в нее острые ногти. Виктория вскрикивает, дергается от боли и неожиданности, но ловкая старуха тут же оцарапывает себя и прижимает руки друг к другу кровоточащими порезами. Ощущение, будто зубастые присоски прилипают, вгрызаются в плоть и рвутся к сердцу сквозь мышцы и сухожилия. Но боль меньшее из зол — чуждые мысли и убеждения просачиваются в разум. Сознание девушки путается. Темные глаза бабки глядят пристально, не мигая. Прожитая жизнь, опыт чужих побед и ошибок течет по венам. Заветы и сок первой Повилики, разбавленные десятками поколений, упорядочивают мысли, подчиняют чувства, даруют силу, пробуждают древнюю жажду. Детские мечты рассыпаются в прах. Место их занимает общая родовая цель. Робеющая девушка, желающая стать фармацевтом тускнеет, отступает в тень и прячется в грезах несбывшегося. На авансцену выходит молодая Повилика. Завершают преображение поцелуи: в лоб — и в мыслях о будущем главенствует господин, в щеки — и сердце сильнее разгоняет по телу сок новой жизни, настоянный на старом сусле, и последний, затяжной, в губы. Дыхание замирает, а мир тускнеет — внутри щелкает давно заведенный часовой механизм и подобно взрыву бомбы лопается, раскрываясь, посеянное при рождении семя. Спадает пустая внешняя оболочка, прорывается и растет сама суть. Викторию бросает то в жар, то в холод. Перерождение и принятие новой себя дается мучительной болью. Но хватка бабки крепка, а старые губы не позволяют юным даже тихого всхлипа. Вскоре пытка заканчивается — только зудит спина от загривка до копчика. Плеть дикой ежевики отметила одну из Повилик. — Ну что, теперь в аптеку за пластырем? — Полин ехидно усмехается и выпускает внучку из объятий. — Аптека подождет. Где в Париже собираются молодые парни? И они уходят под руку по аллее — старость, повторенная в молодой поросли, и свежий росток, принявший правила древней игры. Салон авиалайнера обрушивается на меня внезапно вместе с улыбчивым лицом стюардессы, предлагающей освежиться минеральной водой. Растерянно киваю и смотрю на Викторию — теща как ни в чем не бывало продолжает прокалывать пальцы и расписывать блокнот кровавым коньяком. — Вам не хотелось отказаться? — А у меня был выбор? — без горечи и сожалений вопросом на вопрос отвечает мадам Либар. — Спроси жену, зная все последствия инициации, она бы оставила как есть? Или стала полноправной Повиликой? Хуже нет — быть отверженной. С годами понимаешь это, как не дано в молодости. Инициация передает мудрость возраста в юное сильное тело — преимущество, которого лишены обычные люди. — Мудрость ли? Больше похоже на программный код, — все еще чувствую себя в шкуре юной Виктории, кривлюсь от болезненных ощущений и мучительно хочу почесать спину. — Но вы же стали гомеопатом. Выходит, сохранили мечту? — впервые за годы знакомства мне удается разглядеть в теще толику человечности. Вдова в ответ едва заметно поводит плечами. — Нет, Влад. Не думай, что узнал меня, подглядев глупые грезы. И уж точно не вздумай жалеть. Единственный, кто здесь достоин жалости — это идиот, пьющий минералку, когда можно взять коньяк десятилетней выдержки. * В маленький городок в долине мы приезжаем ближе к обеду. Ранний вылет и дорога по горному серпантину утомили моих спутниц, и они мерно сопят на заднем сиденье такси. Полина устроилась на плече у матери, а теща трогательно держит внучку за руку. Сейчас Повилики похожи на обычную семью, со стороны и не скажешь, какие тайны хранят эти трое. Сколько еще таких разбросано по свету? На этот вопрос Лика обычно пожимает плечами, Виктория отрицательно качает головой, а Полина отрезает с категоричностью юности: «Я других не чувствую». В викторианском дневнике тоже не находится ответа — в непрерывной нити поколений неизменна троица — ребенок, жена, вдова. Редкие исключения вроде погибшей Полин точно самой судьбой стираются из заметок памяти. Удивительно, что их род насчитывает около пятисот лет. Более-менее точную дату удалось узнать благодаря все тем же записям мадам «Барвинок». «Озеро Почувадло. 106 год от первого ростка, виноток, молодая луна», — значится в самом раннем писании, что мне удалось найти. Принятое между Повиликами летоисчисление бросается в глаза с ветхого полусгнившего манускрипта, поступившего в нашу библиотеку вместе с несколькими ящиками других рукописей из старого монастыря. Октябрь тысяча шестьсот семьдесят первого, если верить записям выдался теплым и богатым на грибы. Каких только бесполезных нелепостей не записывают Повилики в свои гримуары! Так, по мнению жившей в середине семнадцатого века, один из жизненно необходимых навыков — умение отличать поганые грибы от съедобных. К счастью, удача иногда улыбается ищущим и среди кучи мусора, молитвенников и церковно-приходских книг обнаруживается обрывок, написанный тем же почерком, но куда более интересный по содержанию: «Сказывала мне моя бабка, а ей ее бабка, а от кого та услышала — сокрыто во тьме времен. Жила была на берегу бездонного озера, что питает воды свои от самого сердца Великой Матери, старая ведьма. Была она так стара, что даже камни Мертвого моря помнили себя огромными скалами в те дни, когда она уже ходила с длинной кривой клюкой. За то ведала языки зверей и птиц, понимала капризы трав и думы деревьев, и в дорогах людских судеб видела, как наяву пути пройденные, да еще не свершённые. Боялись ее недоброго глаза местные, но за помощью дурной ли, благой ли хаживали. Охота жгучая да нужда тяжкая посильнее страха бывают. Однажды заглянул в ее хижину молодой господин и молил об удаче на поле бранном и богатстве несметном. Помогла ему старуха, да только от нрава его живого, да дерзкого, от кудрей смоляных и глаз, что озерных недр глубже, сердце ее темное, черствое затрепетало в груди лазоревкой. Обратилась тогда ведьма к древней магии, призвала в помощники силу нечистую и стала вновь девкой молодой, ладной да румяной. Да только не полюбил ее смелый воин, другая давно пустила корни в его храбром сердце и стала верной женой. И надумала тогда злая старуха лишить его главного сокровища, что ценил и лелеял он больше жизни — дитя неразумного, дочери, что подарила ему любимая жена. И прокляла ведьма весь женский род от младенца в колыбели до скончания времен… Но сильна была любовь материнская….» — и дальше обрыв, никаких записей больше не найти. Это ли часть фамильного проклятия или просто бабьи сказки? Пустила корни в сердце — упоминание первородной Повилики или образность речи? Озеро Почувадло — в Чехословакии, хранит ли секрет исходного ростка или очередная тупиковая ветвь? Мой капитан обещал отвезти нас туда…» Но судя по дальнейшим записям, планам Виктории «Барвинок» не суждено было сбыться. Мои Повилики — первые на этой земле за минувшие сто лет. * Мы забронировали комнаты в гостевом доме, расположенном в старинном здании. Полина выбрала его по многочисленным восторженным отзывам туристов, колесящих по миру в поисках мистического и паранормального. — Настоящий отель с призраками! — гордо заявила дочь, и никто из взрослых не счел нужным возразить. Во дворе перед гостиницей царит неожиданное оживление. Группа, судя по говору, местных мужчин пилит, рубит, колет, таскает и укладывает в кузов пикапа фрагменты того, что совсем недавно было деревом хвойных пород. Внимательно разглядываю ближайший спил — застывшая смола отливает необычным ржавым оттенком. — Точно кровь высохшая, да? — заметив мой интерес, комментирует коренастый светловолосый мужчина. — Вы бы неделю назад поглядели, что творилось! Как гроза нашу красавицу завалила, каждый слом красным соком сочился, ни дать ни взять — кровоточила. После такого и не захочешь, а в легенду поверишь! — и смерил меня выжидающим взглядом опытного рассказчика, провоцирующего слушателя задать правильный вопрос. — Кровавая деревянная дева? — с готовностью клюю на заброшенный крючок, раз уж мы приехали в эзотерическую экспедицию. — Знаете, как это переводится? — собеседник не спешит переходить к сути, выдерживая театральную паузу и маринуя перед подачей главного блюда. Слежу взглядом за его рукой и вижу на первом этаже дома маленький ресторанчик. Деревянные буквы названия оформлены причудливым шрифтом и покрашены свежей алой краской. Пожимаю плечами — владение словацким не входит в перечень моих навыков. — Корчма «Стонущая девица»! — гордо заявляет мой новый знакомый и ждет реакции. — Двусмысленно, — хмыкаю в ответ, на всякий случай оглядываясь, не слышит ли дочь. Светловолосый крепыш ухмыляется довольной белозубой улыбкой. — Только вот не от любви она стонала, а от ее отсутствия! Опоздали вы буквально на неделю — сейчас местные гиды временно исключили нас из своего маршрута. Ждут, когда мы из ствола статую сделаем, а ветки на обереги и талисманы пустим. Пан Кучар мужик головастый, как сосну завалило, так сразу смекнул — надо на месте ее деву деревянную поставить, может с секретом каким, чтобы кровавыми слезами мироточила. — Так что за легенда? — Жил тут неподалеку на склоне Ситно молодой красавец-барон. Как-то летом, объезжая свои угодья, увидел он в поле юную девушку — до того красивую, что глаз не отвести. И ей он приглянулся с первого взгляда. Привез в свой замок и зажили они в мире и любви, — по выверенным паузам и неторопливой речи понятно — мужчина рассказывает историю далеко не в первый раз. — Но правил в то время нашими землями жестокий король, которому все было мало и власти, и богатства. И вот решил он прибрать к рукам и нашего барона, для чего надумал его женить на своей родственнице. Воле короля противиться себе дороже — и вот прибыла невеста в карете и с обозом приданного. Но как вышла на свет Божий — и птицы замолкли и цветы завяли, до того страшна оказалась. Решился барон той же ночью с любимой бежать, отважился ради любви отказаться от земель и титулов и приказал ждать его на постоялом дворе — этом самом, где мы с вами сейчас стоим. Да только прознала о том жуткая невеста, а была она самой могущественной ведьмой всего королевства. Опоила она будущего мужа сонным зельем, а сама вместо него приехала. Тут и заколдовала бедную девушку — превратила в сосну, а сама приняла ее облик и вернулась в замок. Обрадовался барон пропаже страшилища королевского и повел под венец любимую. А дерево, что за ночь выросло на постоялом дворе, с тех пор стонет ночами да льет кровавые слезы по утраченной любви, да возлюбленному, не разглядевшему подмены. А в полнолуние, говорят, выходит из ствола дева в белых одеждах и бродит по гостинице, заглядывая в лица спящих — нет ли среди них ее любимого — и пропал тот, кто посмотрит в ее глаза. Мужчина откашливается и потирает шею: — Насчет призрака, как по мне — перебор. Нагоняют жути специально для туристов, а вот все прочее… По крайней мере, дерево тут росло испокон веков, а во время ветров завывало знатно, действительно будто баба от горя стенает. Говорят, пятьсот лет почти простояло. Пан Кучар на анализ обещал отвезти — вдруг возраст подтвердится, вон оно какое — мощное и кряжистое. Других таких сосен за всю жизнь не видал, даром что я потомственный плотник. Ой, пани, что это вы слезы лить надумали?! Неужто в дороге укачало или пень пожалели? — внимание собеседника сосредотачивается на происходящем за моей спиной. А там моя Лика — стоит на коленях посреди двора и рыдает, положив обе ладони на обрубок, бывший недавно вековой сосной. В один прыжок (и откуда только взялись скорость и ловкость?!) оказываюсь около жены, поднимаю на руки и прижимаю к груди. Лика прячет заплаканное лицо в расстегнутый ворот рубахи, а меня окутывает аромат весенней ночи — ее запах, без которого давно не мыслю жизни. Многочисленные легенды о сильных воинах возымели эффект — под гордый взгляд дочери, усмехающийся — тещи и завистливые собравшихся мужчин несу хлюпающую носом, эмоционально нестабильную красавицу на террасу корчмы. Вокруг нас тут же поднимается суета — Лике приносят самое удобное кресло, подкладывают под спину самую мягкую подушку, кряхтящую старуху-мать и мельтешащую под ногами подростка-дочь определяют на диванчик поодаль и тут же снабжают одну травяным чаем, другую молочным коктейлем. Перед нами с женой вырастает запотевшая бутылка сливовицы, принесенная недавним рассказчиком. — Ярек, — представляется мужчина и Лика дергается, как от пощечины. Удивленный поведением жены, я все же жму теплую грубую ладонь плотника. — Что вас так расстроило, пани? — новый знакомый списывает реакцию гостьи на недавний приступ. — Слишком жестоко, — отвечают бледные губы, а рука под столом находит и стискивает мою. — О, так вы слышали мой рассказ? Сказки бывают очень жестоки… — Реальность значительно хуже, — отстраненно замечает жена и добавляет, — к тому же правды в них малая толика, а прочее вымысел. — Как и в любом учебнике истории, — добродушно смеется Ярек и пододвигает к Лике пузатую стопку на тонкой ножке. — Попробуйте, пани. Мать моя по старинному семейному рецепту делает. Лучше во всей Словакии не найдете. Лика согласно делает маленький глоток, мгновенно розовеет от крепости алкоголя и благодарно кивает нашему новому приятелю. Тот проникается к прекрасной добросердечной гостье еще большей симпатией, что заставляет меня несколько демонстративно обнять супругу за плечи. — Скажите, пан Ярек, — произнесенное вслух имя кривит Ликины губы лимонной кислотой, — в какой именно день погибло ваше волшебное дерево? — Так в воскресенье на той неделе. Помню, мы еще с друзьями сокрушались, что рыбалка из-за грозы отменилась… — Она прожила четыреста сорок четыре года и умерла в день, когда господин вернулся к своей Повилике, — шепчет Лика и ласково трется щекой о ладонь, лежащую на ее плече. Выходит, воссоединение нашей семьи вызвало грозу и убило «стонущую деву»? — Эк вы точно возраст определили! — Ярек подливает еще сливовицы. — У моей жены особая связь с растениями, — улыбаюсь, отказываясь от добавки. — Думаешь, и правда заколдованная девица? Светлые локоны согласно кивают, щекоча мою шею: — Только ее не любовь сгубила, а дурная ревность. Но четыре века в деревянной тюрьме, все видя и чувствуя, слишком суровое наказание… Впрочем, угрожай кто тебе или Полине, я бы тоже методов не разбирала. Так что пусть теперь горит. — В адском пламени? — отшучиваюсь, не сильно понимая смысл Ликиной тирады. — В обычном. У нас же в номере есть камин? — и жена ухмыляется неожиданно жестко и плотоядно. — Вы упоминали про маршрут по магическим местам, вроде этой гостиницы. Признаюсь, мы приехали за подобным. Дочь спит и видит встречу с призраками или еще какой чертовщиной, — киваю в сторону Полины, которая струной вытянулась в нашу сторону, желая подслушать разговор. Словоохотливый местный понимающе кивает: — Подросткам чем страшнее, тем веселее. Да и бабуле вашей понравится живописная местность, чистый горный воздух. Можем завтра с утра отравиться — я на выходных подрабатываю, группы вожу. Ну или хотите, дам контакт гида, но там и дороже выйдет, да и ждать пару дней придется. Едва заметно улыбаюсь от такого бесхитростного маркетинга и уже готовлюсь дать ответ, но Лика опережает: — Мы хотим отправиться сегодня. — Одумайтесь, пани! Вам бы отдохнуть с дороги. Уже время обеда, мы к вечеру только до старых руин на склоне Ситно доберемся, а там уже и солнце сядет… Но Лика непреклонна: — Ночевка под звездным небом в руинах старого замка — очень мистично и атмосферно. Тем более, что палатку мы с собой захватили. — Но ваша матушка… — выкладывает Ярек последний аргумент здравого смысла. — Сама не своя от пешего туризма, — отшивает Лика и выжидающе смотрит на мужчину. Тот в ответ скептически оглядывает Викторию — заметно сдавшую за последнюю неделю, но все еще сохранившую холодную аристократическую красоту и одетую в элегантный брючный костюм, больше подходящий для светских приемов, чем для лазанья по горам. Через час мы уже катимся в стареньком седане и слушаем бесконечные истории о мистическом средневековье. Полина, начитавшись блогов в Интернете, постоянно перебивает Ярека уточняющими вопросами, но нашему гиду по душе такой неуемный интерес. До заката успеваем посетить Каменное море, где я выбираю красивую гальку в качестве сувенира, а Повилики и шага не отходят от поросшего растительностью «берега». Вероятно, мертвая пустошь, где нет ни одной травинки, чужда их зеленой натуре. После мы перекусываем «выпражаным сыром с гранолками» в небольшой деревушке, той самой, откуда якобы была родом приглянувшаяся барону красавица. Мои спутницы не выказывают узнавания местности и других странностей поведения. Разве что Лика не выпускает мою ладонь, точно нуждается в постоянной подпитке. Но сердцу моему тепло и радостно от близости жены, а ритм его спокоен и бодр. Когда солнце почти касается горизонта Ярек высаживает нас у подножия горы. Вверх по склону петляет тропа, автомобилю дальше дороги нет. — Не передумали? Можно заночевать у местных, я договорюсь. Но жена и дочь полны решимости, и нам с Викторией остается только принять последствия тяги к приключениям младших Повилик. — Сто метров вверх по склону, подъем не особо крутой, есть пара лестниц. Дальше будет открытая площадка, оборудованная для пикника, а во дворе замка действующий колодец. Каждый год чистим и проверяем воду — чистейшая, можете пить спокойно. К полудню приеду за вами, и продолжим — завтра посетим хижину ведьмы на берегу Эхо и замок, где обитал барон со своей возлюбленной. Будьте осторожны ночью — ведьма неравнодушна к мужчинам и к очень красивым женщинам. Ярек кланяется Лике, явно занявшей место в его щедрой душе. Поднимаясь к руинам замка, спрашиваю супругу: — Ты веришь во все эти местные сказки? Думаешь, одна из вас превратила соперницу в дерево, а после сжила мужа со свету и удалилась в глушь тихо доживать? — Согласись, между местной сказкой и легендой из дневника есть сходство. И там и там некая старая ведьма, возжелавшая молодого красавца. Коснувшись пня, я почувствовала любовь и ярость, боль и страх, так что легенда о деве-дереве лжет лишь в деталях «кто, кого и за что». Колдовство — дело рук одной из Повилик, но никто из нас никогда не обладал подобной силой. Похоже на первородную магию. И сейчас я будто вернулась домой и обретаю корни, — и Лика снимает походную обувь, продолжая путь босиком. К моему удивлению, ее примеру следуют и Виктория с Полиной. «Босые паломники идут поклониться святыне или грешные ведьмы вступают в контакт с темной богиней?» С оборудованной площадки открывается отличный вид на деревушку в долине, пустошь моря камней и далекую синеву озера Эхо. — Мне это снилось, — говорит Полина и теща с женой синхронно кивают, подтверждая ее слова. Пока они осматриваются, я разбиваю лагерь, стараясь успеть до темноты. А затем на моих глазах разворачивается действо, после которого можно поверить сразу во все мировые легенды или прописаться в психиатрической клинике. Некоторое время мы блуждаем по руинам бывшим давным-давно огромным замком, пытаясь угадать в поросших мхом валунах центральные залы и подсобные комнаты. К внутреннему двору с колодцем выходим внезапно — новенькое блестящее ведро и современный подъемный механизм инородными деталями бросаются в глаза на фоне запустения и торжества природы. Некогда мощенный каменной плиткой, сейчас двор порос густой травой, местами доходящей до колена, но Повилик не смущает зеленый ковер — внимание всей троицы приковывают густые заросли у полуразрушенной крепостной стены. Виноград и ежевика, плетистые розы и колючий терн, резной хмель и нежный вьюн сплелись воедино. Все оттенки зелени, разноцветные цветы и ветви пронизаны тонкими длинными белесыми нитями — словно человеческий организм нервами и кровеносными сосудами. Как охотничьи собаки делают стойку на дичь, так Виктория, Лика и Полина синхронно замирают, втягивают раздувшимися ноздрями воздух, переступают босыми ступнями. Лица всех троих обретают выражение напряженной серьезности, точно перед щурящимся внутренним взором мелькает знакомая фигура, но мозгу требуется время на узнавание. И вот мышцы расслабляются радостью встречи, а трава под ногами расступается, кланяется ниц, образуя примятую тропку, ведущую в центр зарослей. Первой срывается с места Полина. Я кричу ей вслед, прошу подождать и не соваться в незнакомую чащу, но тяжелый плотный воздух ватой глушит слова, а руки жены и тещи тяжелыми оковами ложатся на мои плечи. — Она там, где должна быть, — шепчет Лика, и я уступаю, доверяя жене, зная, что ни доводы разума, ни чужой жизненный опыт не способны остановить спешащую вперед юность. В заросли Полина врезается на полном ходу, но вопреки ожиданиям вместо хруста веток я слышу тихий вдох долгожданной встречи — или это ветер шумит листвой? Ветви тянутся к дочери — гладят руки, лицо, оплетают плечи и спину — словно ласковые объятия матери. Летний воздух звенит отступающим жаром дня, но вместо стрекотанья цикад и кузнечиков, трелей птиц и щелканья разогретых камней в нем зреет, растет, развивается мелодия — то ли колыбельная, то ли напевный заговор. Мне не разобрать слов, но и не для меня ее поют. Юная девушка на пороге взрослой жизни доверчиво выдыхает: — Покажи мне! Я готова. И ветви пружинят, подбрасывая Полину вверх, навстречу лучам заходящего солнца, подхватывают, обвивая ноги, и поднимают над зарослями, стелются под босые ступни, и девушка стоит на зеленых, колышущихся волнах — воплощенная молодость и жизнь. Музыка нарастает, я по-прежнему не различаю слов, но ловлю будоражащее веселье и слышу заливистый ответный смех дочери, аккорд взвивается радостным обещанием и Полина лучезарно улыбается, темп ускоряется, стремительно несется вперед, и я понимаю, что видения будущего заставляют мою малышку прикрыть глаза. В мелодию вплетаются тревожные нотки, и дочь дрожит осиновым листом, но волшебное растение подхватывает ее, обвивает за пояс и баюкает, утешая. Печаль минором разливается над замковым двором, и непрошенные слезы текут из моих глаз, а Полина рыдает навзрыд. Но вот яростный ритм прогоняет тоску, и девчачьи кулаки сжимаются, а лицо выражает решимость. Шаг — и броситься в бой, но вместо кульминации музыка разбивается охлаждающим водопадом и поет о любви. Я слышу это так же четко, как вижу лицо Лики, обращенное на меня. В глазах жены понимание и признательность, и теперь мелодия звучит уже для нас двоих. Тем временем Полина падает, подхватываемая сплетенными ветвями, подобно звезде на концерте, прыгающей со сцены в руки поклонников, а мелодия утихает, убаюкивая. Дочь засыпает на ковре зеленой листвы и точно на гребне прибоя ветви выносят ее к середине двора. Хватка тещи и жены ослабевает, и я бегу к Полине, падаю рядом с ней на колени, щупаю пульс, слушаю дыхание — мерный глубокий сон. — Что это было? — спрашиваю у подошедших женщин. — Первородная показала будущее и посвятила в родовые тайны, — Виктория стоит поодаль, в то время как Лика осматривает дочь вместе со мной. Аккуратно отодвинув ворот рубашки, ахает — от ключицы до плеча на коже Полины проступила татуировка — яркий цветок с длинными острыми лепестками. — Клематис! — ошарашенно шепчет Лика и добавляет слова одной из Повиликовых легенд, — «боевой веер tessen распустится в час нужды». — Инициация пройдена. Я больше не нужна, — Виктория разворачивается и ровным уверенным шагом направляется к зарослям. Мы не успеваем подняться с колен, как теща уже протягивает к листьям иссушенные временем руки и объявляет в приказном тоне: — Забирай меня, я готова. Но растения медлят, изучая, рассматривая, приноравливаясь. Побеги стелются вокруг босых старческих ног. — Отнеси дочь в палатку. Ты уже достаточно видел для человека, — Лика выпроваживает меня аккуратно, но настойчиво. Последнее, что выхватывает боковое зрение — сухопарую фигуру гордой старухи, постепенно оплетаемую лентами лиан. * Долгое время ничего не происходит. Листья щекочут кожу, тонкие стебли покалывают пальцы, а в мыслях образуется блаженная пустота. Виктория ждет. Ее суть определена, а история прожита. На земле, создавшей Первородную, среди буйства природы, давшей всем им жизнь, старая женщина ждет намека, знака, видения — что угодно в ответ на вечный вопрос на пороге смерти: «Все ли я сделала правильно?» Два выпитых до дна господина, две дочери — пропавшая и отвергнутая, и железный стержень вместо гибкого стебля — наследство прожитых лет. Повилика отвечает сквозь века. Опутанная молодыми побегами, тонущая в липкой, только что распустившейся листве, заблудившаяся в сотнях пересказов перепутанных легенд, Виктория видит… Первый господин расстается с жизнью в объятиях первой из Повилик. * Блестящий от пота мускулистый торс подрагивал, линии давних шрамов сплетались в неведомые письмена. Грубые пальцы грязными ногтями впивались в бедра оседлавшей его обнаженной наездницы. Длинные каштановые волосы едва скрывали высокую грудь с вздернутыми вершинами темных сосков. Гибкое тело двигалось интенсивно, властно, контролируя и подчиняя. Сердце Ярека заходилось, а конечности немели, но баронесса была ненасытна. В объятьях жены искал он утешения, скорбя по погибшим товарищам. Изможденный страстью проваливался в пустые сны. Но сегодня Повилика не спешила отпустить супруга на покой. — Помнишь ли ты, муж мой, как впервые взял меня в темном лесу невинной девушкой? Замен рыкнул, возбуждаясь давним чувством власти и погони. — А помнишь тех, кто вместе с тобой гнал меня, точно дикого зверя? Страшная охота, где погибли двое товарищей, яркая в памяти, заставила стиснуть зубы. — Ты отнял меня у леса, а лес забрал их у тебя, — пухлые губы женщины обожгли ухо мужчины, а зубы до крови прикусили кожу. — Помнишь ту, чьи волосы горели ярче огня, а любовь к тебе пылала жарче горнила? Образ Магды, еще не искалеченной, распутной в бесконечной угодливости господину живо предстал перед взором. — Проросла она в мать-сырую землю и никогда уж не познает ни ласки, ни любви, — острые ногти провели по груди, оставляя глубокие царапины. — А те двое, что были с тобой с колыбели, потакали во всем, принимали любым и готовы были и в омут, и в пламя, как живется тебе без них? — Повилика сжала бедра, заставляя Ярека стонать от боли, желания и горя потерь. — Неужели в твоей груди еще бьется сердце? Ведь мое ты вырвал и растоптал! Чуешь ли ты теперь боль мою? Сознаешь ли все горе, что причинил?! Замен хрипел, пытаясь сбросить с себя всадницу надвигающегося апокалипсиса, но тело не слушалось, а Повилика сидела как влитая, вытягивая из него последнюю силу. — Ты… — выплюнули пересохшие губы вместе с кровавой пеной. — Я, — подтвердила Повилика. — Яд, проникший под кожу, камень, упавший со стены, проткнутая глазница и хруст позвонков. Все это я, мой господин. Та, кто была дарована взращивать и любить, твоей похотью и злостью превращена в погибель. Вбивая мужа в супружеское ложе, вжимая ладони в грудь, где заходилось в лихорадке, готовое разорваться на части сердце, лишая дыхания жестоким, выпивающим жизнь поцелуем, Повилика мстила — за потерянного любимого и оставленного отца, за поруганную честь и отравленную душу. Не юной травницей и слабой женой — богиней смерти и возмездия предстала она перед Яреком в последние мгновения жизни. Паралич сковал некогда сильное тело, вспыхнули страхом близкой кончины темные глаза. — Отдавший все — теперь свободен, — Повилика вздрогнула, принимая последнюю искру с костра догоревшей жизни, и взглянула в висящее у кровати зеркало. Обнаженная, бесстыже прекрасная женщина, прожигала из отражения огнем разноцветных глаз. Темная яростная сила плескалась на дне зрачков.