ﮩ٨ـﮩﮩ٨ـ♡ﮩ٨ـﮩﮩ٨ـ
Я очнулся в пространстве кромешной тьмы, не помня ни себя, ни того, что произошло со мной до того, как я провалился в глубокий сон и оказался здесь. Это место было абсолютно пустым, как моя душа, и холодным, как моё сердце, еле-еле отбивающее, кажется, свою последнюю трель, готовое навечно остановиться в любую минуту и завершить мою жизнь. Здесь стойко стоял запах мертвечины и свежей крови, но почему-то они показались мне сладкими и не столь бьющими, несмотря на то, что я очень брезгливый человек и не переношу даже на вид то, что похоже на кровь или, не дай Боже, гниль. Здесь было безлюдно и очень одиноко, но совсем не страшно, несмотря на то, насколько непонятным было это пространство, так похожее на изначальный мир моих детей. Мои дети… Как я давно не навещал своих клонов, хотя так успел соскучиться по ним. Как жаль, что я был настолько бессилен, что даже не мог спокойно, без жгучей боли в ногах ходить, лишь делая медленные, очень осторожные шаги, толком не чувствуя своих конечностей, а о телепортации и речь не шла. Слишком много сил нужно было затратить для такого «манёвра», а у меня их попросту не было. Это… место было очень огромным, но не представляло из себя целиком и полностью бесцветную пустоту, как я посчитал ранее. Перед глазами пропала режущая пелена, наконец я смог сфокусироваться и увидеть деревья, растущие по краям… острова. Я находился на маленьком острове, из-за своей однотонной черноты сливающимся с кромешной тьмой этого пространства. Кажется, эта тьма была чем-то наподобие неба. Очень чёрного, как смоль, безоблачного неба. Он, вопреки всем законам физики и логики, беспроблемно висел в воздухе, не качался из стороны в сторону и совсем не намеревался падать. Осознание такого необычного положения этого мрачного куска земли тут же ввело меня в глубокий ступор и изумление, заставив глаза бегло, с новым любопытством рассматривать края острова. Вокруг густых, чёрных стен бездны, в которой я непонятным образом очутился, не было больше подобных островов. А может быть, они просто сливались с тьмой из-за своего неестественного цвета… Лишь он единственный, на котором я, как вкопанный, стоял, точно загнанный в угол— Ты безнадёжен.
Громким, выбивающим из колеи, но и в то же время тихим, совершенно неприметным голосом проговорил некто из пустоты, заставив холод мрака пронзить мою грудь насквозь, отдавшись легионом мурашек по спине и плечам, а сердце на миг остановиться, чтобы в последующие секунды забиться ещё быстрее, чем прежде.— Это всё твоя вина.
Я ровно и непоколебимо, как ствол дремучего древа, стоял, подобно провинившемуся солдату перед своим генералом, молча вслушиваясь в столь монотонный, жуткий глас из пустоты. Этот голос мне чётко был знаком, но я не сразу осознал, кто говорил со мною тогда. Он замолчал, наполнив своим безмолвием тяжкой для моего неровно бьющегося сердца тревогой, медленно, целиком пожирающей меня. Напряжение росло. Кажется, он хотел, чтобы я признал его. — Не жди, что я назову твоё имя, душегубец. …В ответ лишь язвительный смешок. Он был до отвращения доволен моим тяжёлым положением, моей беспомощностью и тем чувством безнадёжности, поглотившее всё моё нутро, не позволяя рационально, хладнокровно мыслить, придумывать планы отступления, и явно ухмылялся. Я хотел раз и навсегда стереть его наглую улыбку самым негуманным способом.— Я ничего не жду от тебя, кровопийца.
И пускай я не видел его лика — я готов поклясться собственной кровью, что это чудовище продолжало всё также аморально улыбаться. Бессовестно, желая поиздеваться над моей никчёмностью сполна. Всё замерло в один истошный миг, перевернулось и тут же оцепенело, как и я сам. Река неожиданно перестала течь, словно ей что-то запрещало продолжать свой беспечный путь. Буквально замерла, негонимая ничем. Водопад остановился, а над островом поднялся буйный, непонятно как взявшийся ветер. Но я упорно продолжал молчать, пытаясь всеми оставшимися силами игнорировать происходящее вокруг меня. Он явно пытался одурачить меня, отвлечь от чего-то важного, но отчего? Я при любых обстоятельствах должен был разобраться, что произошло. Где мой дом и почему я оказался здесь? А присутствие нечистой твари, надоедающей мне своими монотонными речами, меня особо не волновало. Он с детства со мной, мне не привыкать.— Ты не смог спасти их.
Расплывчатые, бьющие ярко-красной пеленой воспоминания, как стая мрачных, свинцовых туч, нависли надо мной, искажая и ломая разум, заполняя всё моё нутро тянущей на беспросветное дно густой, чёрной, как ночной зимний небосвод, смолой, которую я ранее никогда в своей жизни не ощущал. Непривычно отвратно, мерзко, противно. Холодно. Мне было холодно, как никогда прежде. Этот хлад беспощадно цепко сковывал меня, сжимая в своих тяжёлых тисках. Он заточал в стальные, ледяные оковы, перекрывая кислород. Душил, уничтожая связки. Мне было так больно. …Но эта боль не сравнилась с тем, что я почувствовал после, стоило мне осознать, наконец-таки вспомнить, что же в действительности произошло. Вспомнить о том, кто я есть на самом деле и каковы были мои последние деяния.— Тиран… Разве любящий родитель пронзает сталью грудь своего дитя?
Меня моментально прошибло холодным потом, заставив всё внутри перевернуться, оторопеть и взвыть от страха. Совесть, потерявшая сон, терзала меня, яростно скреблась, пытаясь порвать моё сердце, бьющееся, подобно птице в тесной клетке — также отчаянно, мощно, безустанно, разгоняя в жилах кровь, пробуждая дикую, неконтролируемую панику и желание поскорее скрыться от потенциальной опасности, дышащей мне в спину. Она умоляла, требовала, жалобно просила раскаяния, но тогда я не мог всецело понять, какой тяжкий грех лежал на мне, за что мне нужно было принести сердечную исповедь.— Чудовище… Разве верный сын раздирает на мелкие куски плоть своих родителей?
А он не успокаивался, продолжая всё также разрезать гробовую тишину своим замогильным, надтреснутым и уже так успевшим надоесть мне за все эти окаянные годы нашей «дружбы» голосом. А он всё хотел достучаться до меня, узнать каждую сокровенную мысль, самолично узреть каждый спектр самых ярких и бурных эмоций на моём бледном, слегка подрагивающем то ли от стресса, то ли от невысказанной злобы лице, когда же его я давно хотел бесцеремонно разбить, чтобы он наконец-то сумел поймать тишину и перестал мне докучать. Как жаль, что у меня никогда не было такой возможности.— Дьявол… Разве всемогущее Божество бросает свой мир на произвол жестокой судьбы? Оставляет умирать своих людей?
— Заткнись, Азраэль! — тогда, скорее всего, это более походило на подавленное, полное нетерпеливой ярости рычание, нежели на мой обыкновенный, обычно спокойный и слегка приглушённый голос. Признаюсь честно, тогда меня переполняли не самые позитивные чувства, что плескали внутри меня за все края. Тогда я правда ощущал себя вдребезги разбитым, напуганным и разрушенным до самого основания. Тонущим в глухом болоте, совершенно беззащитным и чертовски слабым, уязвимым к каждому неосторожному прикосновению, крику, колкому взгляду, заставляющий мою кожу полыхать от адской боли. Как контуженный, я не был способен различать краски, видеть мир чётко, в привычных для здорового человеческого сознания тонах. Мои глаза невольно покрылись тонким, мокрым и еле заметно блестящим слоем горьких, невыносимых слёз от того колоссального количества боли, которое я моментально испытал, стоило мне вдруг вспомнить о всех событиях, что произошли всего-то несколько часов назад. А может быть и дней, месяцев… Я не отрицаю той возможности, что я мог потеряться во времени окончательно, в одно мгновение забыть про всё на свете, включая и себя самого. — Из нас двоих Дьяволом являешься только ты. Ты и никто более! — это был неистовый вопль моего содрогающегося в предсмертном коллапсе сердца — такого болезненно тяжёлого, больного, словно его пронзили тысячи стальных игл. Разум становился всё мутнее и мутнее. Дышать уже было невыносимо трудно. Холодный воздух поражал лёгкие, резал их, уничтожая изнутри, заставляя задыхаться. Кислорода катастрофически не хватало.— Вся та боль, что ты чувствовал,
— вновь заговорил он, каким-то более жалостливым, пропитанным неисповедимой тоскою тихим голоском, словно сострадая моему бремени и горю, как родителя, потерявшего своих детей. Переживающе-заботливо.Хотя это чудовище неспособно на такие глубинные чувства, созидание и нормальную жизнь.
Он делал множество характерных, медленных пауз, растягивая слова, как пытку, с желанием ещё больше окунуть меня в океан страданий и мук. Я чётко чувствовал, как его внимательный, следящий за каждым моим движением и вздохом взгляд проделывал во мне огромную, истекающую и ядом, и желчью дыру. Я вдруг неожиданно вспомнил о Карточном мире, о своих дорогих клонах и о том, что— Ненависть и желание убить…
И в миг я вспыхнул, как спичка. Огнём неутолимой ярости, как факел. Меня поразил, как мне тогда казалось, праведный гнев и желание отмщения. За пролитую кровь моих созданий и их народов. Больше всего, что я хотел в тот злополучный момент сделать, так это просто наконец-то увидеть ненавистное лицо этой озлобленной на весь мир и человечество бестии, посмотреть ему прямо в глаза, в которых скрывался сущий Ад. Целая Преисподняя, полная человеческих криков, боли, страха и мучений, выливающихся в бесконечность. Я хотел вспороть ему грудную клетку, перерезать горло, выкалить вечно преследующие меня глаза, сделать всё, чтобы заставить его заткнуться, увидеть его страдающего в нестерпимой агонии. Чтобы он ощутил всё то, что заставил ощутить меня. Что заставил ощутить моих творений.— Это всё было твоим.
Дыхание спёрло, а моя кожа приобрела неестественно бледный оттенок, очевидно, от переизбытка злости. Из его уст это звучало особенно несправедливо, лукаво. — Это не принадлежит мне! — несдержанно рявкнул я, на что услышал лишь отрывистый, приглушённый смешок, пронёсшийся мимо меня, как тень заклятого врага, оставив после себя лишь едкий осадок и неприятные, постылые воспоминания. — Это не моя ненависть, не мои желания, не мои чувства… Азраэль просто откровенно издевался надо мной. Издевался и цинично смеялся над тем, что я чувствую, питаясь моей энергией, жизненной силой, продолжая истощать, отравлять и морально измываться, не ведая границ в своих страшных играх, в которых козлом отпущения всегда оставался лишь я единственный. Не зная ограничений в своём безумии, убивающее меня с самого детства, из разу в раз. У него не было никаких определённых мер, никакой морали, ничего, что делало бы его человеком. Он — воплощение вопиющего ужаса и хаоса, разрушений и всепоглощающего отчаяния, в котором он запер меня, лишив возможности на спасение. Надежд и будущего. — Перестань!.. Но я больше не мог продолжать кричать. Мне казалось, что связки вот-вот порвутся, а из рта начнёт сочиться тонкой, красивой струйкой кровь. Горячая и ослепляюще багровая. — Перестань… — и, будучи совершенно обессиленным, перешёл на шёпот, но даже так — он всё равно отдавался эхом… Слишком гулким, слишком бьющим по итак расшатанному рассудку. Невыносимо. Азраэль на какое-то время и вправду замолчал, и эти минуты абсолютной тишины стали для меня малым, но таким чудесным, исцеляющим облегчением, в котором я нуждался с самого начала, как только оказался заложником этой чёрной пустоты. Наконец-то я почувствовал спокойствие и позволил себе слегка расслабиться, закрыть глаза и провалиться в забытьё глубоких раздумий. Каждое было тревожнее и страшнее другого. Кровь. Слёзы. Крики. Огонь. Хаос. Ничего светлого. Только боль. Я до сих пор чувствовал на себе его пристальный взгляд, полный бескрайнего, ярого, точно детского, любопытства. Он рассматривал меня с новым, живым интересом, словно желая изучить, лучше понять. Мне стало не по себе.— …Но ты убийца, Фёдор. Не я.
Я оцепенел. Сил для злости и восклицаний в свою защиту просто не было. Я был напрочь истощён, подавлен и уничтожен в прах. Мне было слишком плохо. Прокрутив в голове все события, что произошли со мной за последнее время, я пришёл в ещё бо́льший ужас.Неужели…
— Всё то разрушение, весь тот жуткий хаос породил ты. Ты и кровопийца, и душегубец. Я же не ответственен за твои грехи.
Я начал задыхаться. Неожиданно накатившийся жар и отсутствие большого количества кислорода заставили голову кружиться. Тошнота подкатила к горлу. Я не был готов слышать это. Азраэль так не считал. — Я не мог…— Кровь твоих родителей, твоих детей, всех тех, кем ты так дорожил, искупила все твои унижения.
Это больше походило на безумие, невообразимый бред, чем на истину. Я отказывался верить в это. Я сопротивлялся этим мыслям из последних сил и думал, что не поверю ему, вплоть до своей смерти, но, оказалось, не так. Оборона пала, так и не успев начаться. Я оказался намного слабее, чем мнил о себе раньше.— Ты свободен от обид, зла и добра. Тебе не нужно следовать никакой морали, но цена этого освобождения — жизни твоих близких.
Я не успел понять, всецело осознать и поймать тот момент, когда моих щёк уже коснулись солёные, паршивые слёзы. Это был последний удар, который я сумел вытерпеть. Дальше последовал полный крах. И он оказался фатальным. Перед глазами играла мыльная, мутная, как талая вода, пелена, постоянно отвлекая и заставляя теряться в пространстве. Я чувствовал, что тону, погружаюсь на самое дно, без возможности увидеть свет вновь. Я начал осознавать, насколько в действительности было тяжко и безысходно моё положение. Я был готов взвыть от чувства обречённости и полной безнадёжности. Тогда я желал раствориться в воздухе от нахлынувшей боли, от стыда и скорби. Мне было всё равно на тянущий дискомфорт в теле. Моральная боль куда сильнее физической. В миллиарды, миллиарды раз. Я просто не верил, продолжая задыхаться. В груди нарастала пустота, будто сердце кто-то с корнем выдрал, сломав рёбра, и оставил лишь кровоточащую рану. И я даже знаю, кто это.Нет,
Это не свобода.
Это каторга, новые муки и новый круг Ада, в котором я застрял.
Навечно.
— Это твой конец.
Мои руки мелко задрожали, а вместе с ними и всё тело, словно меня неистово морозило. Я не мог контролировать свои действия. Спина казалась такой тяжёлой, а ноги — ватными, отвратительно слабыми. Они тут же подкосились, неспособные впредь крепко стоять на земле. Температура скакала то из жара в холод, то из холода в жар. Я не мог разобраться, что именно тогда чувствовал. Меня сковал жуткий, пронзающий каждый нерв, каждую кость в моём бренном теле страх, тревога целиком лишила меня возможности думать критически, рационально, а всепоглощающее чувство вины практически лишило меня здравого разума. Я и есть человекоубийца. Беспощадный, невероятно жестокий и кровожадный монстр, уничтоживший свой собственный мир. Своё самое лучшее творение. Я и есть аморальная тварь, бесчеловечный ублюдок, что и устроил самосуд, убив столько невинных, чистых, в отличие от меня, душ. Мои руки пропитаны чужой кровью, смыть которую, как и позор, я уже не смогу никогда, сколько бы я ни сокрушался, исповедовался и уничижал себя самого. Это моё клеймо. Начало моего конца.— Ты никогда отсюда не уйдёшь.
Нет мне прощения. Нет мне сострадания и спасения. Я не заслуживаю никакой милости, никакой пощады. Ничего хорошего. Ничего, что принесёт мне хотя бы лёгкое успокоение, какое-либо блаженство, даже временное. Даже жизни, потому что я лишил жизни других. Потому что я чудовище, зверь, с чёрствым, холодным и безбожным сердцем, значит, после смерти мне нет места на Небесах. И даже Ад не примет такого морального урода, как я, в свои порочные круги. Я обречён.— Это будущее, которое ты построил для себя.
И я никогда не исцелюсь. Я останусь страдающим и одиноким за все свои бесчеловечные злодеяния навечно. Я, лишённый всяких сил, упал на колени, обняв себя подрагивающими руками за трясущиеся плечи. Я медленно повернул голову направо, туда, где бурлила река. Я даже не заметил, что она вновь начала своё движение, собственно, как и водопад. Я с трепетом посмотрел на своё расплывчатое отражение. Мои глаза — два бездонных омута — более походили на мертвецкие. Они были такими же стеклянными и абсолютно пустыми, безэмоциональными, оттого казались чрезмерно глубокими и очень пугающими. Я вздрогнул и сразу же отшатнулся от реки. Мне было страшно. — Кем же я стал?.. — я не знал. Но точно понимал, что я больше не являлся человеком. Даже не Дьяволом. Я был кем-то хуже. Намного хуже.— Ты гордишься этим?
Нет. Я не горжусь этим и никогда не буду гордиться аморальными поступками. Я вновь потерял себя. Я вновь перестал полноценно чувствовать, а все воспоминания, и радостные, и полные горести, впредь все до единого стали чёрно-белыми, потеряв весь свой прошлый насыщенный контраст. Все свои многочисленные краски. Мысли были вдребезги разбиты, а я сам потрясён, как башня. Мне так хотелось закрыть глаза и больше никогда не открывать их. Лишить себя доступа к кислороду. Уйти в небытие, кануть в Лету, лишь бы избавить мир от такой безжалостной нечисти, как я.— Ты заслужил этого.
— Я знаю… — я знаю, что заслужил страданий. Я заслужил тонуть в скорби, а моя совесть — иметь полное право разорвать мою ничтожную тушу на части. Я заслужил быть убитым, всё равно мне нет смысла жить.Ибо кто я без своих детей?
Никто.
— Но…
Я вздрогнул, вздохнул полной грудью, стараясь схватить как можно больше кислорода, и тут же поднял мокрые, налитые кровью глаза вверх, до сих пор лелея надежду увидеть его — своего внутреннего монстра. Я не знал, зачем и для чего, но видеть его мне было чрезмерно важно. И наконец Азраэль вышел из объятий тьмы, представ передо мной в своём дьявольском величии. Стойкий, высокий и надменный, даже в глазах плясала гордыня. Он возвышался надо мной, явно показывая, кто из нас вершина, а кто звено. Он выглядел, как я. Как моя абсолютная копия, безукоризненная и совершенная.— Я могу даровать тебе шанс спастись. Очистить тебя от тяжкого греха убийства.
Я затаил дыхание, а мои зрачки расширились, то ли от вдруг вспыхнувшей во мне надежды и ликующей радости, то ли от испуга и мурашек, пронёсшихся табуном по моей спине и рукам. Я не мог произнести даже одно-единственное слово, каждая конечность казалась неподъёмной и всё, что мне оставалось делать, так это хранить гробовую тишину и слушать его дальше. Он осторожно присел на корточки, подпёр ладонью подбородок и улыбнулся. Он явно наслаждался этой горечью, что смог создать новый мир полной пустоты, запихнуть туда меня — юного и уязвимого паренька, чтобы безвыходность захлестнула меня с головой, а в самый последний момент дать… надежду. Чтобы был только он — последний, кто остался рядом и кто готов пройти со мной через Ад и обратно. Отвратительно.— Даровать тебе великую силу, с которой ты сможешь начать всё с чистого листа.
— Но мой мир…— И воскресить своих любимых детей.
Я тут же опешил, а сомнения набросились на меня целым легионом, нещадно терзая сознание. Я долго колебался, а Азраэль же совершенно не торопил меня. У нас впереди была целая вечность, так что в раздумьях я мог пребывать хоть годами. Он достаточно терпелив, чтобы ждать меня столько. Он, встав и отойдя от меня на приличное расстояние, ходил вокруг да около, рассматривая небольшую территорию острова, держа руки за спиной, либо легко проскальзывая пальцами по тонкой коре ветвь деревьев, выглядящие, как чёрные вены. Я сидел на коленях, боясь сделать излишний вздох, что уж говорить о действиях, лишь изредка поглядывая за ним. Я понимал, что Азраэль просто игрался от скуки, он и так идеально знал эту местность всю и даже за пределами этого куска земли, и точно не нуждался в её повторном рассмотрении. Спустя долгие минуты, я наконец откликнул его: — Азраэль!.. — он тут же бросил все свои «важнейшие дела» и подошёл ко мне, также, как в прошлый раз, присев и слегка наклонив голову в бок, показывая свою заинтересованность.— Вау, ты назвал меня по имени. А я уже привык вместо него слышать: «Гори в Аду, бесчеловечная тварь!».
Его рокочущий, чрезмерно неестественный и громоподобный смех разрезал тишину слишком неожиданно, застав меня врасплох, а моё сердце на миг остановилось от внезапного испуга. Оно чуть ли не выпрыгнуло из груди, а я на секунд пять потерял дар речи. Снова издёвка, но справедливая. Я правда редко называл его по имени, предпочитая уничижительные «клички». Моя ненависть к нему была выше желания запомнить его треклятое имя. Но, к сожалению, забыть оказалось не так-то просто. — Азраэль, ну перестань, пожалуйста… — я чувствовал ужасную тяжесть внутри груди, отдающей пульсирующей болью, огромную усталость, возложенную на мои плечи, как бремя, и нисколько не хотел разъяснять наши с Азраэлем отношения. Мысли не текли, а тянулись склизкой смолою. Я не был способен размышлять и, признаться честно, даже попытки предпринимать не хотел. Я понимал, что это бесполезно и не хотел ничего, кроме как остановить это безумие, вернуть время вспять, чтобы предотвратить кровопролитие. Катастрофу, что уничтожила во мне человечность.— Я не мститель, не палач и уж тем более не враг тебе, так что не принимай близко к сердцу мою простую шутку.
Но в каждой шутке есть доля правды. Я знал Азраэля достаточно хорошо, знал его характер, привычки, повадки, базовое мировоззрение и некоторые принципы, по которым он размышлял и выстраивал своё мнение на определённые вещи. Проблема была в том, что он никогда ничего не забывал. Он мог закрыть глаза на что-то. Временно. Когда это нужно. Но не забыть. Такую злопамятность, собственно, он врастил и во мне. Ещё в далёком детстве. С тех пор я обид не забываю и даже не всегда прощаю…— Надумал?
Последовала минутная тишина, полная тревожной неизвестности и страха. — Да. — я поднял на него свой немигающий, слабый взгляд — мутный и полный неостывших слёз. Я был напряжён и довольно растерян, но, пересилив себя, встал на уже не так крупно дрожащие ноги и твёрдо, полный уверенности сказал: — Я согласен на твоё покровительство. Я готов уйти из этого места, воскреснуть, лишь для того, чтобы исправить все свои ошибки. Как бы меня ни пожирала вина, сворачивая узел вокруг шеи — я готов найти в себе силы, чтобы отступиться и начать всё по новой. Вырвать эту позорную страницу из книги моей жизни и переписать её. Самостоятельно. Со своим, более счастливым концом. Разумеется, я не сумею простить себе то зверство, что совершил, будучи под страшным аффектом и ослеплённым яростью. Я никогда не найду себе оправданий, и даже не буду заниматься их поиском. Оправдывать бессмысленную жестокость, в особенности массовое убийство — аморально. Теперь же всё будет по-другому. Азраэль, встав вслед за мной, вновь бросил на меня оценивающий, испепеляющий взгляд, а потом довольно хмыкнул. Ему понравился мой выбор.— Я всегда восхищался твоей мудростью и благоразумностью, Фёдор.
Он положил ладонь на мою грудь, туда, где располагалось сердце. Я чувствовал, как постепенно росла во мне сила, дышать становилось легче, а взгляд становился яснее. Ярче. Лучше. Я наконец почувствовал себя живым и позабыл о тягостных мыслях.— И на сей раз ты не разочаровал меня.
И дальше вспышка яркого света, вернувшая меня в реальность.
Я навсегда покинул эту пустоту. Я больше не страдал ею, ибо впредь моя душа была полноценная и полная.
Остров Бездны, где сокрыто Ничего, остался далеко позади, и больше он меня никогда не настигнет.
ﮩ٨ـﮩﮩ٨ـ♡ﮩ٨ـﮩﮩ٨ـ
Солнечный, блёклый от осени свет моментально и безжалостно ударил по глазам, заставляя немедленно открыть их, а северный, пронизывающий до дрожи ветер бил по всему телу наотмашь, слегка, совсем-совсем нежно развивая мои потрёпанные кудри. Я, как только осознал, что уже не нахожусь в бездне, рядом нет Азраэля, а я лежу на мягком, сером песке, тут же, открыв рот в немом крике, принял сидячее положение, начав быстро осматриваться по сторонам, параллельно стараясь уровнять дыхание. Я снова здесь, на своей Родине. В родном Ростове-на-Дону. На своём любимом, прекрасном пляже, а за моей спиной, любезно служа мне опорой, всё то же одиноко растущее, низкорослое, чёрное, как ночной небосвод, дерево. Как же я скучал по этому месту. Невероятно и очень сильно. Я, приглушённо, совсем не громко засмеявшись от переполняющей радости и неверия в такое чудо, в такую милость и удачу, быстро подошёл к дереву, обняв его, как единородного сына, как единственную ценность, что у меня осталась. Высшую любовь. Мои глаза — потускневшие и переполненные горечью — до сих пор сияли от мокрого слоя нескончаемых слёз, но рядом с деревом мне не было так страшно, так больно, так плохо. Мои родители… Мои творения… Я разрушил всё, что было мне так дорого. Всё, что я любил и ценил больше своей жизни, уже такой жалкой, ненужной мне. Лучше бы я погиб быстрее, чем пролил бы кровь своих близких. Столько невинных душ, столько молодых жизней. Больно. Слишком больно. — «Всё образуется…» — я свято верил в это, ибо это было единственным, во что мне оставалось верить. Моя единственная надежда. Мой свет в чертоге беспросветной, вечной, кромешной тьмы. Слегка отойдя от дерева, я кинул взгляд на её кривые, вечно завораживающие меня ветви. На самой толстой висела порванная петля, изредка качающаяся под гонением свирепого, очень холодного ветра из стороны в сторону. Собственно, на ней и оборвалась тогда моя жизнь. Я осторожно, стараясь не спешить, снял её, пробиваемый тревогой от жутких воспоминаний. Я до сих пор чётко помню, как завязывал петлю – старательно и совершенно неспеша, словно это было моим любимым хобби, несмотря на то, что уже тогда за мной гонялись целые отряды здравоохранительных органов, пытаясь обезвредить такое лютое, неконтролируемое чудовище, как я, что перерезало больше половины родной деревни. Без мотива, без дальнейших действий. Но не успели. Застали мёртвым. Тогда ничего, кроме поглощающей рассудок пустоты, я не чувствовал. Не было ни слёз, ни криков, ни воплей, ни ярости, ни обид, ни отчаяния…Только. Тьма.
Я положил её рядом с корнями древа, туда же, где и лежал почти что целиком засыпанный песком, испачканный человеческой кровью серп — моё основное орудие убийства, который я, ближе к концу Успенского поста, качественно точил, желая отвлечься от жестокой реальности и дурных, неприносящих радость мыслей, и с помощью которого я и отправил на тот свет свыше девятнадцати ни в чём не повинных людей, не включая мою мать с отцом и клонов. Как бесчеловечно. Мерзко. Мне было невероятно мерзко с себя, настолько, что тогда я был готов поклясться больше никогда не смотреться в зеркала. Но мне нельзя было поддаваться таким искушениям. Передо мной стояла задача всё исправить, которую я обязательно должен был выполнить при любых условиях, при любом порядке. В любом случае. Я неустрашимо зашёл по колено в воду тихой, безмятежной реки, спокойно и так гармонично омывающей этот берег. В её бесшумных водах плавал белый, идеально прямоугольный листок непонятной мне бумаги, более похожую на акварельную. На такой я часто рисовал в детстве. Осторожно взяв её и прищурив взгляд, я заметил маленький текст, написанный аккуратным и очень красивым, чётким почерком. Я сразу же понял, кто его автор.Мой мучитель и мой спаситель. Самый лучший друг и самый заклятый враг, имя которого я уже никогда не назову. Пускай оно забудется навечно, как и я сам, как и все мои деяния, что я когда-либо совершал.
— Тебя прощают.
Теперь ты можешь идти дальше.
. . .