"Я это ты, но не ты"

Джек Брайт может по-настоящему любить только одного человека — себя. Ни семью, ни любовников, ни коллег, ни близких, ни эту чёртову планету, ни что-либо ещё в целой вселенной он не обожал хоть на половину так же, как единственного и неповторимого себя. Ни за чью душу он не будет переживать так же, как за свою. Он готов шагать по головам, готов втаптывать людей в грязь, готов убивать, готов умирать, лишь бы выбить себе самое уютное место под солнцем. Джек Брайт может по-настоящему ненавидеть только одного человека — себя. Каждый шаг сопровождается чавканьем и болезненным писком откуда-то снизу. К туфлям и штанинам липнет нечто склизкое; оно плотно обволакивает щиколотки, и создаётся чувство, будто он идёт по морю из густой, тёплой овсянки. Откуда-то сверху с переливистым свистом падают крупные капли и всколыхивают волны, те бегут и с всхлипом ударяются о стены. С потолка наблюдают глаза, иногда они осуждающе шипят, иногда грустно пускают слёзы. В конце коридора, если прищуриться, ещё видно людей, они буднично говорят, хихикают, но стоит Джеку сделать ещё один шаг вперёд, как с них начинает сползать кожа, медленно так, размеренно; начиная с макушки, волосы вместе со скальпом отслаиваются и скатываются вниз, будто обои с сырых стен. Клочки кожи сползают с лица, а за ними и кровоточащее мясо. Отваливается нос, оставляя только две дыры. Уши сворачиваются рулетиками и так же отпадают вниз, словно осенние листочки. Веки в один момент закрываются, но открываются уже с другой стороны, оставляя глазные яблоки неприлично нагими, так что и они вслед выпадают и раскачиваются на нервах, как лампочки. Губы и щёки трескаются, рвутся, кровят, на их месте виднеются желтоватые зубы, но нижняя челюсть также отваливается, где-то остаётся болтаться язык, словно багровый галстук на официальном костюме. Скоро вместо голов уже только голые черепа; затем обнажается и остальной скелет. Неспешно, позвонок за позвонком, косточка за косточкой, ребро за ребром, кожа, мышцы, органы, всё с плеском падает вниз. Следом и кости разваливаются, не удерживаемые больше в целой конструкции. Всё это сливается воедино с горячим зловонным супом, сквозь который Брайт шаг за шагом бредёт вперёд, движется, потому что так надо, потому что страшно, потому что он здесь один. Идти становится всё сложнее, ему приходится высоко задирать ноги, опираться на стену руками, брезгливо отпихивать плавающие вокруг черепа и пытаться увернуться от взора глаз. — Хэ-эй! Некогда белая и ровная как чистый лист параллельная стена с кряхтящим треском рвётся, в пустоте между пространствами переливаются временные линии, смешиваюся, сплетаются, как кляксы краски в стаканчике для рисования, а за ними и вселенные склеиваются в одной точке. — Привет! Как жизнь? В дыре пространства появилась рожа, на ней растянулась приторно знакомая ухмылочка, захотелось зарядить прямо меж весело прищуреных глаз. — Привет… — не очень заитересованно пробормотал в ответ Джек. Его больше волновало заскочившее в штанину ребро: оно слишком неприятно щекотало под коленом. Ещё и с другой ноги ботинок засосало в эту кашу, и он потерялся где-то там в глубине, а носок сполз уже на середину стопы, что, в общем-то, тоже неприятно. Так что какой-то там вторженец из другой вселенной отходил на второй план в его приоритетах. — Значит, это ты всё учудил? — решил всё-таки осведомиться, когда наконец поправил носочек. — Мы. Это всё учудили мы. Неизвестное тело влезло в этот мир уже на четверть, но всё ещё трепыхалось и пыхтело, проталкиваясь внутрь. — Хм, мы… Я уж точно тут ни при чем. — скептически ухмыльнулся и наскоро осмотрел ту наглую морду. Быстро не получилось, взгляд намертво примагнитился к тому, что же болталось у второго на шее. — А это ещё что? — он в два чавкающих прыжка подскочил к вторженцу и схватился за амулет. У него был такой же. Единственное что успел выцепить взгляд, так это отличающийся цвет камней. — Не учили, что чужое трогать нельзя? — не уступая, ощерился и отпихнул неожиданно явившимся из стены локтём. — А ты кто вообще? — перед Брайтом теперь уже было полутело. — Я? Я это ты, но не ты. — человек в привычной Джеку манере хитро подмигнул и продолжил пыхтеть и упираться уже двумя руками в стену. — Ну, блять, не будь мудаком, помоги! — это был больше приказ, чем просьба. Неизвестный уже влез в мир больше, чем по пояс, висел в полувывернутой позе вверх тормашками и очень недовольно рычал, будто бы его тут должны были встречать со всеми почестями, под фанфары и на красной дорожке, а пришёл только один оборванец, и тот просто глазел. — Ха, ещё чего. — Действительно, чего это я… Ты же настоящий мудозвон. — этот Кто-то изменил выражение своей рожи на надменность. Со стены уже появилось колено. — Знаешь, ты мне не нравишься… Джек максимально презрительно растянулся в улыбке, не показывая зубы, потому что за ними прятал все свои мысли, — что второй сразу же повторил, а может сделал это даже раньше, — подцепил руками за плечи и попытался выпихнуть вторженца обратно, откуда бы он не явился. — … пошёл нахуй. — Ан нет, мой дорогой. — он, будто только этого и ждал, обхватил второго за пояс и любовно прижался щекой к бедру. — Я уж точно отсюда больше не уйду. Из межпространственной бреши с мерзким хлюпающим звуком выскользнула и вторая нога, Лжеджек радостно взвизгнул и обвил обеими ногами голову своего помощника, всем весом повис на нём, как на дереве. Но столб оказался не очень крепким, и, постояв всего секунду на ногах, он звучно брякнулся на пол. Вместо мягкой густой каши его затылок встретил холодный кафель. Мир колыхнулся, стал слишком белым и пищащим. Доктор не успел отойти от звенящей боли в голове, как картинка перед глазами поплыла, прямо в мозг ударил стерильный свет люминесцентных ламп, и через секунду на лицо снова упала тень, но теперь от той самой слащавой и наглой рожи. — О боже, твоя задница выглядит приятнее, чем лицо. — Тут уже у кого какие вкусы, Дже-ек. — человек оскалился такой улыбкой, которую бессмертный не раз видел в зеркале, не прекращая с большой нежностью поглаживать рубин на амулете Брайта. Его же собственное Бессмертие с ярко-фиолетовым камнем медленно раскачивалось в воздухе, будто маятник для гипноза, и гранями переливалось всеми цветами от розового до практически синего. — Ох, точно, я же забыл представиться. — очень наигранно ударил себя в лоб, что второму захотелось кинуть в него гнилым помидором; он протянул ладонь, как для рукопожатия. — Элиас Шоу к вашим услугами. Даже если бы Джек хотел подать руку в ответ, то ему бы очень мешали колени, которыми верхний крепко прижимал предплечья к полу, но Брайт итак этого делать не собирался, так что только дёрнул бровью: — Пидорское имя. — Ой, у тебя можно подумать лучше! — он действительно обиделся. — Лучше. — немного разочаровано пожал плечами: он думал, что их словесная перепалка будет поинтереснее. — Док, у вас всё в порядке? — откуда-то сверху прозвучал чуточку удивлённый вздох. Джек и не заметил в какой именно момент в коридор вернулись люди; теперь они как ни в чём не бывало снова бредут по своим делам, разговаривают между собой, таскают какие-то документы, но практически не обращают внимания на лежащих на полу людей. — Да, знаешь, всё прекрасно, если конечно не считать того, что я всего несколько минут назад видел как у тебя вытекают глаза, а прямо сейчас на мне сидит нарушитель пространство-временных границ, то сегодня просто чудесный денёчек! — Да, знаешь, всё прекрасно. — одновременно с тем как Брайт лёжа на спине театрально закатывал глаза и плевался сарказмом, как змея ядом, он же подорвался на ноги, коротко отряхнулся от невидимой пыли и агрессивно-дружелюбно похлопал по плечу того агента, что о нём беспокоился. — Сегодня просто чудесный денёчек! — Ну ладно. — отрешённо пожал плечами и, переступив голову Джека, отправился дальше, всего раз оглянувшись на стоящего и скалящегося доктора. Брайт задумчиво закусил губу, — второй с Бессмертием повторил этот жест, а может тоже о чём-то задумался, — он всё ещё лежал и изучающе скользил глазами по проходящим мимо людям. Никто из них не смотрел на него, даже толики удивления или какого-то замешательства не промелькнуло в проплывающих мимо лицах, редкие прохожие переступали его руки или ноги, а иногда просто обходили, будто он не больше чем забытая кем-то груда мусора. Конечно, Джек частенько вёл себя, мягко говоря, странно, может, все привыкли к его выходкам, но не настолько же, чтобы вплотную игнорировать раскинутое звёздочкой тело прямо посреди коридора. Его просто не замечали, его не видели. А вот второго наоборот. Многие знакомые лица здоровались с ним и заискивающе улыбались, как обычно это делают перед Брайтом. Это не на шутку бесит. Хотя, когда через голову переступили каблучки Райтс в мини юбке, то в мыслях даже промелькнуло, что не так всё и плохо. Этот-как-там-его тоже проводил Агату голодным взглядом, но потом невероятно осуждающе фыркнул на Джека, будто это и не он только что облизывался. — И что ты сделал? — безэмоционально протянул бессмертный, пока вставал и отряхивал свой халат. — М? — он развернулся на пятках и медленно поплыл куда-то вперёд, скорее всего, не ведая куда, Джек это знает, потому что сам часто так делал, когда хотел уйти от вопросов. Буквально уйти. — Ну вот это всё. — Джек взмахнул руками перед чьим-то лицом, но человек дальше продолжал хихикать с коллегой. — Я что призрак теперь? — М-м… — этот звук был скорее отрицательным, чем положительным ответом. — Выходит меня просто не видят, да? — он огляделся по сторонам в поисках потерянного ботинка, но вокруг мельтешило слишком много людей, так что он быстро плюнул на это. — Мх. — это было что-то из родни «неа», ещё и с ноткой «отвали». — Ну тогда видят, но не воспринимают? Он вплотную, лицо в лицо, почти касаясь носами, упёрся взглядом в какого-то парня и ткнул пальцем ему в щеку: — Алло! Приём! Меня видно?! Меня слышно?! Но ответа ему не последовало. — Я что, теперь какой-то человек-невидимка? Джек попытался подхватить ближайшую к нему девушку под локоть, та только вздрогнула и потёрла ладошками свои плечи. Кожа на ощупь была не такая как всегда, а скорее похожа на желе, будто если ещё немного надавить — он прорвёт тонкую плёночку и сможет пощупать внутренности. — Типа… Я же и до этого считался аномалией… Этого мне только не хватало. — он обречённо вздохнул и вышел прямо в центр потока людей, но те никак его не замечали, просто методично обходили. А когда, кажется, уже бывший доктор пытался сам их хватать, то просто ёжились и жаловались на сквозняк и гусиную кожу. За своей забавой Джек и не заметил, что его собеседник уже давно впереди и, кажется, скоро скроется с глаз, просто затеряется в толпе, растворится в людях, сольётся с ними, и тогда Брайт останется по-настоящему в одиночестве. Так что пришлось, шлёпая по полу босой ногой и стуча подошвой кожаной туфли, догонять единственного человека с которым он может говорить. Почему-то в момент стало страшно, он будто стал потерянным в торговом центре ребёнком: ещё секунда, и он останется сам по себе, один, навсегда. Стало настолько страшно, что он вскипел. Злость разъедает изнутри и щекочет где-то в носу. Как этот наглый чёрт посмел влезть в его жизнь, как он посмел вытеснить, подвинуть, затмить самого Брайта? Как он посмел его сейчас бросить?! — Эй! Только не надо тут отмороженного включать! — он быстро нагнал, со всей силы рванул вторженца на себя и, вцепившись в шею обеими руками, вжал его в стену. — Ты, тварь, меня уже порядком бесишь. Кем бы ты ни был, откуда бы ни припёрся, катись нахуй отсюда и верни мне мою жизнь! Человек под крепко сцеплеными руками трепыхался, пинался, что-то беззвучно шипел. Лицо его горело красным, как предупредительная лампа во время НУС, а короткие ноготки судорожно царапали руки на своей шее. — Доктор! Доктор, вам плохо? — кто-то со стороны подскочил и стал тормошить вторженца. Только сейчас Брайт заметил, что и сам стал задыхаться: раньше казалось, что в висках стучит от злости, теперь он понял, что от недостатка кислорода. Он разжал руки и сам почувствовал, как кровь ударила по мозгам, а воздух с режущей болью наконец смог пробиться в лёгкие. Шея ноет, как от удавки, кадык судорожно подёргивался, словно он пытается проглотить большой кусок яблока, царапающий глотку изнутри. Они осели на пол, одновременно стали ловить воздух ртом и одинаково хватались за свои воротники. Воздух пылал, горло жгло огнём. Вокруг суетились люди, кто-то предлагал самозванцу воды, кто-то размахивал перед его лицом папками, а кто-то язвительно делал ставки, сдохнет он или нет и даже пытались найти в его же карманах букмекерский блокнот. Джек сидел в хвосте всей этой толпы, он забился в угол, словно бесцветная тень, и дрожал от каждого вдоха. Задыхаться ему не нравится ещё с первого раза, когда он повесился, но хуже, чем умирать в петле — только когда тебя вытаскивают из неё. И оказывается, что его руки работают не хуже, чем трио верёвки, табурета и гравитации. — Всё нормально. Нормально… — хрипели в унисон: пришелец — отмахиваясь от сердобольных зевак, а второй бессмертный — успокаивая себя. Вторженец не обратил внимание на все вопросы, а просто поплёлся дальше в никому не известном направлении. Джек виновато скулил, подвывал и полз за ним, цепляясь пальцами за край рукава, чтобы второй точно больше никак его не покинул. И незаметно для обоих скоро они добрались до кабинета Брайта, ну или до того кабинета, что раньше был Брайта. Ещё утром на этой двери висела белоснежная табличка с вычурно золотистыми буквами «Доктор Джек Брайт», сейчас же там была не менее вычурная, но совсем незнакомая. Джек долго всматривался в эти буквы и пытался сообразить где же он слышал это имя, но в голову ничего не пришло. *** «Элиас Шоу» значилось на табличке на двери. «Элиас Шоу» напечатано на бейджике, валяющемся на столе. «Элиас Шоу» выведено калиграфическим почерком на сертификатах и дипломах. «Элиас Шоу» виднелось на всех документах, где требовалась подпись. «Элиас Шоу, какая же тупость» — ехидно ухмылялся Джек, пока вертел башкой на все триста шестьдесят, исследуя свой же, но будто чужой, кабинет взглядом. — Э-э-ли-и-ас Шо-о-у. — протянули в один голос. Вторженец с нескрываемым самодовольством, а Джек смакуя: ему оно показалось горьковато-терпким, как плохой кофе или прогорклый шоколад или те просроченные конфетки, которые он когда-то нашёл в старой куртке; оно будто залипало в зубах и обволакивало язык терпкой плёнкой. — Элиас Шоу — это что? — повторил Брайт и упал в своё кресло. Оно знакомо вздохнуло, так же как каждый раз, когда он в него падал. — Похоже на имя для транса в борделе. На столе под левой рукой привычно стоит кружка с недопитым кофе, под правой стопка недозаполненных отчётов, а ещё пара таких же лежат на полу: на них вечно нет времени и тем более желания. Всё одновременно так знакомо и так чуждо. Казалось бы, всё на месте, но вот самые маленькие, практически незаметные детали отличались: ручки других цветов, или скрепки не в той коробочке, или неожиданно появившийся возле монитора кактус, ну и это чёртово имя, конечно. — Элиас Шоу это я. — он проигнорировал последние слова, рассматривая своё отражение. — Ну ты и гандон штопаный, синяки на шее останутся. — А ты вообще кто? Какой-то межпространственный паразит? — Резонный вопрос. Я? Хм-м. Я это ты, но не ты. — задрал ворот рубашки вверх, примеряясь, как бы спрятать следы, хотя, больше красуется, точно попугай. — Какая тупость. Что это значит? — Я это новый ты. — он с больши́м удовольствием растягивал каждое слово, каждый слог, каждый звук, поглядывая на Брайта через отражение, в полном наслаждении от раздражённой атмосферой вокруг него. — А я тогда кто, если ты это я? — сделал вид, будто бы это его ни сколько не цепляет, с пративным отзвуком хлебая холодный кофе, кажется, приготовленный пару дней назад. — А тебя не существует. — Cogito ergo sum . — Джек скептически повёл бровью, тоже заглянул в зеркало и встретился там с нахальным взглядом. — Ага-ага, латынью перед Сатаной будешь хвастаться, пока он будет драть тебя и твоего любимого Декарта своим шипастым хуем. — сам усмехнулся шутке. — Как говорится, quid quid latine dictum sit, altum viditur . — Lingua latina non penis canina — прыснул слюной на своё отражение Элиас. — Но всё же memento mori . — когда приступ смеха прекратился, он зловеще подмигнул отражению, даже с расстояния зная, что у второго от этого по спине прошли мурашки, и он продолжил: — Semper mors subest. Edite, bibite, post mortem nulla voluptas! Malo mori quam foedari. Mors nescit legem, tollit cum paupere regem. Omnia mors aequat. Джек на это нервно хохотнул, хорошенько оттолкнулся и раскрутился на стуле. Ему было не смешно. Он часто думал про смерть, часто строил догадки, что же там его ждёт. Ад? Рай? Лимб? Вальхалла? Бесконечный круг Сансары? Выход из матрицы? Или может наконец-то блаженное ничего? Раньше смерть ему казалась чем-то далёким, призрачным, покрытым вуалью тайны, словно космос с его непостижимыми для человеческого ума размерами, а теперь, когда к нему неожиданно подкрался тот самый загадочный «The End», хотелось подольше оттянуть момент. Оказалось, что ему ещё как нравится жить. — Слушай, Элли, мне кажется этот прикол слишком сильно затягивается. Может ты всё же упакуешь свои яйца в чемоданчик и съебёшся? Зачем тебе моя жизнь, а? — Во-первых, Элиас. — самозванец наконец-то оторвался от своего великолепного отражения и с пару секунд снисходительно наблюдал за вертящимся на кресле малым дитём. — Во-вторых, не съебусь. — сжатая пружина наконец расправилась, он за одно движение пересёк кабинет, поймал кресло за спинку и резким рывком повернул Брайта к себе лицом. — В-третьих, эта жизнь настолько же твоя, насколько и моя. — его улыбка читалась как «если будешь лезть куда не надо, я закопаю тебя на заднем дворе». Джек ответил лукавой «что хочу, то и ворочу», незаитересованно блуждая глазами по лицу напротив и поигрывая серебряной цепочкой между пальцев. — Ты пойми, здесь больше не существует Джека Брайта — исследователя; здесь нет, никогда не было и не будет Джека Брайта — безумного гения; здесь никто и никогда не слышал о Джеке Брайте — бессмертном учёном; здесь нет ни одного упоминания о Джеке Брайте — фондовском букмекере; здесь ни один человек не вспомнит о Джеке Брайте — ужасе всех и каждого. Но зато есть Элиас Шоу — бессмертный учёный; Элиас Шоу — фондовский букмекер; Элиас Шоу — ужас всех и каждого. — с каждым словом он звучал всё более и более вкрадчиво, глаза горели такими же загадочными искрами, какими бликовали оба амулета. — Как же не существует? Вот он я, самый прекрасный из всех прекрасных. — все эти речи вызывали в нём смешанные чувства. Он выглядел безразлично, внутри был растерян, раздражён, и, хоть не признавал этого, даже испуган, к его несчастию второй прекрасно это знал. — Тебя больше нет. В этой вселенной ты всего лишь остаточный след, и даже этот отпечаток вскоре сотрётся. Везде, где раньше было «Джек Брайт», теперь значится «Элиас Шоу». Джек с большим трудом держался чтобы не кинуться прямо в это самодовольное лицо, только искусанные ноготки оставляли полосы на подлокотниках. Пара минут молчаливых гляделок, и Шоу всё же выпустил из рук кресло, так что теперь его внимание притянула книжная полка за столом. — Кто же это решил? — шелестяще выдохнул когда-то главный герой, его голос просел и сливался с монотонным гулом компьютера. — Скажем так, Вселенная. — Шоу грациозно повёл рукой, намекая, что последнее слово именно с большой буквы. — И за что Великая Вселенная так со мной? — он дёрнул уголками губ, но эта улыбка выглядела до скрежета зубов отчаяно. — За то что ты это ты. — банально пожал плечами, подцепил пальцем первую попавшуюся книгу и стал вчитываться в случайно открытую страницу, изображая искреннюю заинтересованность. — А ты, откровенно говоря, мудак. — Если я мудак, то и ты мудак. — Брайт откровенно рассмеялся, этот хохот по краям срывался на нотки горя с безумием, ещё больше разваливаясь на своём-не-своём кресле, и закинул ноги на стол, нарочно столкнул с края свою любимую кружку, хотя, кажется, не свою. — Я это ты, но… — «Я это ты, но не ты.» Да, ага-ага, да, я это понял, хватит уже повторяться! Элиас только передёрнул плечом и продолжил: — …Тут главная часть, что я всё же не ты. — И что же тогда со мной будет? — он пытался смотреть куда угодно, кроме своего собеседника, будто если они встретятся взглядами, то тот сразу прочитает его мысли и засмеёт этого маленького испуганного мальчика, описавшего свои штанишки. Элиас не ответил. — Как скоро я исчезну? Тишина без ответа продлилась непозволительно долго; он почувствовал как желчь злости, обиды, страха бурлящей волной поднялись с самого низа живота, ударили паром в голову и расплылись по корню языка. Чувствовалось, что второй победно ликовал. Он был рад, доволен, восхищён. Да, он жив, а Джек нет, он выместил его, подвинул с тёпленького места и теперь сидит на этом троне из людских чепрепов, а Брайт где-то там, у подножия, сам стал одним из этих символов победы, господства над чужими судьбами и неприкосновенной уверенности, что он и только он достоин быть здесь, на вершине. — Ненавижу тебя. — Знаю. — буднично вздохнул и убрал книгу на место, сделав пару по-кошачьи мягких шагов, если бы не разбитое стекло под подошвами, то его бы было даже не заметно, примостился на стол, рядом с ногами Брайта. — Потому что я тоже тебя ненавижу. — он солнечно улыбнулся и уронил голову на правое плечо, выглядывая на Джека сквозь прищур. Брайт молчал, покусывая шеку изнутри, это был знак раздражения. Он что-то напряжённо обдумывал. В нём боролись мысли, с чем-то он был согласен и еле заметно кивал, а с чем-то внутренне спорил. Элиас не заметил как залюбовался этой картиной. Он — они оба? — явно страдают — наслаждаются? — нарциссизмом, а тут есть наглядный пример того, как он выглядит. Как таким не увлечься? Многие люди хотели бы увидеть себя со стороны, понаблюдать, отметить мелкие привычки, особенности внешности, сложить образ у себя в голове, а у него прямо перед глазами сидит, так сказать, тот, по чьему образу и подобию… От последней мысли неожиданно начало драть горло, будто его сейчас стошнит. Хотелось выкашлять, выплюнуть, выскрести ногтями из себя эту оскорбительную мысль, но он только брезгливо поморщил нос и проглотил её, позволяя осесть в желудке, на подкорке, в каждой фибре души. Мысль, что он чья-то копия была до одури мерзкой, но это была стопоцентная правда, так что он ни на секунду не отрывал взгляда от лица напротив. — Как ты думаешь, чем мы отличаемся? Пальцы Элиаса властным жестом, медленно и со вкусом, прошлись по всему телу, начиная с носка единственной туфли, по шнурку, пересчитывая его витки, после двинулись по голени, немного сгребая за собой штанину, а с ней и волосы на ногах, всего на пару мгновений задержались на бедре, оглаживая внутреннюю поверхность, прошли снизу вверх по ширинке, обвели бляшку ремня, прыгая, пересчитали пуговочки тёмной рубашки, кокетливым движением позаигрывали с галстуком и наконец остановились на затылке, почесывая, как верного пса. — Всё думаю об этом… Джек даже бровью не повёл. Он знал, что это был жест издевательства, сравнимый с жестом палача, что точит свой топор на глазах приговорённого. Так что Брайт всё так же продолжал прятать взгляд в самый тёмный угол, чтобы ни в коем случае второй не смог в нём увидеть настоящих эмоций. — … И не могу найти ни одного отличия. Казалось, он был подчинён, унижен и растоптан — то, что он всю жизнь делал с людскими жизнями ради своих благ, сейчас сделали с ним. Он никто. Его буквально нет. Тело, жизнь и гордость Брайта была сейчас в руках такого же морального урода как и он сам. — Разве это не странно? Джек знает, что будь он на его месте, то устроил бы ад на земле для своей жертвы. Не за что-то конкретное, просто потому что он встал на пути, потому что попал под руку, потому что это щекочет нежное, чувствительное эго. Шоу поначалу откровенно наслаждался, рассматривая пустое лицо, но очень быстро это наскучило. Рука осторожно оглаживала щеку, с особым удовольствием проходясь по щетине, путешествовала с лица на шею, под ворот рубашки и обратно. Джек никак не реагировал. Элиасу хотелось увидеть реакцию. Хотелось, чтобы он сейчас кричал, чтобы он бился в истерике, чтобы он рыдал от боли и обиды, чтобы он проклинал его и всё, на чём мир стоит, но тот просто выключился. Только опустошённо смотрел перед собой. — Ну… — не выдержав, он крепче ухватил подбородок и подтянул голову к себе, но Джек всё так же безразлично опустил взгляд на пол, и тот как резиновый попрыгунчик покатился куда-то под диван, в самый пыльный угол. — Скажи уже что-нибудь. Элиас обхватил лицо обеими руками и попытался заглянуть в глаза, но те всё так же были бесцветными и мутными. — Вот так легко?.. Весёлые нотки полностью испарились из голоса, теперь он звучал требовательно, возмущённо и даже в чём-то разочарованно. — Тебя вот так легко сломать?.. Большой палец задержался на губах: они были сухие, шершавые, в некоторых местах с ранками и трещинками. Конечно, Элиас знал о его привычке грызть себя, и буквально, и метафорически, потому что и сам такую имеет. Нижняя губа покорно открылась и палец ощутил зубы, а за ними мягкий и влажный язык; в уголке рта собралась блестящая капелька, будто тот настолько отключился от этого мира, что сейчас начнёт пускать слюни. — Никогда не поверю. Шоу медленно наклонился вниз, касаясь носом чужих волос на виске, и настороженно застыл, как уличный пёс, который должен сначала понюхать руку, прежде чем к ней ластиться. Челюсть свело судорогой — так хотелось сейчас выпустить клыки и влиться прямо в шею, ощутить языком мягкую, эластичную, пульсирующую артерию, горячую кровь, переполняющую рот, стекающую и капающую на одежду, заполняющую всё вокруг своим резким запахом. Но Элиас только выдыхал через приоткрытый рот и жадно вдыхал запах волос, пота, шампуня и сахарного от своего бессмертия уродства души. Сладкий запах гниющей плоти витал невидимым ореолом вокруг них обоих, но вот парадокс, только они сами чувствовали этот щекочущий в носу смрад. Во рту от чего-то стало сухо и горячо; он изголодало облизнул губы, напоследок побольше втянув своего запаха, осторожно с закрытими глазами проскользил носом по коже и прикоснулся к уголку рта осторожным, невинным поцелуем, так, как может только искренне влюблённый. В ту же секунду Брайт, будто спящая красавица, ожил. Элиас далеко не сразу понял, что произошло, но хорошо запомнил два момента: как его цепочка врезалась в шею и как из его лёгких исчез весь воздух, а рёбра и позвоночник в унисон заныли. Джек не целовал, а скорее вгрызался в лицо, казалось, пытался оторвать кожу, выбить зубы, вырвать язык с корнем. Шоу чувствовал, как тот, рыча, впивается в губы и оттягивает нижнюю резцами, будто шакал, рвущий добычу; чувствовал, как своя же кровь тоненькой струйкой стекает по языку; чувствовал, как второй слизывает эти капельки, не желая делиться даже так; чувствовал, что Брайт хочет его разодрать в клочья, но сам себя держит за узды и только покусывает, вместо того, чтобы откусить полноценный кусок. Когда он наконец-то оторвался, окинул своего заменителя надменным взглядом сверху вниз, так, как может только истинно ненавидящий. Джек улыбался. Его лицо растягивал настолько широкий, лишённый разума оскал, что начало неприятно тянуть за ушами. По подбородку, как пена у бешеного стекала его и чужая кровь вперемешку со слюной. — Говоришь, я скоро исчезну? — тяжело хрипя, снова наклонился вниз, пара красных капель сорвались с губ и упали на щеку второму. — Говоришь, мой след сотрётся? — он взял в руку чужой амулет и смерил его взглядом. — Говоришь, ты меня затмишь? — намотал на руку цепь, заставляя звенья впиться в шею, и издал тот самый болезненный смех, который зарождается где-то на дне лёгких, скручивает все внутренности, царапает глотку и вылетает каркающим стоном. — Но знаешь что, Элли, я выжгу память о себе в твоём разуме раскалёнными прутьями. Если кто меня и будет помнить всю оставшуюся жизнь, так это ты. — он напоследок влажно чмокнул второго в лоб и снова расправил плечи. Шоу не смел и пискнуть. Он с широко распахнутыми от восхищения и азарта глазами таращился на возвышающегося над ним Джека, который торжествующе лыбился в ответ. Тот умудрился обвести вокруг пальца равного себе, чем же не повод для гордости? Но от него другого ожидать и не стоило. Чтобы этот бессмертный гений и вот так бестолково сдался? Да ни в жизнь! Он скорее отгрызёт себе руку, чем будет сидеть на привязи; он размозжит свою голову, пробивая путь на волю; он сам на себя наложит руки, но не сдастся на чью-то милость. Элиас Шоу может по-настоящему ненавидеть только одного человека — себя. Только он знает все свои грехи и только он может по ним судить. Он и судья, и обвинитель, и обвиняемый, и присяжные, и прокурор, и адвокат, и свидетели, и исполнитель приговора. Только он сам знает, сколько всего ему пришлось сотворить за жизнь, чтобы быть на том месте, где он есть, сколько трупов пришлось перешагнуть, сколько всего преодолеть, сколько раз себя сломать. Элиас Шоу может по-настоящему любить только одного человека — себя.