Гипноз

      Лучше бы ненавидел. Ушел, хлопнув дверью. Разбил что-нибудь. Но не этот молчаливый укор во взгляде, покрасневшие глаза в ореоле осыпающейся подводки.       — Да, я использовала тебя, Сереж. И сделаю это снова.       Любой другой на его месте сделал бы что-то… А Серёжа только дернулся, как от удара, и уточнил, тихо и отчаянно:       — Но ты любишь меня? Глаза в глаза, и она снова проваливается, словно сама под гипнозом.       «Да» ноет между ребрами. А его взгляд теплеет.       — Тогда забудь. Это ничего.       Сережу как будто не задевает. Одно признание за другим — умерла, жива, умираю снова, я беременна, я вампир, я тебя гипнотизировала — всё мимо, всё разбивается о ласковое «главное, что ты сейчас здесь, со мной» и банальное до приторности «все будет хорошо».       Не будет, но его убедить невозможно.       На последнем месяце становится невыносимо. Не только из-за потяжелевшего, неповоротливого тела, округлившегося живота, вечных усталости и страха. Она больше не контролирует свою силу.       Вместо упреков, словно она действительно заслуживает именно этого, — завтрак в постель: поднос темного серебра, свежая клубника, йогурт. И еще – яичница с растекшимся желтком — приготовил сам, не заказал доставку, и от этого дергает под ребрами. Горсть таблеток в мерном стаканчике — тем больше, чем ближе к родам. Оля не хочет об этом думать, но пытается казаться беспечной, отталкивает его руку с томным «Нет, не хочу! Поди прочь!»       Сережины зрачки сжимаются в точки, и в следующий момент его тело с грохотом впечатывает в стену. Жалобно звенит вилка, таблетки рассыпаются по шелку простыни.       — Прости, прости! — Оля протягивает к нему руку. Ладонь дрожит. — Сережа, я не хотела, прости, вернись.       И болезненная обида в его глазах гаснет.       — Ничего, я тебе верю, Оль. Это ничего. Поешь.       На языке — сладость клубники. Вечный неутолимый голод на мгновение обжигает горло — и отступает. Его она тоже контролирует всё хуже.       А во взгляде напротив — бесконечное доверие:       — Чего бы тебе хотелось?       — Шарлотку, — капризно произносит она первое, что приходит в голову, — и ванну с пеной.       — Всё будет. — Губы касаются лба. Она обвивает его плечи слабыми руками.       Нежность сменяется горечью. Она никогда не была такой слабой. Всегда этого боялась — стать немощной. Лучше умереть.       Когда он уходит на кухню, злость и отчаяние накрывают до темноты в глазах, ногти впиваются в ладони. Оля с трудом поднимается, тяжело ступая, проходит на кухню. Картинка открывается идиллическая, как из рекламы — любимый мужчина в одних домашних штанах, держащихся на бедренных косточках, замешивает тесто и режет крупные красные яблоки. Горло сжимает снова. Хочется топтать, рушить, рвать в клочья, чтобы не напоминало потом, как это было. Что так было можно.       Оля буравит взглядом его спину, зло и отчаянно, — не поворачивайся, не давай мне… Обернулся, смотрит с невыносимой нежностью:       — Оль, какая ты у меня…       — Сереж, порежься, а? — Устало и зло.       Зрачки напротив сужаются снова. И можно успеть — приказать опять, приблизиться, выбить нож или подставить собственную ладонь. Но она не делает ничего. Лезвие вспарывает кожу, по глянцевому алому боку яблока расплываются алые же капли. Оля оказывается рядом через мгновение, поворачивает ладонь, целует запястье — могла бы напиться, но от одной мысли челюсть сводит отвращением (к себе?), и сила его жизни льется зазря, стекая по кончикам пальцев.       Он позволяет себе одно только тихое: «Оль, ну зачем?», но оглушает хуже пощечины. Она коротко всхлипывает, утыкаясь ему в плечо. Отстраняется, обхватывает пальцами его подбородок, снова в глаза:       — Не больно, Сереж. Не больно.       Не срабатывает. Это ясно по тому, как он морщится и тяжело дышит. Сила подводит ее снова. Оля сама тянется к шкафчику с аптечкой, усаживает Сережу за стол и обрабатывает порез, напоследок касается узелка на бинте губами — вместо еще одного жалкого и жалобного «прости».       И оказывается в его объятиях.       Виски наливаются тяжестью, накрывает привычной уже усталостью, опять потратила слишком много сил — и на что?       Пальцами вверх по его груди, обхватить кулон и сжать, чтобы острые грани больно впились в кожу и так удержали ее в сознании.       Оля чувствует теплую ладонь поверх своей.       — Не порежься. Голова опять?       Ничего от него не скроешь. Только привыкла, что Сережа не понимает ее, доверяется слепо, так раздражающе слепо, и вдруг обнаруживает, что он читает ее, как открытую книгу.       Пальцы его второй руки ложатся на виски, мягко надавливают.       — Поди прочь, — говорит он боли, и боль послушно отступает.       Оля выдыхает от облегчения и еще от какого-то чувства, которое она не может назвать.       — Не больно? — С тревогой спрашивает он.       — Ты справляешься с гипнозом уже лучше меня, — наконец, получается усмехнуться.       — Муж и жена — одна сатана.       — Фи, как старомодно, Барановский.       — Может, это предложение?       Оля вскидывает голову. Он улыбается, но взгляд остается внимательным и серьезным. И она снова чувствует, как земля уходит из-под ног, наконец, понимая, как чувствуют себя под гипнозом. Но больше не хочет сопротивляться.