Два с половиной, не считая собаки

      У Андерса на пальцах запах целебных снадобий, осевший на коже, впитавшийся в неё так глубоко, что не оттереть жёсткой мочалкой, засевший приблизительно на том же уровне, что и дух Справедливости, и въевшийся так плотно, что Андерсу пришлось бы разобрать себя на мелкие частицы, чтобы по крупицам отделить его от себя. Свежесть нагретых солнцем трав и резковатость спиртовых настоек. Удивительно, как посреди катакомб, среди грязи и нищеты Андерсу удаётся поддерживать свою лечебницу в такой чистоте.       Хоук чувствует этот невесомый, почти призрачный запах сквозь солнечный полубред и не может отличить явь ото сна. Перед закрытыми глазами вместо уютной мягкой темноты — раздражающая рыжая пелена. Нашаривает ладонью тёплый мохнатый бок верного пса. А говорят, что это только кошки чувствуют боль своих хозяев, приходят и ложатся на больные места. Рука, влажная от испарины, грубовато треплет мягкую сухую шёрстку, и над ухом раздаётся тихое поскуливание — мол, понимаю, хозяйка, нелегко тебе, я-то всё стерплю, ты только поправляйся, приходи ещё поиграть в гостиной.       «Не волнуйся, дружок, к вечеру буду как новенькая. Погоняешься ещё за палочкой, то ли ещё будет. Отдохну немного и скажу Оране, что ты заслужил отборного мяса», — думает Хоук, но вместо слов с губ слетает сухой хрипящий кашель при попытке повернуться набок и спрятать лицо от яркого солнечного света, бьющего сквозь единственное окно в комнате, хотя бы на мягком собачьем брюхе.       Нижние рёбра ходят ходуном. Человеческое тело — хлипкая, всё же, конструкция. По ощущениям Хоук отходили ногами по рёбрам десяток человек, но в реальности хватило одного кунари выше двух метров ростом.       Победа над Аришоком не далась ей легко, но определённо обошлась малой кровью: Изабелла жива и на воле, город освобождён, а Хоук теперь называют защитницей Киркволла. Кажется. Героям подобает стойко держаться на людях, улыбаться толпе обожателей — да, да, не стоит благодарностей — и удаляться прочь с гордой осанкой, чтобы после рухнуть ничком в собственной спальне. Кажется, Хоук неплохо справилась.       — Не так резко, у тебя рёбра сломаны, — мягкий голос Андерса звучит взволнованно. Значит, ей не приснилось и не померещилось, он действительно успел вернуться из своей лечебницы, пока её разум странствовал где-то на границе бытия? Он уже в курсе всего произошедшего?       Хоук с трудом продирает глаза и их моментально слепит озорное рыжее солнце, стоит лишь приоткрыть тонкую ненадёжную ширму век. Уходит некоторое время на то, чтобы проморгаться от цветных звёздочек перед глазами. Одна за другой звёзды взрываются вспышками.       Перед глазами происходит смерть целой системы, а Хоук чувствует, как её мягко усаживают в кровати, поправляют подушку между свинцово-тяжёлым затылком и изголовьем кровати, твёрдым, как надгробный камень — других сравнений в моменте на ум не приходит. Поят каким-то тёплым и травянистым отваром, заботливо придерживая чарку.       — Шторы, — требовательно произносит Хоук, когда лёгкие наконец прекращают противиться попыткам набрать в них воздух.       Андерс, к счастью, понимает, и поспешно зашторивает окно, погружая спальню в приятную полутьму. Кто бы что ни говорил, родовое поместье кажется Хоук самым уютным жилищем на свете с его темными и холодными каменными стенами, напоминающими склеп. Края штор не хватает на какой-то сантиметр и в образовавшуюся щель просачивается тонкая полоска света. Солнце красит пшеничные волосы Андерса в рыжее золото, очерчивает его профиль — тонкий длинный нос с небольшой горбинкой, острую линию подбородка.       — Постарайся придумать достойное оправдание за то время, что я буду латать тебя, — усмехается Андерс, глядя на Хоук со снисхождением взрослого к набедокурившему подростку.       Он помогает ей избавиться от домашнего платья. Хоук оставляет при себе пошлую шутку о продолжении, заметив, как углубилась тонкая складочка между светлых бровей. Андерс сосредоточенно прощупывает подушечками пальцев её рёбра и Хоук хрипло вскрикивает, когда прикосновение задевает обломок кости.       Кончики пальцев Андерса окутывает холодное фиолетовое свечение, которое затем заполняет грудную клетку Хоук. Зрелище весьма пугающее, но она, как заворожённая, изучает свои рёбра, просвечивающие сквозь кожу. Магия исцеления всегда казалась ей, магу силы, слишком кропотливой работой, чем-то сродни ювелирному искусству.       — Почему тебе обязательно надо делать всё в одиночку? — устало вздыхает Андерс, прислоняясь спиной к изножью кровати, и их разница в возрасте впервые ощущается так отчётливо. — И почему я узнаю об этом от своих пациентов?       — По-моему, главное, что я справляюсь, — упрямится Хоук. — И лечебнице ты нужнее, чем мне. В конце концов, каждый из нас двоих спасает этот город, как умеет. Только задумайся: Киркволл обязан своим спасением магу-отступнику, и ни церковь, ни Мередит не смогут ничего с этим поделать.       Тени, залёгшие под глазами Андерса, становятся глубже и темнее, прибавляя ему возраста, равно как и многодневная щетина на лице. Хоук знает, насколько щекотной она становится, отросшая до такого состояния. Судя по его помятому виду, остаётся лишь надеяться, что Андерс урвал хотя бы пару часов сна за последние сутки в лечебнице.       — Видок у тебя не очень, — ухмыляется Хоук, скрывая волнение. — Тебе бы поспать. Иди ко мне.       — Кажется, свято место пусто не бывает, — сухо усмехается Андерс, указывая на большой светло-золотистый шерстяной комок, сопящий на второй половине кровати.       — Ревнуешь ко псу? Ты серьёзно? — тихо прыскает Хоук, изогнув чёрные брови.       — Всего лишь обеспокоен тем, что раз пёс занял моё место, то мне, по всей видимости, спать в ногах. Эта кровать не рассчитана на троих, — Андерс прожигает шерстяной комок взглядом, но, надо отдать ему должное, даже не пытается разбудить и прогнать с места.       — Уж кто бы говорил, — фыркает Хоук, не упуская повода для ехидного замечания и заставляя лицо Андерса моментально вытянуться. — Здесь можно прекрасно уместиться всем вместе, прояви фантазию.       Всё-таки усталость оказывается сильнее упрямства, и Андерс избавляется от одежды, раздеваясь до исподнего. Хоук веселит это тихое противостояние её возлюбленного с псом. Они воюют за её внимание, за место рядом с ней, но иногда, возвращаясь домой позже, Хоук застаёт идиллическую картину, где пёс, сидя у ног своего непримиримого соперника, подставляет для поглаживаний своё самое уязвимое место между ушками, а Андерс, разомлев от сладкой дремоты, лениво чешет четвероногого. Такие похожие, как бы Андерс ни отрицал этого, говоря, что ни в коем случае не собачник и его симпатия отдана котам.       Хоук тянет замешкавшегося Андерса на себя, пристраивает его между своих разведённых бёдер, укладывает его головой на свою обнажённую аккуратную грудь. Он ненадолго утыкается носом в ложбинку посередине, и она распускает его отросшие собранные в хвост волосы, позволяя им рассыпаться тёмным золотом по своей бледной коже.       — И всё равно он чувствует себя слишком по-хозяйски, надо хотя бы купить для него ошейник, — тихо замечает Андерс.       — Мабари — гордая порода, — прикрыв глаза, Хоук легонько пожимает плечами, — он может и не потерпеть подобных ограничений. Быть может, мне стоит приобрести ошейник для другого хорошего мальчика? Возможно, даже вместе с поводком…       — Хоук! — Андерс сонно хмурит брови, подняв глаза, и крепче сжимает в кольце рук её талию.       В то утро она засыпает с довольной улыбкой на губах.