* * *
Добравшись домой, Василий Петрович стал довольно бестолково суетиться, пытаясь подогреть найденное, к счастью, в холодильнике козье молоко и одновременно приготовить всё для мытья ребёнка. Провозившись с полчаса и окончательно измучившись, он успел перегреть молоко, до скрипа вымыть большой таз и наполнить его приятно-тёплой водой, а также отыскать в ванной комнате непонятно как оказавшееся там детское мыло. Рассудив, что молоку нужно остыть, да и моются обычно на голодный желудок, Голобородько принялся, причитая вполголоса, смывать с ножек девочки дорожную пыль. Ни дать ни взять сама по земле ходила… Когда ребёнок наконец-то был надлежащим образом вымыт, вытерт и закутан в чистое, сухое, пушистое белое полотенце — нашлось только большое, рассчитанное на взрослого, — Василий Петрович, вздохнув с некоторым облегчением, понёс мягкий тёплый свёрток наверх, в свою спальню. А когда принёс — вспомнил, что не захватил бутылочку с тёплым молоком. И что дети такого возраста вообще-то без соски ещё не обходятся. Интересно, найдётся ли в доме соска? Кажется… Оля тогда, год назад, привозила сюда — мол, дом большой, места много — всякие старые Димкины вещи, которые пожалела выбрасывать. Вот только где они лежат…* * *
Вернувшись после утомительных — интересно, не рухнет ли он вот сейчас на пол и не лишится, чего доброго, чувств? — но, к счастью, не очень долгих поисков к себе в спальню, Василий Петрович лишь чудом не выронил заветную бутылочку на пол. Машинально поставив её на тумбочку, он вытаращил глаза и в который раз за этот полный необъяснимых событий день застыл на месте. Перед ним стояла небрежно закутанная в белое пушистое полотенце женщина лет тридцати пяти. Двумя пальчиками левой руки она придерживала еле прикрывающее грудь полотенце; правая была закрыта перекинутыми наперёд волосами — длинными, тёмными, спутанными после мытья. Будь Голобородько хотя бы наполовину не таким вымотанным душой и телом, как сейчас, он не смог бы после двенадцати месяцев полного одиночества спокойно смотреть на эту излучающую чистоту и свежесть женщину, при виде которой человек мало-мальски образованный невольно вспомнит картины или скульптуры, изображающие героинь греческой мифологии. Но сейчас… Сейчас он устало, неловко опустился на мягкую, так и не убранную с утра постель. Взгляд его, безучастно скользящий по прикрытому полотенцем женскому телу, опускался всё ниже — пока не наткнулся на знакомый шрам на правой щиколотке. Даже на ноге зрелой женщины шрам этот выглядел столь ужасно, что Василий Петрович невольно содрогнулся и зажмурился. Прежде чем он успел открыть глаза, его заросшего неухоженной бородой лица коснулась ласковая, тёплая, осторожная ладошка… Что чувствует человек, целый год не знавший прикосновений других людей? Истосковавшийся по ним, словно дикий зверь после зимней спячки — по солнечному свету и теплу… Не открывая глаз, Голобородько схватился обеими руками за эту чудесную, живую, нежную ладошку. — Больно… — тихонько охнула стоящая вплотную к нему женщина. И невольно взялась за его пальцы второй рукой. Левой… Что-то тихонько прошелестело у ног. Полотенце… Год без человеческий прикосновений… По лицу Василия Петровича во второй раз за день потекли крупные горячие слёзы. Он разжал было пальцы, чтобы не причинять боль беззащитной женщине. Но всё-таки не смог отпустить эти ласковые, хрупкие маленькие руки. Прижался к ним губами… И ещё раз… И ещё… — Отпусти… — умоляюще прошептала она, тщетно пытаясь высвободиться. — Не бери грех тяжкий на душу… На слове «грех» губы его, которые целовали уже не ладонь, а предплечье женщины, как раз наткнулись на что-то шершавое. Широко раскрыв глаза, Голобородько увидел те самые три шрама. И, содрогнувшись, не выпустил, однако, дрожащей не то от страха, не то от бессилия женской руки. — Кто?.. — подняв голову, взглянул он прямо в измученные зелёные глаза незнакомки. — Кто мог такое… И кто ты сама? Колдунья? — Я расскажу… — тихо ответила она, опустившись — должно быть, от полного бессилия — на колени. — Я всё расскажу. Только отпусти… Пожалей меня… Греха Василий Петрович никак не смог бы сейчас совершить. Да и вообще ничто было бы не в силах заставить его сотворить такое с женщиной. Женщиной, которая не только боялась слишком настойчивых мужских прикосновений, но и явно не в силах была защитить себя… Однако отпустить тёплую, живую, настоящую человеческую руку — это было просто немыслимо. Ему неудержимо хотелось погладить нежное белое плечо — не обезображенное, к счастью, шрамами. Просто погладить, чтобы полнее ощутить человеческое тепло. Незнакомке тем временем удалось подобрать полотенце незаметно высвобожденной левой рукой и неловко прикрыться. В следующий миг на его руку, лежащую уже на белом, чистом, нежном женском плече, закапали прозрачные, словно сок молодого деревца, слезинки. Видно, у неё уже не было сил даже просить его, чтобы отпустил… Руки, бережно державшие женщину за обнажённые плечи, дрогнули… и разжались. Незнакомка тут же поникла, будто сломанное бурей деревцо. Совсем сползла на пол… «Как же ей помочь? — зажмурился от бессилия Голобородько. — Как поднять с пола, если нельзя прикасаться? Если это мучает её… Но не оставлять же вот так…» Когда он открыл глаза, около его ног лежала уже не взрослая женщина, а девочка лет десяти. Вздохнув с облегчением — удивляться уже не было сил, — Василий Петрович наклонился и, плотно укутав девочку в просторное полотенце, поднял её на руки и уложил под своё одеяло. Измученные детские глаза тут же закрылись. Дыхание стало ровным, глубоким… — Спи… — бережно подоткнул он одеяло. — А мне и тут, на ковре, хорошо будет… Через минуту оба они уже крепко-крепко, безмятежно спали.