В начале было...

1 В начале было: Слово, Бог (который, по словам свидетелей, и был словом, которое и было Им), свет, тьма, несколько дней недели, ну и еще немного всего разного. Слово это бывало в начале так часто, что успело всем-всем надоесть. Но вот поди ж ты — здесь опять это дурацкое слово. Ну, только это сначала-то. А уже, к слову, почти что совсем конец, так ведь? Словом, он совсем запутался. 2 Потому что бывают очень разные слова: дом, друг, матушка… А бывают еще такие вот: враг, приказ, нон-грата (не совсем понятно, что это, но ведь тоже слово?) — и еще бывают слова и Слова, и даже СЛОВА, но бывает и так, что совсем без них. Вот, например, когда сначала друг, а потом враг — разве есть такое? «Предательство», да? А разве нельзя как-нибудь по-другому, ну, если вдруг это никакое не предательство, если вдруг знаешь точно, ведь друзья никогда не предают? И даже если можно по-другому, как тогда назвать доброго дядюшку священника, у которого глаза блестят страшно-страшно, а из-под рясы торчит кусок чего-то белого? Белого и живого. Белое крючится и извивается, а святой отец весь так и растягивается в улыбочке, высовываясь из окна поезда и добродушно помахивая рукой на прощание. Но глаза все равно блестят. 3 Глаза блестят, а еще блестит рука — только по-другому, не так, будто заболел и лихорадит (как когда он подхватил ветрянку, и матушка намазала его зеленым в мелкую-мелкую крапинку — глаза тоже очень блестели, так ему Эмилия сказала). Рука блестит противным жирным блеском, с нее что-то капает. Только в темноте не видно, что это там такое… — Как жаль… У него действительно плохо с субординацией, Левелье. А потом тень в проходе подается вперед, и оказывается, что это не глаза блестят, а маленькие круглые очки. И с руки капает что-то красное и густое, как ягодный морс, только еще противнее. — Мой господин, тот, кто несет в себе сердце… Я защищу тебя, определенно. Потому что надо было меньше совать нос не в свое дело. Но дверь в коридор, ведущий к темницам, осталась не запертой, а путешествие сквозь жутковатый темный проход представлялось таким увлекательным… Только никакое приключение не покажется менее заманчивым, чем то, в котором путь прямо перед носом заляпан свежей кровью. 4 Ведь тогда — через десять лет после того, как было Слово (в тот момент он еще не успел родиться, хотя уже собирался, поэтому точное звучание этого самого Слова осталось ему неизвестным) — у святого отца тоже глаза блестели, и его тоже корежило и крючило, что ту сестру-монахиню. Только увидал камень, и на тебе, тут же пустил слюни, ну совсем как маленький. А после — так вообще начал нести какую-то несуразицу. Интересно, это у всех служителей церкви такая нездоровая тяга к драгоценностям? Может, и у всех, а может, еще и возрастает вместе с саном. Потому что сестра сидела себе, молчала, никого не трогала, просто продала несколько несчастных душ за копейки и одеревенела. А этому стоило только увидать камень — и сразу «СЕРДЦЕ». «Сердце», несколько раз (поучительным таким тоном, каким, бывало, его в приюте ругали), с безумными глазами, а потом еще какие-то слова на непонятном языке. А после как будто бы взгляд у него прояснился обратно, а сам он скривился в мерзейшей хитрой улыбочке и побрел на лестницу к погребам. И зачем это, и что это с ним, и какое это еще сердце? А Слово, тем временем, подкрепившись благословением Сердца, потихоньку оборачивалось Делом где-то в темном подвале. 5 — Этот тип… — Что-то не так, Тсукиками? — Да нет, ничего. Ничего. Не так. Что может быть «так» с человеком, который вообще не человек? Но это не важно, гораздо важнее сейчас вот что: почему этот «тип» так на него смотрит? Может быть, это он просто голодный, ему же только что испортили обед… А разве голодный человек должен смотреть на другого человека как на какую-то божественно вкусную еду? Что-то точно не так с этими словами. Вот опять: «человек». А что, если он совсем никакой не человек вовсе? Или вот еще: «не казнят» — это же он так сказал. «Не казнят» — это значит «не умрет», правда ведь? Но ведь после того, что задумал этот тип с блестящими глазами, в живых остаться вряд ли получится. 6 — Вы должны убивать во имя «Бога», которого сами провозгласили. Если жаждите силы — ищите сердце! Имя — это тоже почти как Слово: оно одновременно и называет, и называется, и ещё в него можно как-то убивать (не очень понятно, как). Кстати, имена бывают почти такие же разные, как и убийства. Вот, например, «ненависть» — имя существительное, а «третьи» — числительное. И судя по тому, что произошло в этом алмином сне и после него, существительное умеет убивать гораздо лучше и больше, чем числительное. Зато «уничтожу» — вообще глагол, поэтому никого он так и не убил. Сила, сердце — это всё тоже существительные. Интересно, а Слово — это какое имя? Наверное, какое-нибудь очень важное, потому что в убийствах с ним никаким другим именам не тягаться. — Ты ведь больше не сможешь жить в этом месте, не так ли? 7 Ведь когда Ной показывает сон про двух мальчиков, Тимоти ничего не видит. Зато Тсукиками видит все. Тсукиками смотрит на белые халаты и черные стены, смотрит на лица, которые кажутся ему знакомыми. Может, потому, что это не его сон и не его память, и знакомы они не ему? Но потом почему-то он больше ничего такого не видит, а вместо этого — темный коридор, блеск воды внизу и только один белый халат. Крадется вдоль стенки, несет его, а потом вдруг бац! Больно! Ай, холодно! Вода журчит все выше над головой, камень опускается все глубже и глубже на дно реки. Только звуки сверху все равно долетают, уж больно громко орет этот человек в халате: — Катись отсюда! Вали, дурацкая Чистая Сила! — и потом еще чуть-чуть потише, только как-то нервно: — Нет Чистой Силы, не будет и экспериментов. Наконец-то я смогу спокойно его похоронить... Только течение продолжает двигаться, и однажды камень вымоет на берег совсем недалеко от того места, где он пошел ко дну. Там, в большом страшном зале (где когда-то спал бывший хозяин вместе с другими неживыми экзорцистами), его найдет мальчик, которому камень тоже скажет Слово. И потом еще много всяких других слов — так, что очень скоро мальчик зашвырнет камень еще дальше. И пойдет убивать. А течение по-прежнему продолжает двигаться — дальше, глубже, запутаннее… 8 Хотя, казалось бы, запутаннее уже некуда: вот совсем недавно, когда Тимоти только добрался до Ордена, и ему ещё не выдали форму и снаряжение, Тсукиками был за него даже счастлив. Повезло мальчонке — нашёл и работу, и друзей, и дом… Вот только потом в маленькой комнате с давящими со всех сторон стенами и высоким потолком они нашли на кровати пакет. Тимоти высоко-высоко подпрыгнул и издал победный клич, а потом… потом… А потом они посмотрели в зеркало, стены сдвинулись сильнее, потолок сразу стал ещё выше (почти как в зале с дырами в полу. Почему этот дурацкий потолок так хорошо запомнился?) — и Тсукиками отчего-то показалось, что он только что умер. 9 Потому что Бог, этот вездесущий проныра, был не только в начале, но еще и в середине, в конце и во многих других местах. Сейчас, к примеру, он смотрел на всех весьма нахально с распятия, с образчиков и чуть ли не из каждого угла приюта, как назло, совершенно не подавая никаких признаков своего божественного присутствия. А с его коллегой, ну, младшим по званию коллегой, творилось что-то неладное. Его — вообще-то, ее, но как тут скажешь правильно эту самую «коллегу» в женском роде? — коробило, крючило, корежило, сворачивало во все стороны, а Богу этому хоть бы хны. Когда такое произойдет в следующий раз (чуть ближе к концу, чуть дальше от Слова), Тимоти уже не станет сетовать на Бога: и так ясно будет, что нечего ждать от этого бездельника. Но сейчас он все еще иногда верит во всесилие Его. Ну, потому, что в школе так учили, и еще потому, что мозаики на потолках в церкви были такие высокие, грозные, что по вечерам бывало страшно на них смотреть. Только теперь ему было совершенно наплевать на мозаики, даже если бы одна из них сошла своей божественной походкой с потолка — да, он так и сделал бы, плюнул бы этой сволочи прямо в лицо из крошечных блестящих квадратиков. Но сейчас было не до плевания. Сестра-монахиня перестала корчиться на полу с совершенно деревянным, перекошенным от боли лицом. Деревянным — это в буквальном смысле, если что. 10 Оттого, что каждый добивается своего по-разному. Это раньше, почти тысячу лет назад (ты-щу, он мысленно произносил это слово с шипением и гортанным клокотанием, почти рычанием) был только один Робин Гуд. Ну, или их было несколько, но все они были одного этого, подвида, что ли. Деньги-за-души, за спасение душ: богачей — от жирной гнилой роскоши, бедняков — от сухого завядшего голода. А сейчас у нас уже современность, сейчас даже Робины Гуды разные бывают; вот эта, например — души-за-деньги-за-души. Продать одних, чтобы спасти других. Ничего себе, тоже отличный способ разбоя: пока он там по крышам скакал в маске, она с легкостью, достойной лучших из убийц, продавала жизни Смерти. И пока его несчастные жертвы сидели скопом в большущей тюремной камере, ее урожай сеял смерть и продолжал собирать все новые и новые души. Техники у них похожие, ничего не скажешь. Вот только обе несовершенны: у него выходило больше проблем, а у нее больше трупов, чем денег. 11 Вот как-то раз он подглядел: сидит на земле посреди улицы малыш. Сидит один-одинешенек, голову вверх задрал и плачет. А она сразу кинулась к нему своей неловкой походкой курицы-наседки, засуетилась, забеспокоилась, да стала выспрашивать все, платочком глаза вытирать. Мальчик и плакать сразу перестал, сидел с открытым ртом и удивленно хлопал на нее своими влажными бусинами-глазами. Глазищи у него так блестели под фонарем, что эти две точки-звездочки видно было издалека даже лучше, чем самого малыша. А она в это время уже подбежала к таксофону, набрала номер, и за малышом тут же прибежал толстенький дядька в плаще и цилиндре (наверное, отец или дед, выглядел очень богато). Вот тогда-то он понял. Он сразу же решил. Если даже она, эта сестра-кривляка, по-своему старается что-то хорошее сделать, то чем он хуже? Вот так Тимоти и принял решение. Завтра же придумает план и достанет денег, чтобы приют не закрыли. И один Робин Гуд, сам того не зная, подтолкнул своего младшего собрата на шаткую дорожку Благих Намерений. 12 А вот, между прочим, когда сам Тимоти сидел и плакал — хоть бы кто подошел, хоть бы кто позвонил! Неужто он хуже того малыша? Так нет же, старик Гелмер — и тот сразу рванул ловить папашу. Конечно, потом его забрала матушка настоятельница, и сестра, хоть и противная, позволила ему остаться. Но тогда он всех соседей перебудил, пока ревел — и хоть бы хны! Матушка настоятельница хорошая, а когда она плачет, у нее тоже текут сопли. Папаша тоже был хороший. Это Гелмер молодец, хорошо сделал, что пристрелил его: если бы папаша пожил и покуролесил еще чуть-чуть, его бы уже нельзя было назвать хорошим даже с натяжкой. Вот еще сегодня было новое слово: вендетта. Кровная месть, так? А как сказать, когда «кровная благодарность»? Наверное, все-таки лучше никак не говорить, потому что живот уже не болит, да и камень во лбу больше не бесит. Но почему-то плакать хочется все равно. 13 — А ну цыц, малой! Прекрати реветь! Можно подумать, тебе нравился этот дядька! — У-а-а-а! — Заткнись, кому говорю, ты, выродок! — пауза. Молчание и судорожное хлюпанье носом. — Камень надо спрятать, из-за тебя, собачонка, чуть не забыл! Давай, открывай рот. — Зачем? — хлюпанье стихло. — Глотай! — Не хочу! — Ах ты, паскуда… жри, кому говорят, дрянь малолетняя! — Не бу-у-ду! Ай… пф... гх! — Не с места! Вы окружены! Выходить по одному! Папаша хороший. Он и раньше много раз повторял это про себя, заглушая боль подзатыльников и нытье пустого желудка. Но сейчас мысленно проговаривать это волшебное заклятье приходилось особенно громко, почти вслух, потому что когда за дверью послышались выстрелы и хриплый — знакомый — стон умирающего человека, слишком сильно захотелось заплясать от радости. 14 Потому что дядя тоже был очень хороший. Когда Тимоти приходил к ним, дядя всегда угощал его сладким и называл «мой мальчик», а говорил как со взрослым — ну, точь-в-точь добрый священник, как матушка-настоятельница!.. Потому что ровно за три часа до этого дядя в своей кухне следил за тем, как кухарка готовит обед. Что-то ей понадобилось, и она пошла в погреб, а приходит — и нет дяди, а есть большая красная лужа и труп с перерезанным горлом. А папаша — с камнем, с окончательно свихнувшимся котелком и с хвостом полиции, преследующим до дверей дома. 15 — Я слышал, сегодня у тебя прием, — задумчиво, издалека. — Нет, что ты. Просто семейный обед, — холодно и осторожно. — Мы, значит, больше не семья? Пацана бы хоть позвал, он-то тебе чем насолил? — с укором. — Я всегда рад видеть Тимоти в нашем доме. Мне казалось, что это ты его к нам не пускаешь. — Да еще бы пускать, к таким-то хватам! Нахватал себе добра, а? Все обеды да приемы, и не стыдно даже! — Послушай, дорогой мой, мы ведь все это уже обсудили. Я не могу дать тебе денег, ты же видишь, мы и сами сейчас… — К черту деньги! К черту! Ваши! Деньги! Мне нужен камень! Камень гони, ублюдок! — Я не понимаю, о чем… — Ах ты, зараза!.. Ну, я тебе сейчас! 16 Только дядя — это ведь был совсем не дядя, а папаша все-таки был настоящий папаша? Он совсем запутался, потому что похоже было на… наоборот. Как калейдоскоп: крутишь в руках, играешь, а понять, где правда, а где кажется — не выходит. Потому что дядя давно умер. Умер вместе с тетей, с мамой, с папашей, только вот камень все торчит изо лба и никак не умирает. Странно ещё вот что: дяди и тёти нет, а имя у них по-прежнему есть. И теперь это имя теперь его, и их дом тоже. Правда, кроме Тимоти в нём ещё живёт куча детишек, и матушка, и даже сестры, но когда Тимоти случайно забегает на кухню, камень во лбу всё равно как-то противно скрипит и сжимается, и отчего-то хочется заплакать. Ну, на кухне же режут лук, и ещё делают этот противный ягодный морс, от такого не очень-то развеселишься… 17 Правда, это только сейчас, а раньше тут было еще как весело! Всегда эти обеды, на которых столько всего вкусного, и мебель такая красивущая, и по всему огромному дому горят свечи, прямо как на Рождество! Хотя дома даже на Рождество свечей не было, только много разного вина для папаши и иногда еда, но Тимоти даже не обижался — все равно его всегда отправляли в тот большой дом. Папаша говорил, там погреба от пола до потолка золотом завалены, называл дядю «старым жлобом». Говорил — это только теперь у него денег куры не клюют, а раньше они вместе были простыми оборванными рыбаками, жили в Гавре и едва-едва сводили концы с концами. Но потом, перед тем, как родился Тимоти, у дяди дела вдруг пошли на лад, и он перебрался в Париж. Ну и семья Тимоти с ним за компанию — чтобы одному скучно не было. Ведь как раз тогда дядя стал каким-то странным — замкнутым таким, мрачным, неулыбчивым, и отчего-то все время хватался за сердце… 18 А папаша в это время пил. Сначала чуть-чуть, потом все больше и больше — пока не начал воровать и заставлять Тимоти подельничать. Иногда просил денег у дяди, иногда дядя сам давал. Тетя очень жалела его, все плакала: мол, это потому, что мама умерла, когда он, Тимоти, родился. Но Тимоти не виноват. Никто вообще не виноват — ну, у мамы ведь было очень слабое здоровье, и сама она была слабая и тоненькая, такая вся прямо как пушинка. Папаша ее так любил, что не выдержал и запил с горя, и дядя тоже любил, вот и стал таким грустным. Только папаша отчего-то совсем не смотрит на мамину фотографию. Он все смотрит на дядю и его дом, может быть, завидует деньгам? Но когда дядя дает ему денег, папаша становится еще страннее: вроде бы протягивает руку в ожидании, радуется, а как увидит — нос чуть-чуть кривится, и на миг становится видно, что он разочарован. Будто ждал чего-то совсем другого. Интересно, чего же он такого ждет? 19 А может, он ждал совсем не денег — может, он хотел, чтобы дядя пожал ему руку, например. Ведь они же когда-то были самыми-самыми лучшими друзьями, а сейчас так часто ссорятся — наверное, папаша скучает по тем временам, да? Вот вчера, например, он даже чуть не расплакался, когда Тимоти ему рассказал, как они с дядей играли. Он вытащил большую шкатулку с драгоценностями, и они расставили их на доску и начали притворяться, будто это они так играют в шахматы: квадратный зеленый камень — пешка, длинненький такой и прозрачный, переливающийся — ферзь… Что? Был ли там большой круглый камень? Ага, был, белый и черный, дядя сказал, что такой из ракушек достают. Нет, не то, еще больше? Глупости какие, таких огромных камней даже у дядюшки нет. Такой булыжник, как показал папаша, должен стоить целое состояние. Но потом, когда Тимоти пришел к дяде и в шутку спросил про громадный круглый булыжник, дядя побледнел, снова схватился за сердце, и с тех пор Тимоти его больше не видел. До того самого дня, когда он прибежал на званный обед, но вся кухня оказалась залита чем-то противным и липким, прямо как ягодный морс. 20 Все это Тимоти помнит хорошо, но есть и еще кое-что, чего он помнить не может. Потому что всего через несколько месяцев после того, как было Слово, в дом Херста пришел потрепанного вида джентльмен — старый коричневый плащ и такая же шляпа с пыльными и потертыми полями, а из-под нее все равно торчали жирные рыжие клочки волос, сколько ни прячь. Бледный, угрюмый, даже грустный какой-то, а синяки под глазами такие, будто месяц не спал. Да и одежда с обувью, похоже, видала виды. В руках у него была люлька с ребенком, а на лице такое надутое и сосредоточенное выражение, будто он вот-вот собирался взорваться. Хозяин дома тут же впустил его внутрь, они пошли вместе в кабинет и на какое-то время пропали за дверью... Сколько жена хозяина ни пыталась прислушаться, а слышно ей было все только какое-то бормотание и только иногда стук чашек. А потом человек в коричневом пальто вышел, хлопнув дверью, и ни его, ни ребенка больше никто в этом доме не видел. Правда, через пару лет сюда переехал Тимоти с папашей, и вроде бы даже черты лица у обоих походили на того джентльмена… Но стоит только посмотреть на бандитскую рожу папаши, как все сходство с тем печальным джентльменом будто ветром сдувает. А может, и не было никакого джентльмена? 21 Ведь раньше все и в правду было не так. Совсем не так. — Раньше все было не так. Ты даже не замечаешь, как он тобой управляет! Крутит, вертит, как марионеткой. Ты стал совсем другим человеком… — Неужели? А мне кажется, из нас двоих изменился только ты. В зеркало бы на себя посмотрел, пропойца. — …даже слова не можешь сказать, не нагрубив. Он совсем тебя испортил. И уже тянет свои лапы ко мне! Говорю тебе, выбрось его, пока не поздно. — Еще чего! Завидуешь мне, да? Хочешь, чтобы я стал как ты, совсем нищий? Этот камень дал мне все, и я не собираюсь так просто от него отказываться! — Ты меня совсем не слушаешь. А я ведь когда-то тоже так говорил, когда этот камень только попал к тебе в руки, помнишь? Но потом, стоило тебе уехать, все прошло. — Так вот к чему ты клонишь? Хочешь, чтобы я его тебе отдал? Не дождешься. Раз уж тебе так нравилось там, давай, езжай обратно, я обойдусь без тебя! — Хорошо, если ты так этого хочешь, мы с Тимоти уедем и больше никогда к тебе не вернемся. Но не вздумай потом хоть когда-нибудь искать нас и заикаться о том, что это твой сын и законный наследник. Ты выбрал Его, так следуй же теперь за своим выбором до конца. 22 До конца это было еще очень-очень далеко, гораздо ближе к началу, ну и к Слову заодно. Но были и штуки еще ближе. Вот, например, мама — Тимоти ее совсем не помнит, ведь он ее даже не видел. Папаша говорил, «умерла при родах». А что это такое, зачем они и почему при них надо умирать? Может быть, это тоже такое… существительное? Этого Тимоти не помнит и не знает, как не знает и кое-чего еще. Мама, конечно, умерла при родах, но вот еще что странно: в то же самое время она умерла при Слове. При том же самом слове, при котором родился… он, Тимоти? Ведь это же он тогда родился? Наверное, кто-то перепутал дату, когда маме делали памятник на кладбище. Иначе, почему получается, что когда она уже умерла, он еще не успел родиться? Или, может, это она его от слабости не доносила, и он только потом открыл глаза… ведь с закрытыми глазами еще нельзя сказать, родился ты, или нет? 23 Зато мама была очень красивая: волосы все такие светлые, блестящие, и глаза большие, голубые-голубые. Папаша гордился ею, говорил, у них род аристократический, только обедневший — все были такие вот красавцы. Не то, что папаша: его-то родители были так себе, нищие рыбаки. Смылись откуда-то с юга Англии вместе с армией во время войны, да так и остались жить во Франции на побережье. Фотографий после них не осталось, но папаша говорил — когда был пьяный и не очень злой — что они все были совсем как он. А мама не такая. Она такая, что и поверить сложно: эта кисейная барышня и правда вышла за такого косматого рыжего папашу? Вот дядя ей бы больше подошел, он, когда улыбался — вообще был вылитая мамина фотография! Только дядя улыбался очень, очень редко. Может, ему жена не нравится? Может, он хотел бы вместо папаши жениться на маме? Ну, в этом Тимоти прекрасно понимает дядю. Он бы тоже выбрал какую-нибудь красивую светловолосую девицу, вот, Эмилию, например. А не такую черноволосую, смуглую и с крошечными глазками, как тетя. Такое больше мальчишкам подходит — он сам такой, ему идет, только этот дурацкий камень все портит… 24 — Ты у меня все забрал, все! Жену, ребенка, богатство, дом… камень! Верни хотя бы камень! — Я? Жену?! Да из-за тебя моя сестра в земле гниет, неблагодарный ты сукин сын, как ты еще смеешь что-то от меня требовать?! — Дорогой, пожалуйста… — А ты заткнись! Думаешь, я не вижу, на кого похож этот мальчишка? Это еще кто у кого что отобрал! Забирай своего щенка и катитесь отсюда! — Стой! Как ты можешь! Ай… Волосы у тети очень густые и крепкие, поэтому если попытаться вырвать клок, он выходит не сразу, а на волосках даже остается чуть-чуть крови. Зато теперь видно на свету, какие они все черные-ченые: совсем как у мальчика в люльке. Ему еще и месяца нет, а вся головка уже пушистая от маленьких-маленьких черных волосиков. И еще у младенца большой чистый лоб. Когда Тсукиками откуда-то вспоминает этот лоб, он почему-то кажется ему очень… удобным? 25 Потому что есть слова, которые на самом деле вовсе не те слова, какими они должны быть. И есть слова, о которых Тимоти еще не знает и не узнает никогда. Вот, например, о том, что на самом деле дядя — это вовсе не дядя, а Тимоти — вовсе не Тимоти. Ведь сначала у папаши должна была родиться девочка, только в ту ночь, когда они с дядей нашли камень, девочка вместе с мамой того, умерла. А дяде достался и камень, и жена, и ребенок вот через полгода родился — он, Тимоти. Но и дядя, хоть и взрослый, тоже не знает очень многих слов. Например, «отец» — ведь это вовсе не папаша, ну какой же из него отец? Он ведь даже кашу варить не умел толком. И еще — папаша ведь правда очень-очень любил маму, так любил, что на тетю даже смотреть не мог. Только дяде было все равно, хоть каша у него и была очень вкусная, как у настоящего отца. Ведь у дяди были деньги, и еще дом, и тетя, и камень… Но и папаша время даром не терял — ему взамен досталось вино из дядиных погребов, и еще эль, и ром, и еще какие-то странные пахучие штуки. 26 Впрочем, странные штуки странным штукам рознь. Странно — это не когда в стакане что-то прозрачное горит синим огоньком, а потом папаша его подносит прямо так ко рту и пьет. И даже не когда залпом выпивает полную рюмку чего-то зеленого и крючится, будто это яд. Странно — это когда рыба ест камень, потому что этот камень хочет съесть рыбу. Странно, когда рыба слышит Слово и плывет черт-те куда за тридевять земель (на самом деле, всего лишь за три океана, на другой конец света, но для Тимоти это одинаковые слова). И когда спустя всего несколько дней (за это время в бывшем доме бывшего хозяина уже успела помереть куча народу) рыба, свободно проплыв столько миль, вдруг оказывается в сетях двух нищих рыбаков. 27 Потому что когда два рыбака вытащили из моря совсем не золотую рыбку, но камень, светящийся всеми цветами радуги, и этот камень заговорил с ними похлеще самой золотой и волшебной из всех рыб, им было совершенно наплевать, что за речь он держал и какое там было Слово. Для них это «Сердце» было что печень, что брюхо, что другие — эти, как их — органы. Главное, что вокруг него звучали манящие «власть» и «деньги», эти волшебные слова, еще более волшебные, чем любая самая что ни на есть золотая рыбина. Иначе когда чертов камень только заикнулся бы о каком-то там «Сердце», они вышвырнули бы его обратно и поспешили домой от греха подальше: у одного из них сестра была на сносях и вот-вот должна была родить. Но, как нам всем хорошо известно, Слово успело побывать в начале…