Смелее

Лариса привыкла во всем рассчитывать на себя. В научных исследованиях, на операциях, в личной жизни. Но так не могло продолжаться вечно, и рано или поздно в ее жизни должен был вновь появиться человек, на которого она смогла бы положиться. Сначала ей было тяжело, первый месяц после катастрофы на Предприятии она с трудом приходила в себя. На людях всегда держалась молодцом, как кремень, улыбалась, работала не покладая рук, зато дома набирала теплую ванну, чтобы шум воды заглушал ненужные звуки, залазила внутрь и плакала, уткнувшись головой в согнутые колени, рыдала до той поры, пока не иссякали силы. А когда успокаивалась, то отписывалась родителям, что она в порядке, погружалась в новые научные проекты и старалась не думать о том, что ей довелось пережить. Она скорбела по коллегам, которых похоронила, по временам, что было не вернуть, но больше всего ей разрывало грудь предательство от человека, кому она верила и кого, по правде сказать, любила. Вместе с Петровым она потеряла ту себя, ту наивную чувственную девчонку с чистым сердцем и открытой душой. Теперь же сердце исполосовали ранами, а душу вытянули почти без остатка.

***

Но жизнь продолжалась, и слава богу, вокруг нее нашлись люди, способные ее выслушать. Катя, например, никогда не отказывалась побыть надежным плечом и поддержать хорошим словом. Сказать, что все будет хорошо и обязательно наладится, главное только идти вперед, переступая через шрамы. Зинаида Петровна отпаивала чаем и угощала сладостями, даже профессор Захаров, и тот оттаял с появлением в его жизни Нечаева и мог дать пару советов, когда его о них просили. Правда, почти все его советы загадочным образом сводились к упоминаниям Штокхаузена, но это пустяки. Лариса не спорила с ним, не воротила носом, однако Михаэля в жизни ей пока что хватало выше головы. Все успели порядком забыть, что он ученый; Сеченов задавил его авторитетом, превратил в мальчика на побегушках. «Михаэль, принеси то…», «Михаэль, сделай это…» — со стороны могло показаться, что он уже давно не принимал самостоятельно ни одного решения, а лишь кивал, как болванчик. Но Сеченов здесь больше не руководил, а Михаэль отнюдь не был болванчиком. Когда им с Филатовой выдали совместный проект (чему Лариса сперва оказалась не особенно рада), он начал раскрываться для всех с совершенно другой стороны. Он был пунктуальным, обязательным, ответственным, чего и требовал от своих подчиненных. Бывало, как подойдет к сотруднику, как встанет над душой и начнет ее вытравливать, не принимая никаких оправданий. Рявкнет что-нибудь строго, покажет всю гадость своего характера, изольет скопившуюся желчь, однако как руководитель, а не как человек. Он не мешал личное с работой, а его воспитание, тем не менее, не позволяло ему ни поднимать голос на женщин, ни переходить на прямые оскорбления.

***

Шли дни, потом недели, и они с Ларисой волей-неволей стали друг к другу притираться, как минимум ввиду профессиональной необходимости. Сперва возникло уважение, затем доверие: на их плечах лежал значимый проект и приходилось полагаться друг на друга. Они виделись буквально каждый рабочий день, и Михаэль со временем перестал смотреть на нее с вываленным языком и фанатичными глазами. Он в целом успокоился: не мямлил, не ужимался, не дергался, говорил ровным голосом и по делу. Мог с ней поспорить по научным вопросам и даже оказаться правым, подтвердив тем самым, что хорош в своей специальности. Смена его поведения повлияла на Филатову существенным образом. Не потому что он потерял к ней интерес — она прекрасно видела, что это не так, а потому что перестал отпугивать ее своими турбореактивными стараниями. И за его прежней, казалось бы, пустой назойливостью она увидела взрослого мужчину. Такого, который умеет решать вопросы, но при этом никогда не позволит себе устроить скандал и тем более не поднимет руку. А это дорогого стоило. Иногда он выдавал сюры, прямо как раньше: то подкат неудачный сделает, то ляпнет что-нибудь невпопад, и Филатовой тяжело было реагировать на это адекватно. Тем не менее, она научилась либо пропускать его промахи мимо глаз и ушей, чтобы не ответить гадость, либо относиться к ним с юмором. Могла, конечно, и огрызнуться, если он не понимал с первого раза, сказать ему беззлобно, но доходчиво что-то вроде: «Бесишь!», и Михаэль сразу отваливал. — Разрешите пригласить вас в театр, — сказал он ей как-то раз, протягивая билет. Он волновался, и его волнение отпечаталось на напряженном лбу. — На балет. — Разрешаю, — согласилась Лариса чисто от нечего делать. Ну и из вежливости, разумеется. Они попали на «Щелкунчика». Умопомрачительные костюмы, замечательные танцы и не менее чудесные балерины, половину из которых с недавних пор обучала сама Екатерина Муравьева. В общем, впечатления остались неизгладимые, и Филатова вспомнила, что давно не была в театре. Петров все обещал ее туда сводить, но постоянно ждал какого-то «особенного» повода, которого, очевидно, так и не представилось. Михаэль предложил подвезти ее до дома, и по дороге они так заболтались, что Лариса передумала возвращаться к себе в постылую квартиру, и они поехали к нему. Он жил в четырехкомнатных апартаментах в высотке, похожей на «Челомей». Все внутри было обставлено дорого, но со вкусом, без вычурных понтов и показной роскоши, однако сам Штокхаузен относился к этому весьма холодно: — Это не практично, — апеллировал он, — когда живешь один. Но статус есть статус, иначе люди не поймут. Они плеснули себе по бокалу игристого и тараторили до самого утра, пока языки не стали заплетаться, а голоса — устало хрипеть. Кто бы мог подумать, что из Фрица выйдет интересный собеседник и он не станет смущать ее своими взглядами и неуместными комплиментами. Тогда же Филатова попросила обращаться к ней на «ты» вне рабочих стен и не встретила возражений. Михаэль уступил ей свою кровать, в то время как сам расположился на диване: стелить постель в запыленной гостевой комнате не было сил. Лариса впервые за долгое время засыпала спокойно, без единой тягостной мысли на уме, и проснулась с небывалой легкостью, хотя спали они лишь несколько часов, чтобы не опоздать на работу. Но для Штокхаузена то утро стало незабываемым по иной причине: Филатова расплела при нем косы, и он увидел, как эти вьющиеся, кудрявые волосы необычного цвета очерчивали ее очаровательное лицо.

***

Лариса затеялась заниматься спортом, чтобы гнать прочь из головы тревожные мысли, а Михаэль — чтобы в порядок себя привести. Подъем на вершину маяка стал для него весомым аргументом, а Филатова — основной мотивацией. Пресс как у товарища Нечаева ему не светил при любом раскладе, но сбросить пару килограмм не помешало. Ему казалось, что так у него больше шансов. И вот они разговорились об этом за работой и решили вместе побегать в парке. «Зассыт», — подумала Лариса перед выходом, завязывая кроссовки. «Продинамит», — посчитал Михаэль, застегивая кофту. Они оба ошиблись, и с тех пор у них, помимо общих тем для обсуждения, появилось общее хобби. Филатова отложила сигареты далеко в нижний ящик, Шток подтянулся, посвежел, и его теория оказалась правдивой: выглядеть он стал еще лучше.

***

Слухи разлетались со скоростью, не известной науке. То к Михаэлю подходили приятели с хитрыми минами и спрашивали: «Ну че, ну как она?», то Лариса слышала, как в процедурной перешептывались медсестры: «Да Лариса Андреевна воообще вон, с Фрицем…». Потом все прицепились к этому шарфу, который она себе повязала, хотя у нее правда болело горло и она решила в кои-то веки одеться потеплее. Не то чтобы Филатову это сильно напрягало, она привыкла к тому, что лидерам вечно плюют в спины, а Штокхаузен отмалчивался и строил загадочные физиономии, намеренно подогревая сплетников. — Про меня и Сеченова тоже много чего говорили, — парировал он за обеденным перерывом, который они устроили прямо в лаборантской. Им оставалось ждать еще пару часов, прежде чем программа отработает данные и можно будет продолжать исследование. Они вышли на последний этап, а дальше — только эксперименты. — Про то, что я ему… — показал неприличный жест, поднеся кулак ко рту, а потом еще один, с характерным хлопком: — А он мне… — Я в это верила одно время, — призналась Лариса и сразу рассмеялась, увидев, каким ошарашенным стало его лицо. — Доктор Филатова, я разочарован, — подыграл Михаэль, готовый сказать что угодно, лишь бы она дольше хохотала. — А вообще, как у вас там говорят… один раз не пидорас. Причин посмеяться они находили гораздо больше, чем поводов для спора, но конфликты были неизбежны и противоречия на рабочем месте возникали со стабильной периодичностью. Штокхаузен не переходил на личности и держался в пределах научно обоснованных аргументов, зато Филатова наряду с конструктивными спорами иногда бушевала так, что лучше было найти бомбоубежище. Причем она сама отслеживала свои эмоции и говорила прямо, что сегодня не в настроении или встала не с той ноги. «Гормоны», — смиренно думал Михаэль и старался реже попадаться ей на глаза в такие дни.

***

Лариса привыкла к его голосу, к тому, как трепетно он произносил ее имя. И к картавости его тоже привыкла, она теперь казалась ей не такой заметной. Напротив, в ней крылась какая-то изюминка. А еще у Штокхаузена были красивые глаза, такие большие, зеленые — Ларисе они всегда нравились, в чем она никогда не признается. Потом она стала замечать за собой, что скучала, что думала о нем слишком часто, и где-то глубоко внутри нее словно понемногу оживала та самая лучезарная Филатова, которую она успела похоронить. Но правда пугала ее, навевая скверные мысли и сомнения. Вдруг все это лишь проявление ее отчаяния, вдруг она снова ошибется и будет обманута? И рассказать ведь, как назло, было некому — сразу все всем станет известно.

***

Михаэль пригласил ее на танцы, и Лариса сильно этого ждала. Во-первых, они так и не отпраздновали успех проекта, подарившего Правой личность, а во-вторых, Штокхаузен пообещал ей ужин после дискотеки, на который Филатова делала ставки. Ей, конечно, нравились его ухаживания, его осторожность и обходительность, но у всего имелись границы. И она уже была готова к следующему, закономерному шагу их взаимоотношений, однако немец, казалось, даже не чесался в этом направлении. Он оставался таким же участливым, водил ее по мероприятиям и готов был за ней хоть на край земли пуститься, но все его амбиции на том заканчивались. С одной стороны, он боялся оказывать ей знаки внимания, и Лариса прекрасно понимала причину: она раньше столько рычала на него по поводу и без, что он теперь перестраховывался. Зато намеки он понимал хорошо. Всякий раз, когда она облокачивалась ему на плечо, он тут же заводил руку ей за спину и сидел с таким важным видом, будто бы это он сам все сделал, и она с радостью позволяла ему так считать. С другой стороны, Филатову выбивало из колеи то, что все тянулось долго. Глупо, конечно, сравнивать с Виктором, который запустил ей руки под майку, едва закрыв входную дверь, но здесь была иная крайность. По ее мнению, она достаточно дала ему понять, что расположена к дальнейшим действиям, но ничего не происходило, что заставляло ее сомневаться во всем, включая себя. И если в своих чувствах она с трудом разобралась и уверилась, то чужая душа потемки. А у Михаэля там наверняка и черти водились. Вот и оставалось только, что в себе ковыряться и с досадой гадать, не задавила ли она в нем все его намерения и по-прежнему ли Штокхаузену оно было надо. Она увидела его машину из окна, около которого крутилась уже минут десять. Перед выходом накинула сумку через плечо, прихватила с собой кардиган и обула туфли на высоком каблуке. Настолько высоком, что ее наверняка будут потом осуждать за вульгарность, но ей было глубоко наплевать. В тот день она нарядилась в бежевое платье до колена, надела украшения, заплела волосы в излюбленные косы и спустилась к Михаэлю на улицу вся при параде. Однако тут же растерялась, заметив на себе его оторопелый взгляд. — Что? — спросила она, нахмурившись, и опустила глаза, разглядывая платье. Мало ли, ворот отвернулся или пятно откуда ни возьмись появилось. — Ничего, — произнес он с придыханием и открыл ей дверь. — Ты просто очень красивая.

***

Потанцевали на славу. Сначала было скучновато и как-то простенько, но потом явились Нечаев с профессором и освежили репертуар разрывными треками. Но как бы весело им ни пришлось, они с радостью убежали с мероприятия пораньше. Вино было куплено, фрукты нарезаны, дорогие и вкусные конфеты стояли на столе. И они прекрасно общались, разбавляя слова тостами и звоном бокалов, а затем Михаэль стал понемногу навязывать ей деликатные темы. Но Лариса тоже не промах, более того, она была готова к подобному, поэтому отвечала на вопросы неоднозначно, с «искоркой», так сказать, пока ее не спросили в лоб о том, какое качество она бы выделила превыше всего в идеальном для нее мужчине. Филатовой выпал уникальный шанс ковырнуть немца, который она сразу использовала: — Смелость, — ответила она, чем озадачила Михаэля. По крайней мере, ей так показалось. — Смелость? — переспросил он с лицом дурачка. — Как у П-3? «Какой еще П-3?» — возмутилась она мысленно. Она тут, вообще-то, говорила про мужскую уверенность, а не про принцип «слабоумие и отвага». Как можно было не понять? — Смелость означает решительность, — пояснила она, хотя считала, что выразилась более чем ясно в контексте их диалога. — В отношениях. В частности, когда мужчина может вовремя взять на себя инициативу. Тема уже становилась неудобной. Для Филатовой уж точно. От вина горели щеки и развязывался язык, но мозги все еще исправно шевелились, а женское чутье работало и подсказывало ей: ситуация выходит из-под контроля. — Решительность бывает близка к безрассудству, — возразил Михаэль вроде как безобидно, но что-то в его голосе попахивало издевкой и начинало бесить. — Глупо делать что-либо существенное без согласия партнера. — Согласие далеко не всегда выражается словами, и… Неважно. «Он что, на полном серьезе сейчас не улавливает?!» Лариса завелась. Ее просто начало вымораживать с того, что она почти стала объяснять такому зрелому человеку, как Михаэль, такие элементарные вещи. Да даже девственники рассуждают более здраво, чем он! Удивительно быстро желанный вечер обернулся сплошным разочарованием. Причем Филатова попыталась увести разговор в иное русло, но Штокхаузен не поддавался, одержимый этой темой, и она не выдержала: — Знаешь, я, пожалуй, пойду, — сказала она, осушив залпом бокал красного полусладкого. Горло обожгло алкоголем, и Лариса скривилась, перед тем как выйти из-за стола. Наверное, она действительно поторопилась в сделанных выводах и в собственных чувствах, а им с Михаэлем лучше быть просто хорошими друзьями. Или она перестала привлекать его из-за того, как по-хамски себя с ним вела ранее. А может, его просто не интересовала интимная сфера отношений, бывает же такое. Кто его знает. — Тебя довезти до дома? — Штокхаузен не попытался остановить ее. Он встал следом, но его голос был самым обыкновенным, невзирая на ситуацию, и это прямо обижало. — Нет, спасибо. — Но сейчас уже поздно, — продолжал он, подкрадываясь к ней сзади, пока она истерично надевала туфли. — Ничего, не маленькая, доберусь, — Филатова была на грани. Еще хоть слово от него, и она ему по полной программе ответит. — Но ведь на улице… — Ты что, блин, идиот?!.. — взвыла она сквозь зубы, выпрямила спину и резко обернулась, чтобы докинуть сверху что-нибудь еще, но он поцеловал ее прежде, чем она успела заговорить. В Ларисе скопилось чересчур много запала, чтобы просто так это принять. Она замычала, уперлась руками ему в плечи и попробовала его оттолкнуть, но он проигнорировал это, лишь прибавил настойчивости, напирая до той поры, пока не прижал ее к стене. Губы напитались крепким алкоголем, терпкий аромат мужского одеколона перекликался с цветочными женскими духами. Он целовал ее пылко, упорно, убедительно, и Филатова вскоре сдалась. Обняла за шею, внимая его движениям, а потом охотно выскользнула из туфель, пнув их в сторону, чтобы не споткнуться по дороге в спальню, но идти ей туда не пришлось: ее подхватили на руки, вынудив громко ойкнуть, перекинули через плечо и понесли. Не зря все-таки Михаэль на турники ходил. Идиотом Штокхаузен не являлся, зато стратег из него был отличный. Только он мог так изящно щелкнуть ее по носу за все грубые отказы, которые некогда получал, за все оскорбления, которые молча проглатывал. И когда до Ларисы дошло, что он специально завел с ней этот разговор, они оба оказались в темной спальне на кровати без одежды. Но она была не против того, чтобы он ее сегодня проучил. Первое, на что Лариса по-настоящему обратила внимание — его ледяные пальцы. Они буквально обжигали ее холодом, вынуждая вздрагивать, и резко контрастировали с горячими губами, жадные поцелуи от которых покрывали шею, ключицы, грудь. Но Штокхаузен догадался согреть их, прежде чем опускать ей на бедра. А еще его пальцы были длинными и ловкими, настолько, что заставляли выгибаться в пояснице и комкать в руках скользящие простыни. В тот миг Лариса поклялась больше никогда не называть его криворуким. Нависнув над ней и опираясь на локти, он нежно поцеловал в висок, потом в щеку, а она завела ноги ему за поясницу и уткнулась в крепкое плечо, ощущая, как изнутри все наполняется жаром чужого тела. Штокхаузен не торопился, хотя это стоило ему усилий, и замер, прижавшись к ее бедрам своими, перед тем как продолжить. Выбранный им темп был спокойным, чтобы не мешать ему исцеловать ее острые ключицы, касаться рукой ее талии и груди, с трудом выдерживая опору, а ей — позволить наслаждаться моментом, подставляясь под ласки и сопровождая корпусом каждое его движение. Он обращался с ней так, словно она была сделана из чистого хрусталя, будто любое его действие могло сделать ей неприятно, однако он просто плохо ее знал. Филатова много чего умела, но понимала, что сейчас этого не нужно, что самым правильным решением будет не мешать ему доставлять удовольствие им обоим и не сбивать с толку, лишь изредка направлять, чтобы он позволил себе с ней больше. Того, чего сам наверняка хотел. — Смелее, — сказала она ему в губы, и отдача была моментальной, а дыхание оборвалось резким толчком. — Еще. Она уже заигрывала с ним, щупала, сама до конца не осознавая, практически маниакально хотела, чтобы он восхитил ее сильнее, чтобы разрушились абсолютно все мыслимые и нет стереотипы, которые она себе придумала о нем. Ее «смелее» оказалось сродни пусковому крючку, и дважды просить об этом не пришлось. Штокхаузен взял под колено одну ее ногу, отвел немного в сторону и подтянул наверх, и Лариса задохнулась от того, насколько это было потрясно, а потом, когда кровать под ней заходила ходуном, решила, что понуканий достаточно. Достаточно, прежде всего, для нее. Рука надежно лежала на затылке, придерживая, взлохмачивая волосы, пока вторая блуждала по разгоряченной спине, от лопаток до самой поясницы, и постоянно прижимала Михаэля теснее, чтобы между их телами не осталось ничего, кроме обоюдной страсти. Все, что она могла делать, это целовать его, называть ласково, по имени, чувствуя его тяжелое и раскаленное дыхание у своей шеи, и шептать что-то неразборчивое, закатывая глаза, привыкшие к темноте. Она поняла, что уже на пределе, поняла это в ту самую секунду, когда Михаэль прикусил зубами кожу и придержал, оставляя засос на видном месте, но именно этого ей стало достаточно, чтобы вцепиться ему в спину до белых следов, откинуть назад голову и отдаться без остатка накатившему исступлению. А потом подождать его немного, пока он не упал ей на плечо, собрав в охапку сильными руками, и прямо зарычал, приглушенно, но на удивление чисто, а в конце расслабился, растекаясь в ее объятиях. Никакие мысли не лезли в головы, занятые забвенной пустотой, по телам растекалась приятная слабость. Заговорить Штокзаузен решился только тогда, когда перекатился на бок и дотянулся до тумбочки, чтобы зажечь ночник. — Отличное качество, — хмыкнул Михаэль себе под нос, имея в виду контрацептив (супертонкий, 50% полимера, между прочим), потом как поднял на нее свои выразительные глаза и как заявил ей заносчиво: — Достаточно? Или надо было смелее? Лариса не удержала возмущенного смешка и приподнялась на локте, чтобы ответить. Издевается еще, гад картавый. Ничего, она ему припомнит как-нибудь. — Для первого раза… — она улыбнулась, унимая томное дыхание, и потянулась рукой к его лицу, убирая назад растрепанные волосы, — хватит. Похоже, ей придется снова наматывать шарф на работу, но простуда тут была уже не при чем.