да войду я в ладью лучезарного солнца, струящего свет

Амен знает, что она шезму. Простые люди назвали бы это чутьем, придворные жрецы – божьим благословением. Сам он не дает этому имени, не видит в этом смысла. Он просто знает – и это знание покалывает кожу прикосновениями Незримого. Впрочем, его предчувствия – лишь половина дела. Бессмысленная, покуда не удастся поймать черномага за руку. Девчонка, еще секунду назад гордая, насмешливая и яростная, словно молоденькая жрица подле своего бога, дергается, сжимается, смотрит на него широко распахнутыми глазами. Во взгляде – ужас – вполне понятный, – во взгляде – изумление – весьма предсказуемое, – во взгляде – любопытство, такое азартное и беззастенчивое, что взращенная в нем гончая на секунду сбивается, и он говорит глупость: – Дурное место для твоих услуг. – Услуг?.. То что бестолковая – не жрица любви, Амен понимает сразу вослед: по ее изумленному и в то же время сердитому виду – так дыбит шерсть дикая кошка, если ей наступить на хвост. Но все же заканчивает мысль. – В подворотне телом не торгуют. Девчонка дергает губой, как будто ловит колкости, готовые сорваться с языка, и отвечает почти вежливо: – Раз не торгуют: значит, я не та, за кого вы меня приняли. Вместо ответа Амен просит показать сумку. И хоть внутри пусто – ни маски, ни черных лохмотий, – гончая в нем рычит и повизгивает, а кожу печет так, словно Незримый отвесил ему пощечину своей царской дланью. Но Амен отпускает ее. Ее и мужчину. Они скрываются в темноте, растворяются, как две безмолвные тени, пересекшие подземный Нил. Подчиненные смотрят на него терпеливо, но вопросительно – проследить? Амен дает им знак следовать дальше. Он знает. Пока что этого достаточно. Пока что. Незримый посмеивается и гладит его загривок. … Амен отпускает шезму и ее наставника, зная, что без труда отыщет их вновь, и почти не удивляется, встретив девчонку во дворе городского храма. Почти. При свете дня в ней больше стати и меньше лихой уверенности, но язык у храмовницы по прежнему длинный, хоть режь. Он просит ее проводить к наставнику и спрашивает об имени. Первое она делает с поспешностью. Со вторым – медлит: смотрит неуверенно, робко почти. Амен терпеливо ждет. – Эвтида, – наконец говорит шезму. – Дарующая жизнь, – повторяет Амен, ощущая на языке травянистую горечь. Раньше ему думалось, что он сам – не самая смешная из божественных шуток, но в этот раз Рененутет превзошла саму себя. “Ничья гордость” смотрит на него с вызовом и насмешкой, позабыв, должно быть, о своем страхе ненадолго. Незримый скользит по ее коже, оттеняет бронзу золотом. Незримый жалит его тело лучами-стрелами, напоминает. Ее уже ждут на Западе. В этом земном имени нет никакого смысла. Амен запоминает его. Запоминает и произносит уже при наставнике. Реммао – скользкий, как кобра в мешке – смотрит на него с вежливым недоумением, но Амен перевидал достаточно искусных вельмож при фараоне, чтобы знать, какая ярость скрывается за маской учтивости. – Все мы здесь готовы верой и правдой служить сыну Ра, – говорит заместитель жреца медовым голосом. – И я, и ученики мои с радостью окажут любую услугу славному эпистату, несущему царскую волю, – воркует он успокаивающе. Амен напоминает ему, что служащие фараону верой и правдой по ночам на окраинах не шастают. Амен давит, пытаясь подловить наставника, но это все равно, что ловить рыбу голыми руками в мутной воде. Амен спрашивает – и сам не до конца понимает, для чего ему ответ. – Девчонка зачем? – Сирота. Стараюсь приглядывать за ней. Этого Амену знать не нужно. – Своими мозгами в храм попала. Редкость. Возможно уже завтра она будет биться в крокодильих зубах. – Горько, если вылетит. Но Амену хочется это узнать. … После третьей встречи – считать их случайностями Амену не хватает глупости, – он загадывает так – если девчонка попадется ему еще хоть раз за те дни, что остались до отъезда, он заберет ее с собой в Фивы. Если нет – пусть остается на милость Рененутет, еще успеется. Она попадается сразу же. Тизиан появляется из тени храмовых коридоров, на лице его неуверенность, смешанная с чувством вины – не перед начальством. – Тут такое дело… – признается подопечный неохотно. – Вы приказывали докладывать о всех ночных отлучках… – Кто? – спрашивает Амен. “Кто еще это мог быть?” – спрашивает он себя, тихо выступая из-за ее спины. На плече у шезму – сумка, в сумке – ничего, кроме кувшина вина – узнать бы, для чего ей этот “особый сорт”, пахнущий лотосом, – но Амен помнит свой зарок и хмурится почти обреченно. – Довольно с тебя ночных прогулок. Собирай вещи. Поедешь с моим отрядом в Фивы через несколько дней, – говорит он, возвращая сумку. Девчонка вздрагивает и отступает, девчонка хмурится в ответ, но голос ее не испуганный, а сердитый, точно она и сама уже давно поняла, чем все закончится. Точно и ее боги вели этой тропой. – Я не вызывалась добровольно, – огрызается шезму уверенно, видно, решив, что теперь-то ей точно нечего терять. Амен чувствует, как губы растягивает ухмылка. – А я и не спрашивал. Боги не спрашивали, Эвтида.