спираль

после китая он выходит другим человеком. он помнит обветшалые деревеньки, дряхлых старцев и юных дев с пустошью в глазах, воздух и давящую силу гор. он помнит, как во время тёмных обрядов, запечатанных в общей крови и золотых комнатах, с обеих сторон реальности ему нашёптывали: – léi shēng, shǎndiàn, luóxuán. он повторяет этот наговор во время битвы, перед испытаниями, повторяет, когда чувствует шесть пар рук по плечам в чужом доме. он повторяет-повторяет-повторяет, запечатывает в теле мантрой, личным заговором. и чуть позже шепчет их ей. в перстни на пальцах, пока целует их в честь приветствия, в объятия на прощание, в изгиб бледной шеи. шепчет, когда видит уведомление о новой заявке в друзья. шепчет, когда видит её в своей прихожей. шепчет, когда та впервые остаётся на ночь – дима знает не понаслышке, как тяжело бывает ночевать в его доме. как тяжело бывает ночевать с практиком. чуть позже шёпот его угасает, становится чем-то невербальным. он тянется в невидимой татуировке по его ключице, наседает на его голову терновым венком, обвивает душу так, что даже столетиями в посмертии не отделаешься. в этом есть его сила и в этом есть его боль. в ней же есть шёпот чужой, инородный, властный, но ещё не осознанный. но он чувствует его, стоит ей оказаться на расстоянии видимости, и всё её полыхающее нутро резво открывается под его взглядом. он методично препарирует её энергетику всякий раз, когда может дотянуться, лишь бы наконец удариться скальпелем рук о разгадку. разгадку того, почему до сих пор, почему даже этим вечером она покорно принимает все его прикосновения. давится вздохами под его рукой на шее, в агонической схватке с желанием лижет его пальцы, пропуская глубже в марево глотки, зажимает поясницу пылкими бёдрами, и выцеловывает на его груди созвездия. их ночь сплетается бешеным ритмом, стремительно темнеющими димиными глазами, в моменте закатывающимися до орбит, влажными звуками и шлепками, и тремя отметками на её распятой груди. и это практически тайный обряд – они оба знают, кому поклоняются, чьего снисхождения ищут. и не то чтобы этот метод кому-то из них не нравится. она помнит их первые ночи – мягкие в своём начале, шёлковые по прикосновениям. помнит, как его дьявольщина знакомилась – врываясь в его спящее тело, кидаясь на неё всеми фибрами, говорящая его губами, но чужим голосом, говорящая, что ей осталось около месяца. помнит, как они заканчивались – душно и влажно, от её слёз и копоти на месте чернил в чужом теле. помнит, как начинались их утра. помнит, как дима просил понять и поскорее уйти. помнит, как диме было странно, когда она оставалась. как он изредка спрашивал: – от меня только плохое, так почему ты всё ещё здесь? – я люблю тьму. и ты самое сладкое из её проявлений, – помнит, как в ответ, шёпотом, практически губы в губы. с полноправным ощущением, что он управляет её телом и заставляет говорить своими мыслями. это должно было пугать. это пугает. но в ней слишком много пристрастия к адреналину – она гладит его демонов, прикармливает их по расписанию, приручает своей энергетикой – вязкой, слишком полной и отчётливой для обывателя. они оба знают, что уже не разделятся. они закрепляют это право в своей личной преисподней, толкаясь друг в друга, проникая друг в друга, кончая друг в друга остатками души. дима смотрит в её глаза, и они полыхают. дима смотрит-смотрит-смотрит и вновь видит отражение своих – сгорающих в том же грехе. и он покорно ложится рядом, гладит по лицу, запечатывая черты в костлявых запястьях, извиняясь и прощаясь за эту ночь. она знает – сегодня дима вновь нахватал новых душ – значит, он рухнет в сон через три минуты, значит, она будет наблюдать их ужасающее восхваление ему же. всё верно. этой ночью бесы пляшут возле кровати – и она это чувствует. ловит каждое их движение, ломаные взмахи руками. их яростные желания – сломать, продрать плоть, хотя бы дотронуться до них остриями когтей. в их танце слышится вой поражения, им больно, и ярость выворачивает их невесомые телеса наизнанку. они ничего не могут; дима ставил сотню защит, обращался к главенствующим в мире мёртвых, выдаивал из себя галлоны крови. но он спокоен и удовлетворён – грудь вздымается раз в пять секунд, руки покоятся на торсе, а подбородок смиренно вздёрнут. не спится только ей, необузданной, жаждущей. кажется, никакие из его прикосновений не смогут утолить этот голод любопытства внутри. но разве не оно ведёт к концу? и всё же. ей не то чтобы страшно, не то чтобы горестно, просто вой их вливается в перепонки жалящим кипятком, и невесомые колебания за гранью оправы кровати из тёмного дерева так и норовят стащить с неё всё, вплоть до кожи. ей интересно: как дима привык? его поле способностей шире, он улавливает любые лишние движения из потустороннего, и как тогда он может наслаждаться сном здесь? ей кажется, что танцем вокруг них рисуется воронка, что бархат на их кровати вот-вот угодит в её раскрученный край, и они падут следом. он – спокойный, властный, скалистый, и она – бушующее море противоречивого интереса. в глазах темнеет, будто перед выбросом, набатные вопросы утомляют, вой грозится вырвать виски вместе с подкоркой и это, при всей странности, усыпляет. она под рассвет и перетекающую в другую плоскость пляску невольно сворачивается под диминым боком, уже на краю реальности чувствуя чужую руку, прикрывающую её поясницу. утром они ловят друг друга на первом вздохе и взмахе ресницами. после – сладкий кофе, немое извинение и прощение, несколько книг и зашторенные окна. в темноте лучше заметен блеск её амулетов и диминых глаз, ярче чувствуется любое незначительное касание. мягче взаимодействие с теми, кто в этой темноте прячется и отчаянно ждёт возможности показать себя. и когда темнота заслоняет их до яремных впадин, окутывает то, что копошится за шторами мегаполисом, они идут по двум развилкам. иногда они разбавляют тьму письмена и ставами. он позволяет ей расчерчивать руны по нему, и часто-часто дышит, когда та выводит по торсу тейваз, ингуз и манназ в связке, когда пишет по его правой голени о защите. он чувствует, как она вопрошает к богам, и слышит, как они ей отвечают – в такие моменты она окрапляется червоточинами, словно чужими метками, и темнота эта превращается в божественное свечение. ночами он сцеловывает каждую из стигмат, чувствуя их горчащую сладость на языке, забывая, что этого и не может быть. другими моментами они читают друг другу стихи. она сетует на то, что большую часть лучших работ заполняет он – что же делать, когда эта вечность закончится? он вторит. все его изящнейшие метафоры посвящены ей, и даже посмертие его будет ими наполнено, будет пестрить её выведенными углём чертами. но пока у них есть гитары и хриплые голоса, звучные стуки от соседей сверху, семь пар глаз, смотрящих из тёмных углов, и чуть ли не сама вечность. та нашёптывает изо всех точек реальности: – tiānkōng, tuánjié, luóxuán.